Решено было вернуться домой. Лев Николаевич упаковался и вместе с Александрой Львовной, Душаном Петровичем Маковицким и мною немедленно выехал в Ясную Поляну, где и нашел свою жену в очень раздраженном, нервном состоянии.
На беду, через четыре дня вернулся в соседние Телятинки и сам Чертков. Министр внутренних дел Столыпин, – может быть, смущенный тем, что старик Толстой вынуждается к поездкам к своему другу то в Крекшино (в 1909 г.), то в Мещерское, – разрешил Черткову снова вернуться в Тульскую губернию, официально – на время пребывания в Телятинках матери Владимира Григорьевича, аристократической Елизаветы Ивановны Чертковой. Этот неожиданный приезд Черткова, можно сказать, совершенно обескуражил Софью Андреевну. Она давно уже с возрастающим опасением смотрела на все увеличивающуюся близость между Львом Николаевичем и Чертковым. Если бы основанием этой близости с обеих сторон были только единомыслие и идеальные стремления – распространение истин новой, толстовской религии, служение народу и т. д., то Софья Андреевна, несомненно, осталась бы равнодушна к этой дружбе и, может быть, даже приветствовала бы ее, хотя бы из-за знатного происхождения Черткова, всегда ей импонировавшего. Ведь была же она равнодушна к глубокой и нежной дружбе Льва Николаевича с покойным писателем и критиком Николаем Николаевичем Страховым или с другими старшими последователями ее мужа – Павлом Ивановичем Бирюковым и Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым. Но в том-то и дело, что со стороны Черткова к дружбе с Толстым примешивалось, действительно, еще кое-что, примешивались известные практические и притом эгоистические, с точки зрения Софьи Андреевны, соображения: это, во-первых, собирание рукописей Толстого, претензия – основать именно у себя (в Англии), а не в семье писателя или в каком-нибудь музее, хранилище этих рукописей; во-вторых, стремление распоряжаться печатанием вновь выходящих сочинений Толстого и, наконец, в-третьих, не выражавшееся до поры до времени открыто, но впоследствии раскрывшееся до конца стремление лишить жену Толстого, «враждебно» относившуюся к нему, и его сыновей, совершенно «чуждых ему по духу» и мечтавших только о личном обогащении, права распоряжаться его писаниями после его смерти. Естественно, что кто-то должен был стать на их место в качестве наследника Толстого и «хозяина» его литературного наследства, – кто же? – для Владимира Григорьевича не составляло затруднений ответить на этот вопрос.
Таким образом, в июне 1910 года подымался, собственно, вопрос о том, кому, после смерти великого писателя, будут принадлежать права литературной собственности на его сочинения. Что собака была зарыта именно тут, свидетельствует то обстоятельство, что подозрения и ревность С. А. Толстой начались отнюдь не в 1910 году, а гораздо раньше.
Вспомним, как было дело.
В 1892 году Л. Н. Толстой отказался от права собственности на все свои сочинения, написанные с 1881 года, то есть со времени пережитого им духовного переворота. Это были, конечно, в первую очередь сочинения религиозно-философского и публицистического содержания, но не только они, потому что художественное творчество Толстого продолжалось, и в период старости он создал не только роман «Воскресение», но и большое количество повестей, рассказов и пьес. Великодушным и мудрым решением автора – освободить свою мысль от возможной эксплуатации ее богатой семьей и издателями и сделать ее всем доступной и свободной – должны были бы, казалось, быть довольны в первую голову все «толстовцы». Большинство их и было довольно. При отсутствии авторского права и авторского гонорара, «Посредник» мог издавать брошюры Толстого по цене в 1–2 копейки и даже меньше (были брошюры по % копейки). Если бы В. Г. Чертков был обыкновенным, непритязательным и бескорыстным «толстовцем», то и он удовлетворился бы таким порядком и только радовался бы, что великий учитель пошел на столь широкий и великодушный жест. Но… Чертков тоже был издатель. И свою близость ко Льву Николаевичу он использовал для того, чтобы получить от него право распоряжаться первым напечатанием всех новых, выходящих из-под его пера творений. Не ради себя, не для наживы, избави Бог! Нет, он печатал эти творения сразу на нескольких языках и в нескольких изданиях, а, значит, содействовал более широкому их распространению. Но, разумеется, определенный порядок должен был соблюдаться: определял иностранного издателя или орган печати он сам, он же назначал и день одновременного опубликования. Если то или иное издательство или журнал, газета платили ему при этом какой-то гонорар (на этот счет составлялись договоры), то ведь и этот гонорар шел опять-таки на расширение его издательского дела, а так как во всех своих изданиях он пропагандировал Толстого, то значит, и деньги служили той же хорошей цели. Одним словом, практический Чертков решил кое в чем исправить необычный и внушенный чистейшим идеализмом шаг непрактичного Толстого. Тем самым он поставил себя в исключительное положение не только друга, но и уполномоченного Толстого, положение, в каком не стоял никто другой из друзей Толстого, и вынужден был вечно следить за тем, что нового создавал Толстой и как поскорее можно было получить от него это новое, чтобы никакой другой издатель, никто из друзей Толстого и ни его жена не могли перехватить этого нового и самостоятельно, без Черткова, его напечатать. Таким образом, возникши сначала «из ничего», развилась и мало-помалу стала постоянным явлением около Толстого борьба его близких – в частности, жены и ближайшего друга – из-за его рукописей.
И ведь это тянулось уже давно. Подготовляя в 1945–1946 годах вместе с чехом Иосифом Ротнаглем, бывшим старостой «большой» Праги и родственником д-ра Д. П. Маковицкого, чешскую книгу, посвященную памяти последнего, я наткнулся на письмо Душана, написанное в 1901 году к его другу, чешскому писателю и общественному деятелю Карелу Калалу. Отправляясь из Англии, где он гостил у Чертковых, в Россию, Маковицкий пишет Калалу (перевожу со словацкого):
«Моя задача: побудить Льва Николаевича, чтобы он велел изготовить копии всего написанного им за последние два года и послал их Черткову (это должно быть проведено без ведома жены Толстого, которая ревнует к чертковцам, что у них есть копии), а одного богатого московского купца надо уговорить, чтобы он помог материально изданиям Черткова, чтобы они не пресеклись. Миссия важная, только бы удалась»32.
Даже «святого доктора», с его голубиной простотой и чистотой, удалось Черткову запречь в оглобли его расчетов! И когда – в 1901 году! И как характерно это: тайно получить копии, привлечь купца, «чтобы не пресеклись» собственные издания Черткова, вроде журнала «Свободное слово» и «Листков «Свободного слова», не дававших дохода!.. Очень характерна и эта подмена понятия «толстовцев» новым: «чертковцев». Действительно, существовала такая, не очень симпатичная, группа в истории «толстовства».
Таким образом, практический расчет в действиях Черткова был. И этот расчет сталкивал его не только с женой Толстого, бывшей при жизни Льва Николаевича главной и, в сущности, единственной русской его издательницей, но и с целым рядом других, особенно иностранных его издателей. Последние, как Кенворти, переводчик и биограф Толстого Эйльмер Моод, были обычно такими же, как Чертков, идейными людьми и искренно стремились содействовать распространению взглядов Толстого, но беда, если им удавалось, путем переписки со Львом Николаевичем или хотя бы с которой-нибудь из его дочерей-секретарш, получить ту или иную работу, тот или иной отрывок для опубликования раньше Черткова: тот обрушивался тогда всей тяжестью своего характера на них и на… Толстого! Грозные письма летели из Англии в Ясную Поляну, и великому Толстому приходилось всячески выкручиваться и оправдываться перед требовательным другом.
Конфликтов на этой почве было очень много. Одного из своих «конкурентов», именно английского единомышленника Л. Н. Толстого Джона Кенворти, почтенного и культурного человека, публициста, автора книги «Анатомия нищеты», В. Г. Чертков не постеснялся даже опорочить лично перед Львом Николаевичем. Он написал Толстому, что Кенворти нельзя принимать всерьез, потому то это – душевно ненормальный и, следовательно, не ответственный за свои действия человек, так что лучше от него держаться подальше. Между тем, Кенворти собрался в гости ко Льву Николаевичу, посетил его (в конце 1895 г.) в Москве и произвел на него самое благоприятное впечатление. Лев Николаевич не преминул сообщить об этом Черткову33, тут же выразивши удивление по поводу необоснованного причисления Кенворти, со стороны Черткова, к разряду сумасшедших.
Серьезные недоразумения на почве издательских интересов происходили у В. Г. Черткова также с Эйльмером Моодом.
Но что Кенворти и Моод! Даже если Лев Николаевич давал что-нибудь новое И. И. Горбунову-Посадову для «Посредника», то Чертков обижался и, что называется, «вламывался в амбицию». В 1909 году Чертков предоставил издателю И. Д. Сытину, которого он считал своим другом, право на первое издание книжек «На каждый день», хотя желанием Льва Николаевича было, чтобы «На каждый день» печаталось у И. И. Горбунова-Посадова в «Посреднике». Сытин затянул издание книжек, очень дорогих автору. Толстой волновался, грозился отобрать рукопись у Сытина, жаловался мне на Черткова, а Черткову на Сытина («Пожалуйста, пристыдите его!» – писал он Черткову)34, но из этого все-таки ничего не вышло: книжки «На каждый день» появлялись по-прежнему с большим опозданием, их с успехом перешибала выпускавшаяся Сытиным «Военная энциклопедия». Толстой оскорблялся, а Горбунов-Посадов молча страдал и за него, и за свое дело. Чертков остался верен «моему другу» Сытину. Из 12 книжек «На каждый день», так и не законченных печатанием, до смерти автора вышло, с нарушением порядка месяцев, только шесть, чего, конечно, не было бы, если бы издание передано было идейному человеку Горбунову-Посадову, а