Затем выступал православный священник Борисов, который, не касаясь, как и другие его собратья – участники диспутов, наиболее существенных и характерных сторон учения православной Церкви, горячо призывал «возвратиться ко Христу» и предсказывал, что иначе «религией мира будет – хаос!».
Ввиду позднего времени остальные ораторы не успели высказаться, и лишь мне предоставлено было слово для краткого ответа оппонентам. Между прочим, в ответ на слова Емельяна Ярославского я заметил, что если бы с православием боролись не только насилием и механическим путем, но попробовали бы противопоставить ему разумную религию, дали бы народу какое-нибудь положительное содержание духовной жизни, то и борьба с православием, наверное, достигла бы гораздо большего успеха.
Через день, а именно 9 апреля, состоялся новый диспут. На этот раз доклад читал профессор Рейснер: «Почему люди верят в Бога?». Я выступал в качестве «официального оппонента». Несмотря на то что не было даже выпущено афиш, аудитория вновь оказалась переполненной.
Профессор Рейснер выступил на этот раз с целым арсеналом доказательств против религии – исторических, психологических, социологических и др. Повторяя свое понимание религии, как продукта работы нашего подсознания, профессор Рейснер указал, что нельзя произвольно «сжать вместе» понятия любви, совести, красоты, идеала и пр., и затем, повесив над ними доску, написать на этой доске: «Бог». Все эти понятия легко объясняются психологически и исторически. Возникли они в процессе роста человеческой культуры и борьбы человека с природой и своими врагами из собственной природы. Что касается образов Ветхого и Нового Заветов, то это – только мифы или новые перетолкования старинных аллегорий – греческих и др. Нам нужно не раболепство перед каким-то Богом, а свободная творческая работа человека, отказавшегося от всяких религиозных предрассудков.
Возражая профессору Рейснеру, я заметил, что диспуты прогрессируют: представители атеизма уже не довольствуются разоблачениями православия, которое так легко высмеять, а ближе подходят к существу вопроса о религии вообще. Видимо, встреча с течением, ничего общего не имеющим с церковным, суеверным пониманием религии, заставила «почтенных безбожников», так сказать, «перевооружиться» и запастись более тяжелым оружием. Повторив свое возражение против теории «подсознательного», я высказал ту мысль, что всякий человеческий идеал (вроде «конституции Советской Республики», на которую указал Рейснер) конечен и подлежит изменениям, между тем как религиозный идеал (совершенство Отца-Бога) бесконечен. Религия не есть что-то отвлеченное, она преображает всю жизнь. Наука не должна быть излишне самоуверенной. Есть области, закрытые для нее. Она должна следовать за лучшими своими представителями – Паскалем, Ньютоном и др., которые были религиозны и, несмотря на то что сделали величайшие научные открытия, все же понимали ограниченность человеческого знания.
Затем выступил длинный ряд ораторов, говоривших за Бога и против Бога. Тут были единомышленники Л. Н. Толстого А. П. Сергеенко (снова председательствовавший на вечере), И. М. Трегубов, Сергей Попов, товарищ Попова по пропагандированию теории духовного монизма Н. В. Троицкий, В. А. Поссе и, наконец, целый ряд неизвестных лиц. Говорилось многое. Один из ораторов ухитрился даже объявить самого себя… Богом, чем вызвал шумный смех аудитории.
В. А. Поссе, – видимо, теряясь в своих поисках прочной и определенной позиции, – приветствовал одинаково речи как докладчика профессора М. А Рейснера, так и мою как главного оппонента и заявил, что между обоими этими сторонами возможно примирение. Для этого нужно только, чтобы В. Ф. Б[улгаков] и единомышленники Л. Н. Толстого вообще отказались… от Бога, а их противники научились относиться с уважением к человеческой личности и освободились бы от двух пороков – властолюбия и корыстолюбия, а также от двух других, вытекающих из первых: трусости и подчинения.
И. М. Трегубов, отвечая Поссе, заметил, что нельзя так легко призывать к отказу от понятия Бога, потому что не случайно, а путем долгих исканий сложилось оно в душах религиозных людей.
В своем заключительном слове профессор Рейснер, может быть, раздраженный своеобразными фигурами Попова, Трегубова и др. и их духовным упорством, – обозвал «толстовцев» фанатиками, только прикрывающимися «научностью» постановки вопроса, и высказал опасение, как бы «толстовцы» не превратились в «попов без рясы».
По окончании диспута публика, как всегда, разделилась на группы и продолжала между собой обсуждение вопроса, поднятого на диспуте. Потом все рассеялись по опустевшим уже темным улицам Москвы и, расходясь по домам, разговаривали по дорогое все о том же: о Боге и о безбожии.
Любопытно, что на некоторых слушателей, посерьезнее, первоначально производила неприятное впечатление самая атмосфера спора на диспутах. Они зарекались их посещать, а между тем в следующий раз все эти противники «споров» неожиданно снова оказывались в аудитории Политехнического музея. «Тянет!» – говорили они.
После больших диспутов с професором Рейснером состоялся еще ряд религиозных диспутов, которые публика вдруг полюбила и из которых особенно припоминаются мне некоторые.
Однажды за мной заехал небольшой грузовичок, чтобы везти меня на религиозный диспут во Введенский народный дом. По дороге я познакомился на грузовичке с своим содокладчиком доцентом университета Куном. Предполагая, что перед каждым из нас находится его оппонент, мы осторожненько заговорили друг с другом.
– Вы ведь стоите на платформе атеизма? – спросил я.
– Нет! А вы?
– И я тоже нет.
Это нас обоих удивило. «Очевидно, для защиты атеистического мировоззрения приглашен еще кто-то другой», – решили мы.
Но как выросло по приезде на место наше удивление, когда оказалось, что никаких других ораторов более приглашено не было и что именно доцент Кун считался атеистом.
Тому пришлось снова заявить, что атеистического мировоззрения он не разделяет и защищать его не берется. Тогда среди устроителей диспута наступила чрезвычайная суматоха. Они не знали, что им делать. Зал был полон и ожидал начала диспута, а оратора-атеиста не было. Кун оказался «религиозником» (словечко того времени).
Началась беготня, зазвенел телефон. В конце концов, нашли одного начетчика – рабочего и открыли собрание с опозданием чуть ли не на целый час. Помнится, выступал первым Кун, остановившийся, главным образом, на исторической стороне вопроса и не вышедший, в конце концов, за пределы научной объективности, за ним – я и, наконец, рабочий.
Этот третий оратор, худенький и миловидный юноша лет 22, очень поразил меня своей исключительной для рабочего эрудицией: он оказался в курсе всех основных вопросов физиологии, психологии и истории. Научный склад его мышления был совершенно очевиден, так же, как очевидна была и его искренность. И если этот род мышления для кого-нибудь из интересующихся религиозным вопросом авторитетен, то сумма доводов против религии, приведенных юношей-рабочим, несомненно должна была на него подействовать. Для меня лично вопрос о религиозном мировоззрении решается совсем в другой плоскости, и естественно – исторические справки нашего молодого оппонента поколебать меня в моих убеждениях не могли.
Очень жалею, что не запомнил имени молодого рабочего. Не сомневаюсь, что со временем он сделал большую общественную, а, может быть, и научную карьеру. Для меня, во всяком случае, с его выступлением как бы приоткрылся краешек той завесы, за которую я переступал очень, очень редко и за которой скрывался от нас, горожан-интеллигентов, мир рабочих, – тот мир, в котором выковывался и новый тип: образованного, сознательного пролетария, с честью и славой несшего со своими товарищами все вперед и вперед знамя великой социалистической революции.
Помню далее особенно жаркое столкновение, один на один, с А. В. Луначарским в переполненном рабочей публикой зале того же Введенского народного дома. И я, несмотря на все свое уважение к оригинальной и высокоталантливой личности наркома по просвещению, высказал ему все, что было у меня на душе по вопросу о религиозном и нерелигиозном отношении к жизни и к вопросам личным и общественным; и он спорил со мной с исключительным жаром, остроумием и красноречием. Аудитория то и дело оглашалась громкими аплодисментами, посредством которых публика выражала свое сочувствие то тому, то другому оратору в наиболее ярких и доходчивых местах их словесного турнира.
– Пускай у нас руки по локоть в крови, – помню, страстно возглашал Луначарский, задороно вытянув свою рыженькую бородку в публику и поблескивая пенсне, – но зато мы знаем, за что мы боремся, как знаем и то, что светлая победа ожидает нас впереди!..
Должен снова и снова подчеркнуть всю смелость Луначарского, ни в чем не ограничивающего своих противников и позволявшего им высказывать и истины, наиболее для него неприятные, а вместе с тем – и всю его талантливость: он понимал противника до конца (это – редкое качество, именно у спорящего!) и всегда находил наилучшее орудие, чтобы его поразить. В этом отношении он был на диспутах противником очень опасным. О его эрудиции, о его блестящем остроумии и говорить нечего!..
Диспуты, начавшиеся в декабре 1919 года, протянулись до осени 1921 года. По крайней мере, я помню еще один большой диспут, состоявшийся при огромном стечении народа в большой аудитории Политехнического музея, именно в начале осени 1921 года. В этом диспуте, кроме старых персонажей – Луначарского и меня, участвовали еще два новых: епископ Антонин (не помню, был ли он тогда уже возведен в сан митрополита) и митрополит Александр Введенский.
Оба эти духовные лица были людьми чрезвычайно интересными и вписавшими свои имена как в историю Церкви, так и в историю революции. Оба они были основателями реформационного и до некоторой степени революционного движения в Церкви, известного под именем «Живой церкви». Участники этого движения стояли на советской платформе и хотели внести новый, прогрессивный дух в старую, так называемую «тихоновскую» (по имени патриарха Тихона) Церковь. Они, между прочим, уничтожили безбрачие епископов, ставили вопрос об уничтожении платы за требы и о выдаче священникам регулярного жалованья и т. д., и т. д. К патриарху Тихону они были настроены враждебно, обвиняли его в реакционности и добивались его смещения. Часть духовенства переметнулась на их сторону, но большинство шло все-таки за старой Церковью. Что касается верующих, то для них, конечно, – именно как для