– Каковы основные положения вашего мировоззрения? – спросили англичане у И. Н. Колоскова.
– В настоящее время я разделяю мировоззрение Льва Николаевича Толстого, – ответил последний.
Как известно, раньше Колосков был православным. Впервые он заявил своим последователям – скромным московским ремесленникам, спасенным им от пьянства, – о своем переходе от православия к мировоззрению Л. Н. Толстого на собрании в день Рождества Христова, 25 декабря 1917 года, в большом зале на Хапиловской улице, где его слушали до 500 человек:
– Прежде я верил так, как верят все православные, и так учил вас, но в настоящее время я уже не могу так верить, не могу верить, что Христос родился от Духа Святого, а не от мужа. Если Бог справедлив, если есть любовь, то не может быть, чтобы одного своего сына, Иисуса, он заставил родиться от духа, без мужа и без материнских страданий, а других своих детей он обрекал бы на рождение, соединенное со страданиями. Поэтому я теперь признаю, что Иисус родился, жил и умер так, как и все люди. Я не могу теперь верить в такого Иисуса, в какого верят православные, еще и потому, что вера в такого Иисуса привела их к попам, пушкам и войнам, а Иисус проповедовал, что у нас не должно быть ни попов, ни пушек, ни войн и никакого человекоубийства. Раньше были попы с нами, кабаки с нами, водка и вино с нами, а теперь мы здраво смотрим и нам кажется смешным, чтобы поп мог превратить просфору в тело Христово и коньяк Шустова в кровь Христову… Познакомившись с сочинениями Льва Николаевича Толстого и других мыслителей, я подвинулся разумом вперед и отказался от ложной веры. Толстой толкнул меня вперед, а теперь я и вас толкаю вперед – к разуму, к Богу, ко Христу.
Вот как учил с тех пор «братец» Иван Колосков.
Англичане поинтересовались, были ли среди «трезвенников» отказы от воинской повинности и, узнав, что были как при царском строе, так и после, стали расспрашивать об отказах вообще. Им рассказали подробно об отказах в период мировой войны, о приговорах к каторге, об амнистии «отказавшихся» после Февральской революции, об издании декрета Совнаркома от 4 января 1919 года, о деятельности Объединенного совета религиозных общин и групп, о самоотвержении и героической смерти многих «отказавшихся» и т. д.
В свою очередь Клиффорд Аллен, не только отказывавшийся сам, но и руководивший течением «отказывавшихся», сообщил, что в Англии, протестовавшей против введения общеобязательной воинской повинности, за время мировой войны было 30 000 отказов от воинской повинности, из них 6000 – без согласия на замену военной службы какими бы то ни было обязательными работами. Сам он принадлежал именно к этой группе радикальных и наиболее последовательных противников военной службы.
Клиффорду Аллену был задан вопрос: справедливо ли было напечатано в одной русской газете, будто бы он, приехавши в Россию, сказал в одной речи, что хотя он и отказывался от военной службы в Англии, но он пошел бы служить в Красной армии. Молодой англичанин заявил, что он этого не говорил. Он написал по этому поводу опровержение в газеты, но не знает, было ли оно напечатано.
– Правда, – добавил Клиффорд Аллен, – для меня является сложным вопросом, как должно поступать советское правительство по отношению к полякам, начавшим нынешнюю войну, но все-таки, если бы я был русским и желал помочь советскому правительству, то я не пошел бы на войну, а помогал бы советской власти в другой области, – например, в экономической.
От воинской повинности разговор перешел к трудовой повинности. Русские выразили мнение, что только добровольный труд имеет нравственную, да и практическую тоже, ценность. Интеллигенты, которых выводили на очистку от снега железнодорожных путей и на другие тяжелые работы, показали себя очень плохими работниками. Не лучше ли было бы использовать их непосредственно по их специальности?
Но в те времена трудовая повинность была жестокой необходимостью. Необходимость эта миновала, как только экономическое положение Советской Республики улучшилось.
Зашел разговор о других сторонах русской жизни: о положении крестьянства (тут коснулись и разделявшейся Толстым теории «единого налога» Генри Джоржа), об «огосударствлении» кооперации, о монополизации классиков литературы, в том числе Толстого, и т. д. Не обошлось и без критики некоторых нововведений.
– Мы не имеем оснований жаловаться на новый режим, – говорили присутствующие, – потому что мы лично, скорее, не потеряли, а выиграли от революции. Если же мы указываем на некоторые недостатки советского строя, то потому, что отсюда можно вывести ценные духовные уроки. Нет у нас и никаких оснований желать возвращения старого порядка. Но то, что мы говорим о теперешней жизни России, вытекает из нашего общего убеждения, что никакой внешний режим сам по себе не может сделать людей счастливыми. Необходимость работы каждого человека над самим собой остается всегда в полной силе. Отсюда вытекает и то, что внутреннее достоинство человека как такового не должно нарушаться и оскорбляться никем, ни под каким предлогом, и что человек никогда не может быть средством к достижению каких бы то ни было целей, а только – самодовлеющей целью…
Англичане, между прочим, задали вопрос о том, как смотрят единомышленники Толстого на вопрос о блокаде и считают ли они, что снятие блокады улучшит положение России. К практическому ответу на этот вопрос «толстовцы» просто оказались не готовыми, но один из них, – помнится, это был именно В. Г. Чертков, писавший к англичанам о снятии блокады, – ответил, что если нам, то есть России, будут делать добро, то из этого добра ничего, кроме хорошего, выйти не может.
В связи с вопросом о международных отношениях, англичанам указано было на ту «наилучшую форму интернационализма», которая заключается в разнообразных мирных отношениях между народами вне политики. Например, – говорили друзья Толстого, – английские квакеры находили возможным, отнюдь не вступая в политические споры, распри и несогласия, проявлять в переживаемую Россией революционную эпоху истинно братское отношение к русскому народу: они много и плодотворно работали по призрению детей-сирот, по устройству детских трудовых колоний, снабжали русских детей сухим молоком английского производства, тратили в России как денежные средства, так и личные силы, – и перед такой формой взаимного международного общения можно только преклониться.
Англичане сказали, что они лично знают всех выдающихся вождей английского движения квакеров и передадут им, как высоко ценят их деятельность в России.
Беседа носила серьезный и сердечный характер. Друзья Толстого не могли смотреть на англичан, среди которых находилось по крайней мере двое убежденных и последовательных противников войны, как на «чужих». Те же, по-видимому, серьезно и добросовестно старались понять как можно лучше «новую Россию».
По окончании беседы гостей попоили чайком без сахару и со ржаными сухарями (что делать! – время было суровое), и они уехали. Все присутствующие провожали английских друзей – да, тогда еще друзей – за ворота дома. Прощание было так же сердечно, как и встреча.
С момента посещения Советского Союза английской рабочей делегацией начались постоянные, нормальные отношения СССР с Западом. Что касается группы англичан, посетивших в 1920 году дом Чертковых, то между ними и единомышленниками Л. Н. Толстого никаких сношений больше уже не было.
Любопытно, что как Аллен, так и Рассел сделались впоследствии лордами. Рассел получил свой титул по наследству, как старший в роде. Аллен, ставший потом не только секретарем, но и председателем Независимой рабочей партии, произведен был почему-то в лорды королем, – уже после того, как он перестал быть председателем партии. Но прожил этот новый лорд недолго: он умер, чуть ли не от чахотки, еще молодым человеком. Об этом я знаю из газет и из рассказов его преемника в качестве председателя Независимой рабочей партии депутата английского парламента Феннера Брокуэя, бывшего в течение ряда лет также председателем «Интернационала против войны» (War Resisters International).
Что касается миссис Сноуден, то, как я уже упомянул, муж ее стал впоследствии министром финансов, а после отставки – и об этом я еще не упоминал – тоже был произведен в лорды. Так что в Лефортове мы принимали, можно сказать, двух будущих лордов и одну леди. Хвастаться тут, конечно, нечем! Хочется только подчеркнуть, какие метаморфозы возможны в Англии среди деятелей «рабочего» движения. Нам, русским, невозможно представить себе наших рабочих вождей в роли сенаторов или камергеров при царском режиме.
8 февраля 1921 года в г. Дмитрове Московской губернии скончался П. А. Кропоткин. Смерть этого милого, мягкого, честного человека, большого идеалиста, выдающегося ученого и писателя и замечательного политического и общественного деятеля искренно огорчила и меня, и многих друзей. Конечно, мы не считали Кропоткина единомышленником в полной мере: он не отверг, подобно Толстому, революционного насилия. Но кое в чем, и в особенности в отрицании всякой власти, основанной на насилии, мы чувствовали себя близкими к Кропоткину. Его теория взаимопомощи как фактора эволюции в животном мире, – теория, противопоставленная Кропоткиным дарвиновскому учению о борьбе за существование, – казалась нам особенно симпатичной.
Не ограничиваясь посылкой семье покойного сочувственной телеграммы от имени Общества истинной свободы в память Л. Н. Толстого, мы решили принять участие в похоронах знаменитого анархиста. Я был уполномочен произнести на могиле Кропоткина речь от имени организаций и учреждений, связанных с именем Л. Н. Толстого, то есть от Толстовского музея, Толстовского общества, ОИС в память Л. Н. Толстого и др.
Хоронили Кропоткина 13 февраля 1921 года чрезвычайно торжественно. Гроб с его телом привезен был из Дмитрова в Москву и выставлен в Колонном зале Дома союзов. Зал был декорирован черной материей и тропическими растениями. Помню, я видел стоявшего в почетном карауле у гроба М. П. Сажина, бывшего сподвижника Михаила Бакунина, в 1921 году маленького, аккуратненького старичка с круглой седой бородкой, одетого в черный сюртук.