Очень, очень мне дорога была эта встреча. Конечно, по возвращении в Москву я не преминул осмотреть ценнейшее собрание материалов о Достоевском в башне Исторического музея: перелистывая подлинные рукописи романов Федора Михайловича, будто побывал вблизи его самого.
Не помню, в эту или в другую мою поездку в Петербург посетил я также известного собирателя автографов, друга всех петербургских литераторов, переводчика русских поэтов на немецкий язык Федора Федоровича Фидлера, все с затаенной надеждой выскрести у него, в обмен на другие, автограф Достоевского. Ф. Ф. Фидлер был, собственно, по профессии учитель немецкого языка в какой-то средней школе, но все его интересы лежали около литературы. Петербургских писателей он собирал у себя на ужины – кутежи в дни своих именин и рожденья. «Все побывали тут» – и, конечно, каждый оставил обязательному хозяину то или иное воспоминание в виде автографа. Впрочем, не только в виде автографа. У Ф. Ф. Фидлера хранилась, например, толстая, суковатая палка, которой Салтыков-Щедрин побил занозистого критика «Нового времени» Буренина. Хранились у него также цветы с могил писателей (он подарил мне несколько листочков с могилы Гейне на Монмартрском кладбище в Париже) и другие литературные реликвии. Эта любовь обрусевшего немца, коренастого, плотного, красноликого, с бородкой клинышком, злоупотреблявшего, говорят, пивом, к русским писателям и русской литературе, была в самом деле трогательна и уважения достойна.
Ф. Ф. Фидлер встретил меня, как сотоварища по увлечению, очень любезно и открыл мне для обозрения бесчисленные свои шкафы, шкафики, шифоньерки, комоды, выдвижные ящики письменных столов: все было полно автобиографиями русских писателей, рукописями произведений, письмами, афоризмами на листках, альбомными записями, подписями под портретами. Нашлись автографы и Толстого, и Достоевского (среди автографов последнего помню его деловое письмо к поэту-переводчику и деятелю Литературного фонда П. И. Вейнбергу). На мену Ф. Ф. Фидлер не согласился: мена, оказывается, шла бы вразрез с его коллекционерским принципом, – принцип же этот состоял… в неистребимой и ненасытимой жадности или недостижимой и неутомимой потребности иметь все, то есть сосредоточить у себя – в идеале – все решительно рукописи и автографы всех решительно русских писателей. Это уже походило у опившегося пивом добродушного и почтенного немца на манию, на сумасшествие. Право, мне стало немного жутко возле него, когда я выслушал это признание.
Между тем, достиг Ф. Ф. Фидлер действительно многого. Тысячи номеров составляли его коллекцию, тогда как в моей числились только десятки.
Эта встреча с успешным конкурентом по коллекционерству немного неожиданно для меня самого произвела, однако, особое, отрезвляющее впечатление и поставила меня перед вопросом о том, да стоит ли вообще коллекционировать?
«Ну, хорошо, – говорил я себе, – соберу я столько рукописей, сколько их собрал Фидлер, – а потом что? Не собранного останется все же еще очень много, а мои силы, интерес и внимание уйдут чуть ли не целиком на эту неблагодарную работу собирания!.. Вот он, Ф. Ф. Фидлер, великий коллекционер, стоит передо мной: ничего не создавший оригинального в литературе и только гонявшийся за тенями других знаменитостей, ему – под 50, он отяжелел, глаза – утомленные, на лице – выражение скуки и равнодушия, рукописей в его владении так много, что он уже устал им радоваться; теперь гораздо больше, чем автографы, занимают его пиво и пирушки; дешевое тщеславие владельца «огромной» и «чрезвычайно ценной» коллекции удовлетворено, а дальше. дальше – «ехать некуда»!.. Что же, и тебя прельщают эти лавры и эта судьба?!..»
Нет, они меня не прельщали.
Я содрогнулся внутренно, представив себе, что и мне, с моим крохоборством-коллекционерством, предстоит обратиться в сонного и истощенного духовно Ф. Ф. Фидлера. Точно луч солнца проник в сознание, и под его воздействием увлечение мое коллекционерством начало быстро таять, как снег…
«Не знаешь, где найдешь, где потеряешь». Несколько более углубленная оценка исключительных успехов коллекционера Ф. Ф. Фидлера отвратила меня от увлечения коллекционерством. Оно утихло, а потом, как я уже сказал, вместе с общим моим духовным просветлением уступило свое место другим занятиям и интересам.
Глава 5Первое знакомство с Л. Н. Толстым и его единомышленниками
«Исповедь» и другие книги Л. Н. Толстого. – Новый духовный путь. – Первая поездка в Ясную Поляну 23 августа 1907 года. – У Чертковых в Ясенках. – Болгарин Христо Досев и другие «толстовцы». – Снова в Ясной Поляне. – Выходить из университета или нет? Советы секретаря великого человека и самого великого человека. – Вопрос о переселении к духоборам в Америку. – Н. Н. Гусев в качестве «охраняющего врата». – Еврейская молитва. – С Америкой покончено…
В первый же год моего пребывания в университете Толя Александров дал мне как-то почитать «Исповедь» Л. Н. Толстого (не знаю, как она попала к нему)33. Я прочитал эту книжку и поразился, насколько совпадали взгляды Толстого – на церковь, государство, общественность, на смысл жизни вообще – с моими собственными, до тех пор еще не скристаллизовавшимися, а после прочтения «Исповеди» вдруг пришедшими почти в полную ясность взглядами. Толстой, казалось, предвосхитил в своей книге многое из того, что наклевывалось и складывалось в моей собственной голове. Читая, я все подчеркивал карандашом те места, которые казались мне близкими и с которыми я соглашался…
С этого, что называется, и началось. За «Исповедью» последовали «В чем моя вера?» и «Так что же нам делать?», закрепившие первоначальное впечатление от знакомства с мировоззрением Толстого. Я почувствовал вдруг, что именно тут-то, у Толстого, я и найду разрешение своего основного вопроса о смысле жизни. И действительно, чем дальше и чем больше вчитывался я затем в религиозно-философские и религиозно-общественные сочинения Л. Н. Толстого, тем более я утверждался в мысли, что я подошел, наконец, к настоящему кладезю живой воды в поисках духовного просветления и обновления.
Но тут сказалась и среда, и нажитые уже предрассудки. Я говорю о студенческой, революционной среде и о предрассудке отрицательного отношения ко всякой религии вообще как о результате моего разочарования в православии. И то, и другое помешало мне сразу правильно и в полной мере понять и оценить Толстого. Именно на первых порах я подошел к Толстому главным образом как к проповеднику отрицания, антицерковному и антигосударственному мыслителю, отнесшись без достаточного внимания к положительным основам религиозного мировоззрения Толстого, – в лучшем случае восприняв эти основы лишь теоретически, рассудочно, а не «брюхом» (как иногда любил выражаться сам Лев Николаевич), не всем существом.
В самом деле, ведь в то время у нас, в университете, да и повсюду в России ставились и выдвигались на первый план главным образом общественные, политические, революционные задачи. Ими жило общество, ими жила и молодежь. Почти каждый студент был либо «эсер» (социал-революционер) либо «эсдек» (социал-демократ). Партии правее с презрением отвергались. Я числился беспартийным и отнюдь не завидовал лаврам наших скороспелых политиков, но тем не менее субъективно и эта неразрешенность общественных вопросов также мучила меня. Подойти к решению этих вопросов с узко политической точки зрения я не мог: для этого надо было, как мне тогда казалось, зачеркнуть человеческую личность со всеми ее многообразными внутренними требованиями и переживаниями. У Толстого же я находил как раз такого рода подход к разрешению вопросов социального и политического порядка, при котором за основную предпосылку принималось утверждение прав личности со всем разнообразием ее духовных, моральных и религиозных запросов.
К концу первого же учебного года я уже мыслил и рассуждал во многом, как «ученик Толстого». По приезде в Томск, на каникулы, я в домашних беседах громил праздную жизнь городского общества и проповедовал вегетарианство, простой деревенский труд и вечный мир. Пока это не казалось еще «опасным» (речь о выходе из университета еще не заходила), и меня снисходительно слушали, так же снисходительно вступая со мной в длинные споры.
В пылу одного из таких споров о каком-то «противоречии» в учении Толстого, почувствовав, что я сам не в силах опровергнуть аргументы противника, я вызывающе заявил, что вот, дескать, когда по окончании каникул поеду назад в Москву, так заеду к самому Толстому в Ясную Поляну и спрошу у него, как он сам разрешает данное «противоречие». Это всем показалось забавным.
– Поезжай, поезжай! – усмехаясь, сказала мать.
Казалось странным, что этот отвлеченный термин, миф, принцип – «Толстой» – вдруг может стать реальностью, облечься плотью и кровью, сделаться видимым и осязаемым для меня, бывшего томского гимназиста. К моим словам отнеслись довольно несерьезно, а между тем я решился исполнить задуманное.
И действительно, отправившись к концу августа месяца 1907 года вторично из Томска в Москву, я сделал остановку на станции Тула, сменил свой дорожный, запыленный после нескольких дней пути костюм на свеженький, вынутый из чемодана, почистился, помылся, побрился у станционного парикмахера – и с ближайшим дачным поездом отправился на ошибочно указанную мне сначала станцию Ясенки, проехав Засеку, откуда ведет кратчайшая дорога в Ясную Поляну. Между тем уже стемнело. Делать нечего, в Ясенках переночевал на жестком станционном диванчике и вернулся утром с товарным поездом на Засеку, откуда и прошел пешком в Ясную Поляну34.
Нечего и говорить, что уже вид белых, круглых, кургузых башенок при въезде в толстовскую усадьбу, – своего рода «врат в Царство Небесное» для многих «искателей» в России 1880-1890-х и 1900-х годов, – произвел на меня сильное впечатление и заставил почувствовать себя перенесенным в какой-то новый, почти нереальный, воображаемый, отвлеченный мир – жилище гения, главного современного носителя национальной сл