– Это можно здесь? Я дома всегда так хожу, – с невинным видом говорил он.
Софья Андреевна угостила редкого гостя чтением неизданного рассказа Льва Николаевича «После бала» (именно тогда познакомился я впервые с этим замечательным рассказом), и Л. Андреев был в восторге.
Заговорили о его собственных произведениях. Ему самому из них нравятся больше «Елеазар», «Жизнь человека», начинает нравиться «Иуда Искариот». Меня поразило упоминание автором двух любимых моих вещей. По поводу рассказов «Бездна», «В тумане» Леонид Николаевич заявил, что «таких» он больше и не пишет. Благонравное заявление это звучало особенно пикантно ввиду того, что обращено оно было к графине Софье Андреевне, в свое время печатно разнесшей Л. Андреева за «Бездну»26.
Рассказывал далее Леонид Николаевич, как в начале своей писательской деятельности он «изучал стили» разных писателей – Чехова, Гаршина, Толстого, разбирая их сочинения синтаксически и стараясь подделываться «под Чехова», «под Гаршина», «под Толстого». Ему это удавалось со всеми, кроме Толстого.
– Сначала шло, – говорил он, – а потом вдруг что-то такое случалось, захватывало, и нельзя было ничего понять, отчего это!
Вошел Лев Николаевич. Он предложил Леониду Андрееву писать для дешевых копеечных изданий «Посредника». Но Андреев заявил, что, к сожалению, не может этого, так как он «сделал, как Чехов»: запродал какой-то фирме раз навсегда не только то, что написал, но и то, что он когда-нибудь в будущем напишет.
За чаем он рассказал Льву Николаевичу о писателе Корнее Чуковском, поднявшем вопрос о специальной драматической литературе для кинематографа. Сам Андреев этим вопросом очень увлечен. Лев Николаевич слушал сначала довольно скептически, но потом, видимо, мало-помалу заинтересовался.
– Непременно буду писать для кинематографа! – заявил он в конце беседы.
Как известно, специально для кинематографа Л. Н. Толстой ничего не написал, но все же понял доводы Л. Андреева в пользу нового, тогда еще находившегося в зачаточном состоянии рода искусства.
Когда вечером Лев Николаевич зашел ко мне, как обычно, просмотреть отправляемую корреспонденцию, я спросил, какое впечатление произвел на него Л. Андреев.
– Хорошее впечатление. Умный, у него такие добрые чувства, деликатный человек. Но я чувствую, что я должен сказать ему прямо всю правду: что много пишет!..
На другой день утром Лев Николаевич еще раз гулял в парке наедине с Л. Андреевым. О чем они говорили, неизвестно. Возможно, что Лев Николаевич и сказал молодому собрату по перу свою «правду», разумеется, найдя для этого надлежащую форму.
Я пожалел, что, по причине раннего отъезда Леонида Николаевича, в 10 часов утра, Софья Андреевна, встающая поздно, не успеет его снять со Львом Николаевичем, как она вчера намеревалась. Но у Андреева оказался в багаже заряженный фотографический аппарат. Тогда я сам сообщил Льву Николаевичу о желании гостя сняться с ним и, когда Лев Николаевич согласился на это, снял их вместе. Я долго потом был убежден, что я что-нибудь сделал не так и фотография моя не удалась, потому что нигде в журналах и газетах она не появлялась. Не появилась даже при воспоминаниях Л. Андреева о Толстом, опубликованных им после смерти Льва Николаевича в иллюстрированном журнале «Солнце России». И только в 1925 году я увидал эту фотографию у вдовы Л. Н. Андреева Анны Ильиничны, с которой познакомился в дачном местечке Вшеноры под Прагой, в Чехословакии. Оказывается, из скромности или из опасения обвинений в нескромности Л. Н. Андреев ни за что не хотел опубликовать фотографию, изображающую его вместе с Л. Н. Толстым.
Мне остается только рассказать, как уезжал Л. Андреев из Ясной Поляны. Лев Николаевич уже сидел, занимаясь, в своем кабинете. Леониду Николаевичу захотелось проститься с ним, и мы вместе отправились с террасы наверх, в кабинет. В маленькой гостиной, откуда ведет дверь в кабинет, Леонид Николаевич приостановился, а я постучал ко Льву Николаевичу.
– А! – услыхал я его голос. – Это, верно, Леонид Николаевич уезжает?
И тотчас послышались его шаги. Дверь открылась. Фигура Льва Николаевича, с лицом, озаренным приветливой улыбкой, выросла на пороге. Леонид Андреев робко приблизился и стал благодарить за любезный прием. Лев Николаевич просил его приезжать еще.
– Будем ближе! – произнес он и затем добавил, – позвольте вас поцеловать!
И сам первый потянулся к гостю.
Остановившись в гостиной, я был невольным свидетелем этой сцены. Вынужден подчеркнуть это, потому что нашлись люди, которые потом… отрицали, что Лев Николаевич поцеловал Л. Андреева, и сумели воспоминание, которое было для Л. Андреева, может быть, самым трогательным во всей его жизни, отравить ядом насмешки и сомнения.
Невозможно описать, как взволновал Л. Н. Андреева поцелуй Толстого:
– Скажите… скажите Льву Николаевичу, – прерывающимся голосом говорил он, когда мы вместе спускались по лестнице, оборачивая ко мне взволнованное лицо и едва глядя на ступеньки, – скажите, что я. был счастлив, что он. такой добрый!..
Сел в пролетку, захватил небольшой чемодан и фотографический аппарат и, провожаемый напутствиями части обитателей дома, уехал.
Трогательны были эти робость, сдержанность, благоговейное внимание Леонида Андреева в общении с Л. Н. Толстым. Я уже наслышан был о нем, как о человеке гордом и самолюбивом, и ничего-то, ничего от этих гордости и самолюбия не осталось в Ясной Поляне. И это в моих глазах, говорит больше всего за Леонида Андреева, за высоту и благородство его духа. Он знал, с кем говорил, и держался по отношению ко Льву Николаевичу подлинно как сын к отцу. И вот это-то и есть лучшее доказательство того, что они были одного духа.
Совсем другой – спокойный, ясный, открытый, любезный – был Владимир Галактионович Короленко в Ясной Поляне. Такой же – спокойный, ясный, открытый и любезный – был он, наверное, и у себя дома, в Полтаве, и в редакции «Русского богатства» в Петербурге.
Короленко явился не внезапно, как Л. Андреев, а прислал о своем приезде телеграмму: «Был бы счастлив побывать, прошу сообщить, не обеспокою ли Льва Николаевича». Софья Андреевна ответила: «Все будут рады вас видеть, приезжайте».
Телеграмма пришла 4 августа, а 5 августа Короленко приехал. Так как в телеграмме не был указан поезд, то Владимиру Галактионовичу пришлось прийти пешком со станции Козлова Засека, где лошадей никогда не бывало. Я первым встретил Владимира Галактионовича и провел его в зал. Сейчас же пришла туда и Софья Андреевна, извещенная о приезде гостя.
В. Г. Короленко в 1910 году был уже почтенным старичком. Коренастый, невысокого роста. Благообразное, спокойное лицо, с окладистой бородой и добрыми глазами. Движения неторопливы, мягки, определенны. Чисто и просто одет в темную пиджачную пару.
Лев Николаевич, отдыхавший после верховой прогулки, вышел к обеду.
– Я приготовил фразу, что вы напрасно не известили нас о времени приезда, – говорил он, здороваясь с гостем, – напрасно истратили три рубля на ямщика. Знаю, знаю! А вы пешком со станции пришли.
Действительно, Льву Николаевичу уже рассказал кто-то, что Короленко пришел пешком с Козловки, вместо того чтобы сойти с поезда в Щекине, где есть извозчики.
– Счастлив видеть вас здоровым, Лев Николаевич, – говорил Короленко, сияя улыбкой и пожимая Льву Николаевичу руку.
Как и можно было ожидать, Лев Николаевич сразу заговорил о статье Короленко о смертных казнях. Статья эта – «Бытовое явление (Заметки публициста о смертной казни)» – была напечатана в двух книжках «Русского богатства» за 1910 год и произвела на Льва Николаевича исключительно сильное впечатление. Он плакал, читая ее, и написал автору о своих впечатлениях27. Письмо его было опубликовано и содействовало популярности статьи, напечатанной потом отдельной книжкой. Нет сомнения, что и решение В. Г. Короленко навестить Толстого стояло в связи с горячим откликом Льва Николаевича на его действительно замечательную статью. Как только Лев Николаевич при встрече с Короленко упомянул о «Бытовом явлении», Владимир Галактионович тотчас заявил, что именно благодаря письму Льва Николаевича о статье она получила огромное общественное значение. Толстой, со своей стороны, ответил, что если это случилось, то в силу достоинств самой статьи. Разумеется, правы были оба. Оба сделали большое дело: Короленко – написавши, а Толстой – горячо порекомендовав прекрасную статью русскому общественному мнению. Хорошо работали старики! Молоды были до конца и до конца не покидали своих постов служения народу.
Так или иначе, объединение на почве взаимного протеста против смертных казней, обратившихся в ту эпоху в «бытовое явление» в России, создало прямой повод и великолепную почву для дружественной встречи обоих писателей.
Сели обедать. Лев Николаевич, как всегда, направо, Короленко – налево от хозяйки дома. Тут обнаружилось, во время разговора, что Короленко глуховат. После он объяснил, что недавно был болен и ему заложило уши от хинина.
Заговорили о декадентстве в литературе и в живописи, и тут Короленко, этот стопроцентный реалист в искусстве, удивил всех терпимостью и доброжелательностью по отношению к представителям «нового» искусства. Он хочет найти более глубокую причину его зарождения, чем простое манерничанье или оригинальничанье. Рассказывал о знакомом художнике, намеренно в живописи употреблявшем «синьку», то есть скрывавшем определенные контуры и тона картины под темными пятнами, – нарочно, как он говорил, чтобы не показывать богачам, которые покупают его картины, натуру красивой.
– Н-не знаю! – нерешительно восклицает Толстой. – Восхищаюсь вами, вашей осторожностью, с которой вы относитесь к декадентству, – восхищаюсь, но сам не имею ее. Искусство всегда служило богатым классам. Возможно, что начинается новое искусство, без подлаживания господам, но пока ничего не выходит…
Затронули вопрос о столыпинской реформе переселения крестьян на хутора. Лев Николаевич был крайним противником этой реформы и не мог говорить о ней равнодушно. Разрушение общины и стремление создать в дерев