Ниже вдоль склона, среди виноградников, проходило шоссе, продвигаясь по которому можно было достичь Ласточкина гнезда – маленького замочка, воздвигнутого в свое время каким-то бароном (у всякого барона своя фантазия!) на отвесной скале над морем, а также маяка Ай-Тодор.
И Гаспра, и Ай-Тодор помещались в полугоре. Внизу, закидываясь кверху лазурной пеленой, простиралось бесконечное морское пространство. Вверху над нами возвышалась горная цепь, Яйла, с изумительно красивыми, сероваторозовыми, легкими, воздушными скалами вершины Ай-Петри. Чудные сады с кипарисами, пиниями, кустами роз и глициний заполняли пространство между морем и скалистыми уступами Яйлы. Трудно было представить себе что-нибудь прекраснее чарующего крымского пейзажа.
На одной из террас Гаспры сохранилась старая подзорная труба на подставке. Она фигурирует, на заднем фоне, на одной из фотографий, изображающих Льва Николаевича в беседе с Чеховым. Обитатели санатория любили разглядывать через эту трубу живописный берег или пароходы на море…
В комнате Льва Николаевича жил престарелый, опустившийся и впавший в детство киевский профессор историк Иван Андреевич Линниченко. Никаких предметов, напоминавших о Толстом, в этой комнате не было.
Многие ученые, хоть и считались больными и отдыхающими, совершали длинные прогулки по побережью, исчезая иногда на два-три дня из санатория. Мне подобные развлечения были тогда недоступны по недостатку и сил, и средств.
Впрочем, однажды я дотащился пешком до Алупки (километрах в трехчетырех, помнится) и обратно, а раза два побывал с С. Г. Матвеевым в Ялте. Воронцовский дворец в Алупке со знаменитыми львами на террасе произвел на меня довольно сильное впечатление. В Ялте мы с Матвеевым осмотрели дом-музей А. П. Чехова, где царила хлопотливая сестрица писателя старушка Марья Павловна. Она сейчас же навалила и на меня, и на Матвеева разные поручения: насчет денег для дома, пайков и т. д. Странно думать, что, будучи старше меня более, чем лет на 20, Марья Павловна умерла всего год или два тому назад (1957), уже 93 лет от роду.
А домик Антона Павловича, такой веселенький, такой нарядный, такой уютный, выглядел и в 1922 году таким сиротливым! Столько забот и средств поглотила его постройка, и вот стоит он никому ненужный, опустелый: тот, для кого он предназначался, для кого были все труды и заботы, мало побыл в доме и преждевременно ушел из жизни.
Проживая в Ай-Тодоре, принял я однажды участие в многолюдной экскурсии ученых на вершину Ай-Петри. Поднявшись с вечера на плоскогорье Яйлы, мы переночевали на сене в сарае, принадлежавшем метеорологической станции, и затем ранехонько, еще в темноте, продвинулись к венчающим Ай-Петри скалам. Забравшись на самую крайнюю и высшую точку этих скал, я с другими учеными, мужчинами и женщинами, отдался восторженному созерцанию чудной, неповторимой картины побережья и моря, – картины, развертывавшейся, оживавшей перед нами и наполнявшейся красками вместе с восходом солнца. Солнце же подымалось прямо из моря, странно меняя свои формы, становясь то квадратным, то эллипсоидным. Вот полюбоваться-то на этот восход солнца мы и взобрались на Ай-Петри! И не были в своих ожиданиях обмануты. Моменты такой красоты, такого самозабвенного слияния с природой являются поистине высшими точками, до которых подымается наша жизнь, и не умирают в памяти.
В обычное время я предавался литературным занятиям в великокняжеском кабинете, лазил на вершины прибрежных холмов с выжженной южным солнцем травой, спускался купаться в море. У меня, как у обитателя сухопутных краев, не было только уменья ладить с прибоем, и однажды, вылезая из воды, я был повален и сильно избит волнами о каменистый берег, чем вызвал дружный смех группы сидевших и болтавших на берегу военных людей из санатория Дюльбер, расположенного в нескольких шагах от берега в белоснежном, выстроенном в мавританском стиле дворце. А как плавал тогда же один из этих товарищей! С легкостью чуть ли не дельфиньей уносился он далеко-далеко в море, смело рассекая волны могучими взмахами рук, время от времени перевертываясь на спину и будто не ведая утомления. Таких пловцов я до сих пор и не видывал.
Сожитель мой по комнате товарищ Эпштейн оказался довольно приятным человеком, увлекавшимся в то лето романом Анатолия Франса «Боги жаждут». Раза два я посетил писателя С. А. Найденова, автора «Детей Ванюшиных», который отдыхал в Гаспре, но притом болел и безвыходно находился в своей комнате в верхнем этаже гаспринского дворца. Красивый, с пышной седой шевелюрой, с нежной улыбкой, умственно тонкий и деликатный человек, писатель, – может быть, скучая, все звал меня к себе, а я, стесняясь и Найденова, и его жены-артистки и не зная, на чем бы нам завести хоть некоторое сближение, уклонялся от повторения своих визитов.
В результате милый Сергей Александрович расстроился и, когда я перед отъездом преподнес ему свой литературный альбом с просьбой вписать что-нибудь на память, наградил меня следующими горьковатыми строками:
«Альбомное общество напоминает салонное времяпровождение. Наша встреча на гаспринском отдыхе кончается альбомом.
Виновен я: нет во мне того, хорошего, глубокого, что влечет к человеку, и вот наказание, – не нашел доступ к мягкой, доброй душе, к которой потянулся бы… (14 сентября 1922 г.)».
Но мне кажется, что это «виновен» мог бы с еще большим основанием произнести о себе и владелец альбома.
Однажды посетил санаторий комиссар здравоохранения – Н. А. Семашко, приветливый и любезный человек. В его свите находился, между прочим, уже очень постаревший и изменившийся д-р И. А. Богашев, которого я описывал, вспоминая о студенческих годах в Москве. После импровизированного концерта, во время общего ужина со всеми учеными, нарком через кого-то третьего подозвал меня к себе. Я подошел, очень удивленный: ничего общего с Н. А. Семашко у меня как будто не было.
– Мы с вами – старые товарищи, – заявил Николай Александрович, здороваясь со мною.
– Каким образом?!
– Ну, как же, ведь мы вместе с вами учились в Орловской гимназии!
– Вы ошибаетесь, Николай Александрович! Я окончил гимназию в Томске, а в Орле никогда не бывал.
– Не может быть! Как же так!
Оказалось, что нарком смешал меня с орловцем профессором С. Н. Булгаковым, который в то время действительно жил в Крыму, но только не в нашем санатории.
Но где же именно? Да тут же, неподалеку от Гаспры, в Ялте, где он состоял одним из священников при ялтинском соборе. В самое тяжелое для Церкви время политикоэконом и профессор университета Сергей Николаевич Булгаков принял от патриарха Тихона посвящение в священники, и с тех пор жизнь его принадлежала главным образом Церкви и лишь отчасти науке. В Ялте он оказался потому, что из-под Ялты, из Кореиза происходила его жена, рожденная Токмакова. У меня был как-то случай посетить Ялту в субботний день, и вечером я зашел в собор, где шла всенощная. И тут я увидел его, интересного своего однофамильца, чья загадочная личность всегда невольно влекла и привлекала меня. Сергей Николаевич был на этот раз не в профессорском сюртуке, а в священнической ризе с епитрахилью. Он служил вместе с настоятелем собора престарелым протоиереем, еще с одним священником и с дьяконом. Посредине церкви все духовенство, стоя вокруг аналоя с какой-то иконой (не помню, чья память праздновалась), пело «величание»: «Величаем тя, святителе, отче» и т. д. Я, незаметный, со стороны пристально вглядывался в лицо стоявшего сбоку, то есть не занимавшего главного места, о. Сергия: его простое, умное, мужицкое лицо казалось умиленным. Он подтягивал «величанию», видимо, совершенно искренно и с убеждением… Непонятно мне это было!
Потом я повидал отца Сергия на его квартире: был какой-то предлог (кажется, передавал ему какую-то посылочку из Москвы). О. Сергий был вежлив и даже приветлив, но П. А. Сергеенко, рассказывавший однажды о нем, оказался прав: как бы ни был дружественен разговор, между вами и священником-профессором оставалось стекло. Вы видели друг друга, но прикоснуться один к другому не могли.
И был еще третий случай, когда я столкнулся с бывшим пропагандистом Маркса, а ныне служителем церкви у нас в санатории. Не знаю, как и почему это вышло. Кажется, о. Булгаков пришел за какой-то справкой, а я отправился проводить его на обратном пути в Ялту и. незаметно дошел до самого города. Шли мы чуть ли не по ливадийской дорожке, потом свернули на шоссе. Сиял божественной красоты день. Вокруг расстилалась царственная природа, налево вздымались горы, направо голубело бесконечное морское пространство.
О. Сергий был одет в длинную, холщовую белую рясу, в точно такую же, а может быть, и в ту же самую, в какой он изображен был вместе с проф. Ильиным на двойном портрете работы Нестерова. Голова его была непокрыта, и ветер свободно играл длинными темными волосами. Священник шел, задумчиво склонив голову… Фигура его, невольно напоминавшая образ основателя религии галилейских рыбаков (только образ несколько обрусевший), была по-своему прекрасна.
Разговор принял философское направление. О. Сергий, узнав, что я в некоторых отношениях расхожусь с Л. Н. Толстым, очень домогался узнать, в каких именно. Я пробовал объяснять мой отказ от безусловного идеализма и некоторый уклон в сторону материализма, о котором я говорил тогда как о мощном и правдивом голосе природы.
Но о. Сергий как-то и слушал и не слушал.
– Верите ли вы в Воскресение Христа? – спросил он.
– Нет.
– Но вот это и есть основное в христианстве!..
И я почувствовал, что с моим отрицательным ответом дальнейший разговор утратил интерес для моего необычайного спутника в белой рясе: «стекло» разделило нас.
Так оно и было. С. Н. Булгаков свято веровал в Воскресение Христа и в грядущее воскресение всех православных христиан. Какой-то чувствительной, истерзанной болячкой своей души прилепился он к этому понятию о Воскресении, и здесь нашла покой и опору его бурная, мятущаяся душа. Надолго ли? Такой воинствующий дух, как его, мог из-за одного упорства (а может быть, и из-за страха нового одиночества) оставаться верным «даже до смерти» раз принятой мистической идее. Нам это непонятно. Но для других, так