– Да, я очень занят переустройством Толстовского музея, и это держит меня здесь. А то я уехал бы на родину, к матери…
– Ах, а я так и не зашел в Толстовский музей, хотя давно собирался. Когда можно туда зайти?
– Ради Бога, теперь и заходите, Константин Дмитриевич! Там – полный хаос. Подготовляется новая экспозиция, но она даже еще не начата: нет гвоздей. Милости просим – уже по возвращении из-за границы!.. Но я боюсь, что вы больше не вернетесь к нам.
– Нет, я непременно вернусь. Я хочу жить в России. Я очень люблю родные места. Скажите, а какова ваша родина?
– Моя родина – Сибирь.
Глаза у Бальмонта заблестели.
– Я обожаю вашу родину! – громко и с воодушевлением воскликнул он.
– Вы обожаете Сибирь?
– Да!
– Но разве вы знаете Сибирь и жили там?
– Я проехал ее всю, вплоть до Дальнего Востока, и я обожаю ее. Алтай, Байкал. Алтая я не видел, но я хорошо представляю его по картинкам. А Байкал я видел. Сибирь – это такая красота, такая мощь, первобытная, непосредственная!..
– Я родился в одном из живописнейших мест Сибири, – сказал я, – в одном маленьком городке в предгорьях Алтая, и я страшно обязан моей родине, в смысле влияния на мое развитие, и никогда ее не забуду.
– А вы из какого города?
– Я родился в Кузнецке, а учился в Томске.
– Да? – переспросил Бальмонт. – Я у вас в Томске чуть не умер!
– Каким образом?
– Я выступал там с лекциями. Моя первая лекция имела громадный успех, и, между прочим, я заметил в публике одного священника. И это было мне чрезвычайно приятно! Я очень ценю это, и мне бывает всегда чрезвычайно приятно, когда я встречаю на моих лекциях о поэзии священников. Этот томский священник по окончании лекции подошел ко мне и вступил в разговор. Я увлекся, – и не заметил, что в это время в комнате было открыто окно, расположенное как раз против двери. Между тем дул ветер, образовался сквозняк. Я простудился, почувствовал себя плохо, слег, и вторая моя лекция была отменена. Меня лечил один местный врач, к сожалению, не помню фамилии, но очень милый человек. Он спрашивает: «Куда вы собирались ехать?» – «Далеко, на Дальний Восток!» – «Смотрите, как бы вам не отправиться еще дальше!» Это он сказал…
Бальмонт весело рассмеялся.
– А я чувствую себя немного виноватым перед вами, Константин Дмитриевич, – сказал я. – Помните, вы говорили, что вы разыскиваете «Соединение, перевод и исследование четырех Евангелий» Толстого, а я обещал вам доставить, но до сих пор не доставил вам эту книгу. Дело в том, что мы в тот раз неожиданно разошлись, и я не записал ваш адрес. А теперь вы уезжаете!..
– Да, да.
– А вас интересовала эта книга?
– Да, мне очень хотелось с ней познакомиться. Я как раз тогда читал Евангелие.
– Вы что-нибудь писали о Христе, или читали просто для себя?
– Нет, я ничего не писал, а читал для себя. Мне хотелось глубже войти в Евангелие. Я всегда любил Христа. Но, знаете, чтение Евангелия привело меня к выводам, которые огорчили меня самого.
– Почему же?
– Потому что они поставили для меня Христа в уровень с другими мыслителями: Буддой. и другими. Лишило исключительного отношения к Нему, и мне это жалко.
– Но, Константин Дмитриевич, ведь это новое отношение к Евангелию и Христу открывает перед нами новые пути, новые горизонты, новые возможности.
– Да, разумеется!.. Но все-таки жалко. Конечно, я читал обыкновенное издание. Поэтому мне и хотелось посмотреть, как пишет о том же Толстой. Толстого я читал, будучи еще молодым, но тогда он оттолкнул меня: мне не понравилась эта грубость по отношению к Церкви, не понравились мужицкие слова. А я тогда очень любил Церковь. Я и теперь ее люблю.
– Вы, вероятно, цените и любите Церковь, главным образом, с художественной, поэтической стороны?
– Да, да. Но меня оскорбляли тогда некоторые выражения Толстого.
– Но вы понимаете, что если Лев Николаевич был резок и прям в своих обличениях Церкви, то это потому только, что он стремился к правде, к истине и не боялся по пути срывать маски с обмана и лжи? Вы понимаете, что если его резкость доставляла страдание другим, то он и сам страдал не меньше?
– Еще бы, еще бы! Да ведь это у него все переболело. Мне очень хотелось снова почитать Толстого.
– Как жаль, что я не доставил вам вовремя исследования четырех Евангелий!.. Знаете, Константин Дмитриевич. Ведь вы помните мое выступление на вашем юбилее?
– Как же, как же! Оно мне было очень приятно и интересно.
– Вы помните, что я выступал тогда как единомышленник Льва Николаевича Толстого?
– Да, да.
– Так вот… меня до сих пор все считают «толстовцем». У меня такая репутация. Но это совершенно неверно. Я давно перестал быть «толстовцем» в узком смысле слова и смотрю совершенно свободно на Толстого, не как сектант. И знаете, при этом изменившемся мировоззрении, я все же признаю огромное значение Толстого. Больше того, я прихожу к мысли, что, может быть, именно в Толстом – наше спасение. Вы чувствуете это? Чувствуете, что именно Толстой представляет из себя такую прочную основу, на которую можно внутренно опереться? Особенно теперь, когда старые моральные представления потрясены, когда многие духовные ценности разрушены, когда авторитет Церкви пал и когда горький опыт двух революций показал, что одними внешними мерами Царствие Божие не насаждается?.. Словом, не думаете ли вы, что человечество не может пройти мимо Толстого?
Напоминаю, что разговор шел еще в 1920 году, когда революция еще продолжалась.
Бальмонт оживился.
– Разумеется, разумеется! – заявил он. – Да ведь Толстой – это глыба, это – что-то космическое.
– И народ, – продолжал я, – начинает понимать значение Толстого. В городах и деревнях, всюду – его знают и почитают. Ведь простому мужику Толстой гораздо ближе, чем интеллигенту.
– Я совершенно с этим согласен! – снова воскликнул Бальмонт. – Я помню, как давно еще я ехал в вагоне, и там сидел мужчина, крестьянин. Почему-то в общем разговоре упомянули о Толстом, и я обратился к этому крестьянину с вопросом, знает ли он, кто такой был Толстой. И вот, этот скромный мужичок вдруг начинает мне перечислять прочитанные им произведения Толстого и щедро сыпать цитатами из этих произведений: «Я вот такую-то книжку читал! я такую книжку читал…»
– Так вот, Константин Дмитриевич, – не без торжества обратился я к Бальмонту, – вы теперь едете за границу, там, наверное, будут интересоваться нашей страной, так знайте, что интерес к Толстому в русском народе распространяется все шире и шире, и, может быть, когда-нибудь этот интерес выльется в большое, в основе своей нравственное, антицерковное, основанное на признании всеобщего равенства, мирное и антимилитаристическое движение.
– Я совершенно в этом уверен, – сказал Бальмонт, признаться, очень удививши меня этими словами. – Это именно будет такое движение, которое захватит всех, как новая реформация!..
Тут Бальмонт улыбнулся и неожиданно воскликнул:
– Как приятно мне с вами говорить! – И не о политике, и не о продовольствии!..
– А вы все говорите о политике и о продовольствии? – спросил я, засмеявшись.
– Нет… То есть другие начинают, и тогда поневоле втягиваешься.
– Между прочим, Константин Дмитриевич, – сказал я еще, – мною составлен сборник религиозной поэзии, и я включил туда несколько ваших стихотворений.
– Спасибо, спасибо. Вы, наверное, взяли молитву из книги «Под северным небом»?
– Не помню. Но я взял «Смерть» и другие стихотворения. И даже такое стихотворение, как «Уроды».
Глаза Бальмонта выразили удивление.
– Отчего же нет? – ответил я на его удивленный взгляд. – Ведь религия все включает в себя, и чувство связи со всем миром распространяется и на уродов, невинно обиженных судьбой.
Тут К. Д. Бальмонту принесли нужную бумагу, и он собрался уходить. Мы расстались со взаимными сердечными пожеланиями всего лучшего. В описанной беседе я не узнавал Бальмонта: обычно он казался мне поглощенным только самим собой, а на этот раз интерес его тянулся к Толстому и к чему-то вне его самого.
Только что Бальмонт покинул комнату, как дверь снова открылась, и вошел высокий, худой человек в пальто, в цветном галстуке, бледный, с усами, торчащими двумя шишками над губами. Я сразу узнал Максима Горького. (Это было до свидания с ним осенью того же года.)
Горький поздоровался с управляющим делами Маркусом, получил какую-то справку в канцелярии и вышел.
Лицо его, с выражением надменности и сухости, мелькнуло, поразив противоположностью с открытым, веселым лицом Бальмонта.
– Да у вас тут вся русская литература проходит! – шутя, сказал я Маркусу.
– Литература, наука и искусство, – ответил тот, улыбаясь.
С Бальмонтом нам больше не пришлось встречаться. На родину он не вернулся. Больше двадцати лет прожил он за границей, преимущественно во Франции. Усердно занимаясь литературой, чтением лекций и, как все эмигранты, в материальном отношении едва сводя концы с концами. Он скончался в 1942 году, в убежище для престарелых литераторов в местечке Нуазиле-Гран близ Парижа.
Глава 6Религиозные диспуты
Лекция А. В. Луначарского «Почему нельзя верить в Бога?». – Первый религиозный диспут. – Переговоры. – Выступление поэта Вяч. Иванова, В. Ф. Марцинковского, Н. Н. Гусева, раввина Мазэ и др. – Мое возражение Луначарскому. – Его ответ. – «Благодарю тебя, папаша!» – Диспут по докладу Вяч. Иванова «Религия будущего». – Диспут по докладу В. А. Поссе «С Богом или без Бога?» – Два диспута между мною и проф. М. А. Рейснером. – Выступления В. Г. Черткова, Емельяна Ярославского, И. М. Трегубова, С. Попова и др. – Мой диспут с доцентом Куном во Введенском народном доме. – Переполох среди устроителей: приглашенный атеист-оппонент оказался «религиозником». – Рабочий-эрудит. – Мой диспут с А. В. Луначарским во Введенском народном доме. – Блестящий ораторский талант Анатолия Великолепного. – Диспут вчетвером: Луначарский, епископ Антонин, митрополит А. Введенский и автор воспоминаний. – Личности епископа Антонина и митрополита А. Введенского. – Встреча с А. В. Луначарским через 10 лет в Берлине.