.
Цитату из декрета я поместил, на особой таблице, на воротах дома № 21 по Долгохамовническому пер.: она должна была служить острасткой всем новым охотникам до захвата сиротливо стоящего на окраине столицы «пустующего» особняка.
Чтобы прочнее укрепить в сознании окрестного населения истину об исключительном историческом значении дома, принадлежавшего великому русскому писателю, и о необходимости щадить и оберегать этот памятник культуры, Отдел по делам музеев по инициативе С. А. Детинова поднял вопрос о переименовании Долгохамовнического переулка в улицу Льва Толстого. С просьбой о переименовании отдел обратился к Московскому совету рабочих депутатов.
С письмом отдела я посетил совет, помещавшийся там же, где и ныне, то есть в бывшем генерал-губернаторском доме на Тверской (ул. Горького), и вел там переговоры с членом президиума совета тов. В. П. Ногиным, серьезным чернобородым приземистым мужчиной, в черном пиджаке и в черной рубашке-косоворотке. Ногин не возражал против переименования улицы, но при условии, что против этого не будет возражать также районный Хамовнический совет. Разумеется, Отдел по делам музеев тотчас обратился с соответствующим ходатайством и к Хамовническому совету, который мне тоже пришлось посетить. Согласие совета на перемену названия было получено, и скоро Долгохамовнический переулок обратился в улицу Льва Толстого.
Добавлю, что не все с охотой отказывались от старомосковского, привычного названия переулка и что чувства противников переименования я лично тоже вполне понимал, но мне казалось, что в данном случае мы, москвичи, стояли перед необходимостью и что старым названием приходилось сознательно жертвовать, как я уже говорил, все во имя того же выдвигавшегося моментом дня требования о сохранении и спасении дома Льва Николаевича: о доме должны были помнить, на целость дома никто не смел покушаться!
Цель эта, по-видимому, была теперь достигнута.
На очереди стоял вопрос о восстановлении в подлинном, историческом виде внутреннего убранства дома. Как я уже говорил, все комнаты его, кроме кабинета Льва Николаевича, и сохранявшей два-три предмета старой обстановки спальни супругов Толстых, стояли пустыми. Я знал, однако, и знал именно от покойной С. А. Толстой, где находятся вывезенные из дома мебель и другие предметы домашней обстановки. Мало того, давно уже заинтересовавшись судьбой хамовнического дома и предполагая, что он может быть восстановлен в будущем и открыт как музей, я еще в те годы, которые мне пришлось провести в Ясной Поляне за работой по описанию библиотеки Л. Н. Толстого, предпринял нечто, могущее, как мне казалось, в будущем весьма пригодиться возможным реставраторам хамовнического дома. Именно в один или несколько долгих зимних вечеров, когда мы сидели с вдовой Льва Николаевича за круглым столом красного дерева в уютном яснополянском зале-столовой, я попросил ее рассказать мне точно, как были обставлены отдельные комнаты московского дома Толстых, и на основании этих рассказов тут же, в присутствии Софьи Андреевны и под ее контролем, сделал точные планы расположения мебели в зале, гостиной, столовой и др. комнатах.
Склады Кокоревского подворья, на которых сложена была большая часть мебели из дома Толстого к 1921 году, конечно, перестали быть собственностью частного владельца. Я разыскал то отделение Московского совета, за которым они теперь числились, и, опираясь на соответствующий мандат Отдела по делам музеев, добился разрешения на вывоз толстовской мебели со складов обратно в хамовнический дом.
К сожалению, оказалось, что часть мебели, считавшейся конфискованной (напр., письменный стол Софьи Андреевны, часть стульев красного дерева из зала и пр.), была уже выдана различным московским учреждениям, причем разыскать ее не представлялось возможным. Все остальное я вывез со складов, на нескольких подводах, в хамовнический дом.
Затем я отправился в бывшую квартиру Михаила Львовича Толстого. Она помещалась в доме Остроухова, в Трубниковском переулке. Сам М. Л. Толстой уже несколько лет тому назад покинул Москву и эмигрировал[107]. Квартира его была занята семьей одного советского служащего. Вещи, принадлежавшие Михаилу Львовичу, перемешались в ней с вещами нового жильца. Список толстовских вещей у меня был, но как разыскать и как вытребовать их у нового владельца квартиры? Ведь тогда не церемонились с вещами, покинутыми бежавшими «буржуями», и считали их просто за свои.
Тут помогло одно счастливое обстоятельство. Дом, где проживал когда-то во дворе М. Л. Толстой, не напрасно оказался домом Остроухова. Этим Остроуховым был Илья Семен[ович] Остроухов, известный художник и собиратель древних русских икон, автор прославленной картины «Сиверко», бывший попечитель Третьяковской галереи в Москве, лицо, игравшее когда-то выдающуюся роль в художественной жизни столицы. К нему-то я прежде всего и обратился, не заходя к владельцу бывшей квартиры Михаила Львовича. Остроухов, замкнутый и сумрачный старик с остроконечной седой бородкой, принял меня на выходившей на двор угловой террасе занимавшегося им по-прежнему хозяйского дома-особняка. Пока я выкладывал ему свое дело, он пристально и не произнося ни слова, глядел на меня. Не смущаясь, я договорил все до конца. Я верил, что человек столь высокого интеллекта, как Остроухов, не сможет не понять меня и отказаться мне помочь. Так оно и вышло.
Остроухов заявил, что вполне сочувствует реставрации хамовнического дома, что мебель Толстых, конечно, должна быть возвращена в Хамовники и что он сам пойдет со мной к новому владельцу квартиры, раньше снимавшейся в его доме М. Л. Толстым. Он, действительно, тотчас отправился со мной в эту квартиру, познакомил меня с ее хозяином, рассказал тому все дело и выразил твердую уверенность, что он, конечно, не откажется содействовать восстановлению дома Л. Н. Толстого в подлинном виде и выдаст мне, по имеющемуся у меня списку, мебель Михаила Львовича. Хозяину квартиры, человеку интеллигентному, ничего не оставалось, как согласиться на наши требования. Почти все вещи значившиеся в моем списке, были найдены и затем перевезены мною в хамовнический дом.
Между прочим, в день, когда я приезжал за мебелью, И. С. Остроухов показал мне свое замечательное собрание древних икон, заполнявших, вместе с картинами светского содержания, все стены большого зала в его квартире, от пола до потолка. Он с какой-то затаенной грустью указывал мне то на одну, то на другую из древнейших и замечательнейших икон: изящные всадники на белых и черных коньках, грустные Богоматери, поэтические крылатые ангелы глядели на нас со всех сторон. Казалось, хозяин-художник, с любовью, в течение всей жизни, собиравший все эти сокровища, чувствовал, что скоро с ними расстанется и, любуясь, невольно прощался с ними. Помнится, и на самом деле И. С. Остроухов уже недолго прожил после нашей встречи.
Последнюю и очень значительную по количеству партию мебели для хамовнического дома я вывез из Ясной Поляны. Часть этой «городской» мебели была размещена Софьей Андреевной по разным комнатам яснополянского дома, часть валялась по чердакам и кладовым. Извлекали мы ее отовсюду вместе с тогдашней руководительницей музея-усадьбы «Ясная Поляна» Т. Л. Сухотиной-Толстой, охотно и любезно разрешившей мне вывезти все найденное в Москву. На многие предметы Татьяна Львовна сама мне и указала, как на находившиеся первоначально в Москве и лишь после смерти Льва Николаевича привезенные в Ясную Поляну. Между прочим, под окнами людской нашли мы старый, сломанный и продырявленный ореховый стул с соломенным сиденьем; под дождями и снегом он совершенно потерял лакировку и весь побелел. Оказалось, однако, что этот стул-калека был единственным сохранившимся экземпляром стульев, стоявших в столовой московского дома Толстых и после утраченных. Разумеется, я забрал инвалидный стул в Москву, и именно по его образцу преемником моим по заведованию хамовническим домом Л. Н. Толстого братом моим Вениамином Федоровичем заказаны были через несколько лет две дюжины ореховых стульев – копий для столовой в нижнем этаже дома.
Один или два воза отобранной в Ясной Поляне мебели отвезены были на лошадях Толстых на станцию Засека (ныне ст. Ясная Поляна) и там погружены в вагон-теплушку, вытребованный мною бесплатно от управления Московско-Курской ж. д. С вагоном должен был ехать проводник, но где найти его и как и чем с ним расплачиваться? И как доверить ему такой груз? Железные дороги работали плохо, в пути все могло случиться, вагон мог и затеряться… Приняв все это в соображение, я решил сам сопровождать вагон от Засеки до Москвы вместо проводника.
Дорога продолжалась вдвое или втрое дольше по сравнению с обычным сроком, всего часов 15–20. Так как вагон был закрыт и запломбирован, то мне пришлось поместиться на его открытой площадке. Ночь без сна, на ветру и на холоде, была довольно мучительна.
На одной из станций, именно на ст. Лаптево, меня ожидало приключение. Кондуктора и мастера, ходившие во время стоянки вдоль поезда и постукивавшие молотками по колесам, вдруг заявили, что одна из осей моего вагона недоброкачественна и что вагон не дойдет до Москвы, почему и следует его отцепить от поезда. Как я ни умолял и ни просил их не отцеплять вагона, они стояли на своем. Я был в полном отчаянии: ведь приходилось или отправляться с вагоном в какие-то мастерские и ждать неопределенно долго, пока его исправят, или же разгружать его. Ни на то, ни на другое у меня не было ни сил, ни времени, ни средств. Как быть?!
И опять счастливый случай выручил меня. Пока я спорил с железнодорожниками, какой-то просто одетый, старый мужчина, проходивший мимо, поздоровался со мной. Он оказался родным старшим братом известного «толстовца», крестьянина-писателя М. П. Новикова, проживавшего недалеко от станции в родной деревне.
Адриан Петрович, как звали старика, и сам был замечательным писателем, автором рукописи «Записки лакея», которой Л. Н. Толстой восхищался в последний год своей жизни. Он встречал меня в Москве и теперь узнал.