не издателю-предпринимателю Сытину. Но… между автором и издателем стал Чертков. Уважения к праву Льва Николаевича как автора распоряжаться своими произведениями у Черткова было столько же, сколько у Софьи Андреевны, которая тоже всегда волновалась и выходила из себя, если Толстой осмеливался, в кои-то веки, передать какому-нибудь журналу право первого опубликования того или иного из новых своих произведений: все должно было печататься только в выпускаемых ею, одно за другим, собраниях сочинений Толстого.
Толстой, любя Черткова, готов был на многое в его поведении смотреть сквозь пальцы и старался все объяснять в пользу своего друга, но все же иногда прорывался и он. В 1897 году Софья Андреевна, Чертков и редактор «Вопросов философии и психологии» Н. Я. Грот – все согласно обрушились на Толстого, требуя первенства в опубликовании его исследования «Что такое искусство?» и упрекая за послабления в пользу конкурентов. Лев Николаевич отвечал Черткову:
«Сейчас получил ваше сердитое письмо, милый друг Владимир Григорьевич. Я совершенно понимаю вас, но жалею, что вы не имеете доверия ко мне, что я сделаю все так, чтобы было как можно выгоднее для вашего – нашего дела… Удивительней всего, что здесь на меня сердятся за то, что я непременным условием печатания в России ставил то, чтобы в Англии вышло прежде (Грот из себя выходит за это и писал неприятности), а вы на меня сердитесь за то, что здесь печатается, как вам кажется, в ущерб вашему изданию. Как много легче поступать как все, не стараясь поступать лучше! Пока я печатал за деньги, печатание всякого сочинения была радость; с тех пор же, как я перестал брать деньги, печатание всякого сочинения есть род страдания. Я так и жду: и от семьи, и от друзей, и от всяких издателей» (13 декабря 1897 г.)35.
Чертков устыдился, просил прощенья, но. через полтора года, в 1899 году, заставил Толстого подписать документ, предоставлявший ему исключительное право на распоряжение всеми литературно-издательскими делами писателя за границей36.
Только в 1961 году было опубликовано в первой книге 69 тома «Литературного наследства» письмо Л. Н. Толстого к В. Г. Черткову от 13 мая 1904 года в ответ на вопросы и предложения Черткова относительно прав на сочинения Толстого после его смерти. Письмо хранилось до этого в тайне у сына Владимира Григорьевича с надписью его рукой: «Секретно» и не было напечатано вместе с остальными письмами Льва Николаевича к Черткову, составившими 85–89 тома Полного собрания сочинений Толстого.
«Не скрою от вас, любезный друг В. Г, – пишет Толстой, – что ваше письмо с Бриггсом (англичанином. – …) было мне неприятно. Ох, эти практические дела! Неприятно мне не то, что дело идет о моей смерти, о ничтожных моих бумагах, которым приписывается ложная важность, а неприятно то, что тут есть какое-то обязательство, насилие, недоверие, недоброта к людям. И мне, я не знаю как, чувствуется втягивание меня в неприязненность, в делание чего-то, что может вызвать зло.
Я написал свои ответы на ваши вопросы и посылаю. Но если вы напишете мне, что вы их разорвали, сожгли, то мне будет очень приятно. Одно, что в вашем обращении ко мне не было неприятно, это ваше желание (!) иметь от меня непосредственное обращение к вам с просьбою после смерти рассмотреть, разобрать мои бумаги и распорядиться ими. Это я сейчас и сделаю»37.
В неприятных для Толстого вопросах (их было пять), напечатанных вместе с ответами Льва Николаевича отдельно от письма Толстого в 88 томе Полного собрания сочинений, В. Г. Чертков как бы напрашивается на роль единоличного распорядителя литературного наследия писателя. И тем не менее Толстой ответил на вопросы так мудро и сдержанно, что ответы его, которые и были по существу первым вариантом завещания, никак не могли удовлетворить Черткова.
Стоит привести хотя бы один из вопросов Черткова вместе с ответом Льва Николаевича на этот вопрос, чтобы понять, что в 1904 году Чертков был еще далеко от своей вожделенной цели – стать единственным распорядителем писаний Толстого после его смерти.
: «Кому вы желаете, чтобы было предоставлено окончательное решение тех вопросов, связанных с редакцией и изданием ваших посмертных писаний, по которым почему-либо не окажется возможным полное единогласие?»
Тут, очевидно, автору вопроса, считавшему себя ближайшим лицом к великому писателю, представлялся возможным только один ответ: «В. Г. Черткову».
Однако Толстой ответил: «Думаю, что моя жена и В. Г. Чертков, которым я поручал разобрать оставшиеся после меня бумаги, придут к соглашению, что оставить, что выбросить, что издавать и как»38.
Приблизительно то же самое, в несколько измененной редакции, Лев Николаевич повторил и в другом письме, приложенном к вопросам. (К этому второму, формальному по тону письму и относилась его фраза в первом, до сих пор остававшемся в тайне письме: «Это я сейчас и сделаю».)
Жена – сонаследница! – То, чего боялся Чертков больше всего. Выходило, что ему предстояла еще большая работа: устранить начисто из завещательных распоряжений Толстого имя его жены. Этой работе и посвящены были дальнейшие шесть лет, до 22 июня 1910 года (даты окончательного завещания Толстого).
30 июля, за три месяца и одну неделю до смерти, Л. Н. Толстой вносит в «Дневник для одного себя» простые и ясные слова, которых ни Н. Н. Гусеву, ни другим пристрастным в пользу Черткова исследователям не удастся выжечь и каленым железом: «Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела, и противна мне». И что же?! Оказывается, еще в 1906 году Толстой заявил то же самое и почти в тех же словах и притом – в лицо своему другу (в письме): «Мне чувствуется втягивание меня в неприязненность, в делание чего-то, что может вызвать зло».
Характерно также: Толстой замечает в письме 1906 года, что ему будто бы не неприятно, что «дело идет о его смерти», то есть что ведутся разговоры и планы о том, кто сменит его на посту хозяина всех его бумаг. Будь Владимир Григорьевич хоть немного более чутким и, если можно так выразиться, «незаинтересованным» лично человеком, он и в этой фразе Толстого почувствовал бы деликатный намек на неловкость постоянно подымать вопрос о том, как он, Чертков, будет распоряжаться делами писателя после его смерти. Но кажется, что для соображения о причиняемой Льву Николаевичу неприятности ближайший друг его, увлеченный блестящими издательскими перспективами, был глух и нем. Чертков был непреложно убежден, что он переживет Толстого, и снова и снова смело говорил с ним о том, как он будет распоряжаться его писаниями после его смерти.
Недоразумения продолжались. В 1909 году Толстой опять писал Черткову: «Получил, милый друг, ваше разочаровавшее меня во всех отношениях письмо… Разочаровало и даже неприятно было о моих писаньях до от какого-то года. Провались все эти писанья к дьяволу, только бы не вызывали они недобрых чувств» (23 июня 1909 г.)39. Вот – подлинный голос Толстого, которого никогда нельзя смешивать с голосом Черткова!
Может быть, говоря о Черткове, уместно поставить здесь вопрос, который часто задают даже люди, совершенно далекие от Ясной Поляны и только понаслышке знающие о борьбе между другом и женою Толстого, именно вопрос о том, за что Толстой любил Черткова? Ответ на этот вопрос не труден: это была любовь учителя к старому, преданному ученику. У Льва Николаевича давно сложился взгляд, что Чертков посвятил ему всю свою жизнь, разделяет его взгляды, тратит свои силы и средства на издание и распространение в России и за границей его философских и публицистических произведений, всегда охотно берется за оказание ему той или иной личной услуги. Все, чем может он, Толстой, отплатить Черткову за его преданность, за его услуги, – хотя бы это было так раздражающее Софью Андреевну разрешение фотографу Черткова англичанину мистеру Тапселю снимать Льва Николаевича несчетное количество раз, – все это ничтожно по сравнению с любовью и преданностью Черткова. По присущей ему исключительной скромности, Лев Николаевич, конечно, не клал на чашку весов того огромного положительного влияния, которое оказывали его ум и личность на мировоззрение и нравственный мир Черткова, не задумывался над вопросом о том, что, собственно, он, Толстой, и сделал Черткова – Чертковым.
Любовь и преданность Черткова выкупали в глазах Толстого и все его личные недостатки, на которые нередко указывали льву Николаевичу его близкие и которые, конечно, он и сам видел.
Личность В. Г. Черткова очень сложна. Ей посвящен мною особый очерк. Сейчас я могу только в коротких словах коснуться характеристики Владимира Григорьевича.
По отношению к С. А. Толстой у В. Г. Черткова постепенно развилось чувство полного охлаждения и последовательной, фанатической, хотя и прикрываемой внешней вежливостью в английском стиле, враждебности. Но обмануть такую, тоже неподатливую, активную и далеко неглупую, а женским своим умом и даже очень умную женщину, как Софья Андреевна, было, конечно, трудно, и она за элегантно склоненным станом и вкрадчивым «Как ваше здоровье?» – отлично чувствовала подлинное отношение Черткова к себе. Дружбы, а тем более искренней дружбы между этими двумя людьми, – между матерью, защищающей свое гнездо, и претенциозным другом великого человека, – быть не могло и не было, что окончательно и проявилось в 1910 году.
«Толстовцы» не принимают марксистского тезиса о том, что бытие определяет сознание. Именно они, как последовательные идеалисты, больше всего настаивают на том, что сознание определяет бытие. А между тем в основе семейной драмы и драмы дружбы Л. Толстого несомненно лежали причины внешнего, материального характера, и те попытки объяснения двойной Толстовской драмы, которые не принимают этого во внимание, не могут пролить на нее настоящего света, не могут сказать нам о ней всю горькую правду. Можно, конечно, говорить о «дурном характере» Софьи Андреевны, о ее несочувствии взглядам своего мужа, о «деспотическом» характере Черткова и т. д., и все это будет близко к правде, но никогда не будет полной правдой. Спор