прежде или после медицинского освидетельствования? Религиозный долг говорил: прежде. Чувство любви и сострадания к матери: после, – лишь в том случае, если освобождения по болезни не последует. Только так стоял для него вопрос. Мать это знала – и заранее волновалась и мучилась за сына, не решаясь в то же время прямо ничего требовать от мальчика, веру и пламень души которого уважала и чтила…
Такова-то была атмосфера русановского хутора, где нас, гостей-«толстовцев», принимали с распростертыми объятиями, закармливали до отвала чудным сотовым медом и не знали, как лучше посадить, уложить и угостить. Жизнь на хуторе была однообразна, и обитатели его ценили возможность встретиться и побеседовать с близкими по духу людьми. Рафа любил музыку и заставлял меня петь, как в Крекшине у Чертковых: Глинку, Чайковского, Рахманинова – без аккомпанемента. Замечу, что весь обиход жизни у Буткевичей был, пожалуй, еще скромнее и суровее (и это, конечно, по принципиальным соображениям!), чем у Булыгиных в Хатунке. Помню, например, что для умывания употреблялось серое, вонючее мыло низшего сорта, которым пользуются только прачки для стирки белья.
Юный Рафаил немного подражал Сереже Булыгину – в том, что касалось излишне-подчеркнутого аскетизма и опрощения. Например, летом старался ходить во всякую погоду босиком. Иной раз хлещет дождь, всюду – грязь, под вечер – холодище, а Рафа – разут, ноги его грязны и окоченели, весь он дрожит в легкой рубашке, даже губы и нос замерзли, но – что делать? – таковы были требования хорошего «толстовского» тона! Зато глаза Рафы сияют: поднялся до высоты подвига любимого им друга – аскета Сережи!.. Я, с своей стороны, старался иногда повлиять на юношу в смысле большей умеренности и осторожности. Мать заметила, оценила это – и с тех пор старалась поддерживать Рафу в его привязанности ко мне. Непобедимого ни в каких диспутах и, следовательно, неотразимого в его влиянии на молодежь Сережу Булыгина она сильно побаивалась: «пойдет за ним Рафа и, пожалуй, погибнет!..»
Так жили Буткевичи.
Никогда не забыть мне длинных прогулок, вернее – своеобразных паломничеств, совершавшихся из Ясной Поляны или из Телятинок в Хатунку к Булыгиным или в Русаново к Буткевичам; встреч в попутных деревнях с крестьянами, к которым я, как «не работающий», подходил с затаенным стыдом за свое привилегированное положение и с робким почтением, иногда нарочно прося у баб «напиться», чтобы получить при этом возможность хоть одним глазком заглянуть внутрь избы и сравнить условия жизни российских тружеников земли с сибирскими; не забыть ночлегов у Булыгиных – на крыше навеса под открытым небом, на сеновале или на полу в маленьком деревянном флигельке, носившем название Нового дома и всегда наполненном странствующими «толстовцами»; светлого взора выразительных черных глаз Сережи Булыгина; увлекательных и задорных разглагольствований его отца о «табашной державе»; не забыть чудной Засеки – бескрайных пространств казенных лесов, протянувшихся чуть ли не через всю среднюю полосу России и как раз захватывавших собой описываемые мною места; уютных чаепитий с обязательной медовой коврижкой домашнего приготовления и свежими сотами в лесном домике у заброшенных в самую глушь Крапивенского уезда радушных хозяев – пчеловодов Буткевичей; не забыть широких полей, душистых огородов с огненными подсолнечниками и розовыми мальвами, звездных ночей, шелеста дерев в саду, веселой или унылой песни, доносящейся из деревни; не забыть первых, столь радостных опытов земельной работы на сенокосе, в огороде или по уборке хлеба в скромных угодьях Булыгиных, Буткевичей или Чертковых, и вообще веселого и радостного быта «толстовской» молодежи, вперемежку с самым глубоким и плодотворным общением и долгими, душевными беседами о «самом важном» – о духовной жизни, об искании правды, о служении народу, о самосовершенствовании!..
Какое, в самом деле, это было чудное, светлое время! И понятно: большинство из нас, молодежи, во всей силе переживало тогда состояние, о котором говорится в буддийском изречении: «Славнее господства над землей, прекраснее восхождения до небес, величественнее владычества над мирами – святая радость первых ступеней освобождения»25.
Тогда ничто еще не останавливало нас на той дороге, на которую мы вступили. Не было никаких серьезных препятствий для беспрерывного продвижения вперед. Сила духа, казалось, должна была все одолеть. Ничего нет невозможного в жизни! – это был первый, счастливый и крутой подъем на крыльях духа – туда, вверх, в беспредельную высоту, где человеку, уже изведавшему тяжесть подчинения закону необходимости, так сладко почувствовать себя освободившимся из рамок этого закона и всею грудью, свободно и глубоко вздохнуть – в абсолютной чистоте разреженного горного воздуха!
Увы, этот полет не может продолжаться бесконечно, и следующие «ступени освобождения» оказываются уже гораздо более трудными и ответственными.
Глава 6Знакомство с Леонидом Андреевым и В. Г. Короленко
«Он меня пугает, а мне не страшно». – Л. Андреев в Ясной Поляне. – Что больше всего любил Л. Андреев у Л. Андреева. – Предвидение значения кинематографа в будущем. – Отказ от самолюбия перед лицом гения. – Приезд В. Г. Короленко. – «Бытовое явление». – Короленко как бытовой рассказчик. – Литературный разговор. – Проводы Владимира Галактионовича.
Очень дорого мне было познакомиться в доме Л. Н. Толстого с посетившими его в 1910 году писателями Леонидом Андреевым и Владимиром Галактионовичем Короленко.
Когда сопоставляют имена Л. Андреева и Л. Толстого, то прежде всего вспоминают обычно об отзыве Толстого о его младшем собрате в литературе: «Он меня пугает, а мне не страшно». Что и говорить, отзыв – на редкость меткий и интересный. Но думаю, что он все же не убивает Л. Андреева до конца. Л. Андреев, как никак, остается одним из самых талантливых и оригинальных русских писателей двух первых десятилетий XX столетия. Своей эпохе он много дал, недаром и пользовался исключительным успехом. Самое любопытное то, что и сам Л. Н. Толстой едва ли кого из новых писателей читал столь прилежно, а главное, внимательно, как Л. Андреева. Сочинения Л. Андреева в яснополянской библиотеке испещрены, как я сам в этом имел возможность убедиться, множеством собственноручных отметок Льва Николаевича. «Большие темы» Л. Андреева – судьба человека, революция, смерть, Бог и чудо – невольно привлекали Толстого, как они привлекали каждого пытливого человека. Исполнение Льва Николаевича не удовлетворяло, но… не трудно понять, какую мерку прилагал к Андрееву Л. Толстой, чрезвычайно строго расценивавший и Шекспира, и Достоевского, и Горького. Многие рассказы Л. Андреева, как, например, «Жили-были», «Валя» и другие, во всяком случае, нравились Толстому.
Что касается моего – не «суда», а скромного читательского впечатления и мнения, то я считаю полет ума и воображения в некоторых произведениях Л. Андреева достойным гения. Не могу я присоединиться также к тем, кому стиль и манера письма Л. Андреева кажутся какими-то недовершенными, непроработанными и чуть ли не неряшливыми. Мне они представляются достаточно выразительными, изящными и точными. Из отдельных произведений Л. Андреева мне лично непосредственно и больше всего нравятся «Жизнь человека» (если только я не подкуплен здесь чудесной постановкой этой пьесы в Художественном театре) и «Иуда Искариот». Между прочим, в яснополянской библиотеке Л. Н. Толстого мне посчастливилось однажды найти длинное и неопубликованное письмо Л. Андреева ко Л. Толстому, в котором Л. Андреев объясняет мотивы, побудившие его посвятить Льву Николаевичу свою повесть об ужасах войны «Красный смех». Письмо это, кажется, и до сих пор остается неопубликованным.
Л. Андреев давно уже собирался к Л. Н. Толстому, которого он никогда до тех пор лично не видал, но все что-нибудь препятствовало этому свиданию. Однажды, отказываясь от уже сговоренного визита в Ясную Поляну, Л. Андреев писал В. Г. Черткову: «Не готов я еще к свиданию со Львом Николаевичем!..»
Около 2 часов дня 21 апреля 1910 года спускался я зачем-то вниз по лестнице яснополянского дома. Навстречу подымается Ольга Константиновна Толстая и сообщает:
– Андреев приехал.
– Какой? Леонид, писатель?
– Да.
Я поспешил вниз, ко входной двери. Андреев только что слез с извозчичьей пролетки. Красивое смуглое лицо, немного беспокойное, белая шляпа, модная черная накидка, – вот что мне бросилось в глаза. Кажется, Лев Николаевич уже был там, не помню хорошо. Произошла какая-то маленькая суматоха, и, когда я осмотрелся, то увидел уже, как Лев Николаевич знакомил со всеми гостя:
– Это моя жена, это мой сын, это Чертков-сын.
Поздоровался и я с Леонидом Николаевичем, причем заметил, что руки его, державшие шляпу, немного дрожали.
Все прошли на террасу. От завтрака Л. Андреев отказался. Приказано было подать ему чай.
Начался пустяшный разговор. Андреев рассказывал, откуда он приехал, куда едет. Ехал он, оказывается, с юга домой, в Финляндию, где у него дача. Рассказывал о Максиме Горьком, которого он видел на Капри:
– Он страшно любит Россию и ему хочется вернуться в нее, но он притворяется, что ему все равно!
Говорил о своих занятиях живописью, цветной фотографией. Софья Андреевна рассказывала ему о своих работах: мемуарах, издании сочинений Толстого. Андреев был очень робок, мягок. Со Львом Николаевичем и Софьей Андреевной во всем соглашался. Через некоторое время Лев Николаевич предложил гостю пройтись с ним. Тот поспешно собрался, отказавшись и от поданного чая.
Прогулка Льва Николаевича с Андреевым оказалась не особенно удачной: их захватил в поле сильный дождь и даже град, хотя утро было прекрасное и перед этим все стояли солнечные дни. Я шутил, что Л. Андреев, такой пессимист, теперь уверует в фатум: как он приехал, так и погода испортилась, и его с Толстым вымочило до нитки.
…Вечером Л. Андреев сидел с дамами в зале. (Лев Николаевич работал у себя.) На нем был чудесный свитер цвета «крем», очень шедший к его смуглому лицу с черными, как смоль, кудрями, и к его плотной фигуре, что он, видимо, великолепно сознавал.