Аплодисменты длиннобородого «батюшки» впервые призвали меня «к порядку», вернули к разуму.
К сожалению, было уже поздно.
Через два месяца я покидал Родину.
Глава 8Прощание с Москвой
Предложение об отъезде за границу. – Горе. – Сборы. – Как жена «продала» мое зимнее пальто. – Отказ Германии в визе. – Чехословацкая виза. – Прощальное собрание в музее Толстого. – Адрес с рисунком худ. М. В. Нестерова. – Взгляд назад – московские эмоции: К. С. Станиславский, М. А. Чехов, литературный обед у И. А. Белоусова, писатели И. Шмелев, Н. И. Тимковский и А. С. Серафимович, операция матери и «малодушие» проф. В. Ф. Снегирева, расцветание дочки… – Вечер в мою пользу в консерватории, устроенный Т. Л. Сухотиной-Толстой. – «Сказка о фарфоровой кукле» Л. Н. Толстого. – Великая Нежданова, Моцарт и… братец Иван Колосков. – Последнее московское глубокое эстетическое впечатление. – Проводы на вокзале. – Отъезд.
Не то в конце января, не то в феврале месяце 1923 года мне было предложено отправиться на три года в Германию. О мотивировке такого решения я ничего не узнал. О ней можно было только догадываться.
Как раз перед тем выехала в иные страны большая группа ученых, профессоров разных русских университетов. Люди эти ни в чем особенном не провинились, но считалось, что они неспособны перестроиться и войти в новую жизнь. Говорят, мысль об отправке ученых за границу принадлежала Троцкому. Если это верно, то я могу сказать, что удачной назвать эту мысль было нельзя. Часть уехавших перешла в иностранное подданство, часть объединилась с эмиграцией и усилила ряды врагов советской власти. Оставшись дома, большинство ученых, наверное, все же приспособилось бы к условиям новой жизни и смогло бы стать небесполезным для народа.
Вероятно, и я был причислен к разряду нерасчетливых – и не в узком, личном, а в идейном смысле – упрямцев.
Предложение было совершенно неожиданным и не могло не поразить меня, а также мою подругу жизни. Помню, когда я сообщил о нем жене, мы сели рядом на мою постель, стоявшую в крошечной моей комнатке второго этажа флигелька хамовнического дома, и заплакали. На три года! Сейчас – 1923-й.
Значит, мы должны будем пробыть за границей в течение 1923-го… 1924-го, 1925-го, 1926 года. Ужасно! Самые цифры эти: 1924, 1925, 1926 – казались такими новыми, непривычными, незнакомыми и «неуютными», а срок в три года – кошмарно долгим.
А что сказали бы мы, если бы могли заглянуть в будущее и узнать, что мы вернемся на родину только через двадцать пять лет, в 1948 году?!.9
Нет, поистине благодетельно, что ни своей судьбы, ни своего рокового часа человек наперед не знает и знать не может. Так он готовится только к одному очередному удару, не имея представления обо всей их, иной раз нескончаемой чреде, узнав о которой сразу, он, наверное, потерял бы всякое самообладание.
Вместе со мной о необходимости поездки за границу объявлено было также В. Г. Черткову. Но он был опытнее меня, и путешествие в чужие края, сулившее мне все же что-то новое и любопытное, ничуть не прельщало его. Прожив 10 лет в высылке в Англии, при царском режиме, он отлично сознавал всю несоразмерность цены за удовольствие познакомиться с заграничной жизнью, с иностранной культурой: цены многолетней разлуки с родиной и с родным народом.
Сюда присоединилось у Черткова чувство ответственности за судьбу писаний Толстого, оказавшихся в его руках, и надежда поработать для издания Полного собрания сочинений великого писателя. Поэтому Чертков сделал все, что от него зависело, чтобы добиться отмены первоначального постановления и возможности остаться в России. Ему это удалось. Чертков уверял, что он хлопотал одновременно и обо мне, но в отношении меня прежнее постановление осталось в силе.
Я не мог, однако, выехать сразу. Надо было собрать деньги на поездку. Мне без возражений предоставлена была необходимая отсрочка.
Расскажу, как забавно помогала мне моя жена сколотить необходимые средства. Мы решили продать недавно купленное мною по случаю меховое пальто: ведь на Западе гораздо теплее – говорили мы себе – и нужды в меховом пальто там не представится. К тому же приближался конец зимы. Считая меня человеком «непрактичным», Аня сама отправилась на Смоленский рынок продавать мое пальто. Там этим пальто заинтересовался торговец чаем.
– Денег у меня нет, – говорил он, – а вот если бы вы согласились получить с меня чаем, то я с удовольствием купил бы ваше пальто.
И он предложил ей определенное количество фунтовых цибиков «фамильного» чая. Чай в то время был очень дорог. Распечатав один из цибиков, торговец предложил жене оценить его товар. Видя, что чай действительно хорош и что предлагаемое количество цибиков при продаже даст сумму гораздо большую, чем та, какую можно было надеяться выручить за пальто, жена соблазнилась перспективой выгодной спекуляции и произвела мену.
Явившись домой, она торжествующе предъявила мне кучу драгоценных цибиков, довольная своей «практичностью». Но, когда распечатали один цибик, там, вместо чая, оказалось сено. Распечатала другой, третий… та же самая картина! Ни одного цибика с чаем среди приобретенного товара не оказалось – ни даже того, пробного, который был распечатан торговцем в присутствии жены. Исправить дело было уже нельзя. Торговца, разумеется, и след простыл.
Так я оказался без шубы, без денег и. без чая!.. Наверное, «непрактичный» муж счастливее бы закончил аферу с продажей пальто, чем практичная жена!..
Продал я (правда, музею Толстого) и то, что при других условиях никогда бы не разменял на деньги: письма С. А. Толстой ко мне и три этюда Ясной Поляны, подаренные мне когда-то художником Салтановым.
Одновременно возбуждено было мною ходатайство перед германским консульством о предоставлении визы для въезда в Германию. Я нисколько не сомневался, что ходатайство это будет удовлетворено, зная, что как раз передо мной удовлетворены были такие же ходатайства со стороны целого ряда профессоров, направлявшихся именно в Германию. Прошение мое было написано в вежливом духе: «преклоняясь-де перед культурой Шиллера и Гете, прошу…» и т. д. Каково же было мое удивление, когда, зайдя недели через две в консульство, я услыхал, что мне отказано в визе, притом без указания каких бы то ни было мотивов этого отказа. Думаю, что единственным серьезным мотивом мог быть только мой антимилитаризм.
Я не знал, что делать, пока тов. Лебедева, друг Кропоткина, не посоветовала мне, при случайной встрече, проситься в Чехословакию: это – славянская страна и в ней хорошо относятся к русским. Я посетил чехословацкую миссию, и тогдашний полномочный представитель Чехословацкой республики г. Иосиф Гирса, неожиданно оказавшийся до некоторой степени в курсе моей литературной и общественной деятельности, заявил, что предоставит мне визу на въезд в Чехословакию, даже не сносясь с Прагой. Мне оставалось только благодарить.
Между тем, друзья, узнав о моем близком отъезде, заволновались, засуетились. Сережа Булыгин предлагал даже предпринять те или иные шаги, чтобы предотвратить мой отъезд. Я уговаривал его этого не делать: «Я сам хочу познакомиться с заграничной жизнью! Через три года увидимся».
Но, кажется, некоторые из друзей предчувствовали или догадывались, что тремя годами дело не обойдется. У меня такого предчувствия или такой догадки решительно не было, тем более что мне и три-то года казались очень, очень долгим сроком.
– За границей у вас будут хорошие условия для воспитания дочери, – говорила мне О. К. Толстая.
О чем она говорит?! «Для воспитания дочери…» Да ведь крошке Танечке всего только два года!
Я пытался внушить это Ольге Константиновне, но в ответ она лишь загадочно улыбалась и раздумчиво покачивала своей, все еще красивой, головкой.
М. О. Хорош и В. А. Жданов начали подготовлять прощальное собрание, которое должно было состояться в помещении Толстовского музея. Они все таинственно шушукались, загадочно переглядывались, и я уже мог заключить из этого, что предполагается что-то особенное. Действительно, 5 марта 1923 года большой зал музея преобразился. Все витрины были удалены, а их место заняли поставленные виде буквы П и накрытые белыми скатертями столы. Цветы. Ужин и чай. В одном углу зала – рояль, которого никогда там не бывало. 60 человек гостей, «своих» и специально приглашенных: С. Л. Толстой с женой, Т. Л. Сухотина-Толстая с дочерью Таней, А. Л. Толстая, старые друзья Л. Н. Толстого Чертков (не досидевший до конца собрания), Горбунов-Посадов, Е. Е. Горбунова, Страхов, Трегубов, А. Сергеенко, С. Булыгин, врач Толстого д-р Д. В. Никитин, писательница и сотрудник «Посредника» В. И. Лукьянская, сотрудники Черткова Н. С. Родионов и К. С. Шохор-Троцкий, Н. Н. Апостолов, управдел Отдела по делам музеев С. А. Детинов, сотрудник Румянцевского музея и член Общества истинной свободы в память Л. Н. Толстого Н. П. Киселев, инспектор Художественного театра Ф. И. Михальский, корреспондентка Л. Н. Толстого М. Н. Яковлева (поэтесса Марианна Ямпольская), Толя Александров с женой, брат Вена, его будущая жена Катя Цубербиллер, замечательнейшие из «толстовцев»-рабочих Ваня Кадзюлис и Митрофан Нечесов, представители антропософов, персы-бэхаисты, сотрудники музея и дома Толстого и многие другие.
Меня с женой усадили на почетные места, начались речи. Говорили: председательствовавший на собрании милый И. И. Горбунов-Посадов, Н. Н. Гусев, И. М. Трегубов, А. Л. Толстая. И личность, и заслуги мои, в силу дружеских чувств, превозносились, конечно, свыше меры. Я отвечал говорившим, благодаря за любовь и за теплые слова.
И. И. Горбунов-Посадов вручил мне, от имени друзей, папку с адресом, украшенным оригинальным акварельным рисунком М. В. Нестерова: Толстой идет по свежевспаханному полю за бороной. Поле оторочено лесом, свежим и сочным, – видно, после только что выпавшего дождя. Так же приветливо сияет и небо. Тонким запахом чернозема пахнуло на меня от акварели великого мастера, решившего порадовать своего поклонника и друга.