– Я борюсь с Софьей Андреевной любовью и надеюсь на успех и уже вижу проблески, – отвечает Лев Николаевич. (Это – запись Татьяны Львовны в черновой тетради моего яснополянского дневника.)
– У нас сегодня все спокойно, – говорил мне Лев Николаевич 30 июля, сидя со мной в своем кабинете. – Я понял недавно, как важно в моем положении, теперешнем, неделание! То есть – ничего не делать, ничего не предпринимать. На все вызовы, какие бывают или могут быть (он имел в виду Софью Андреевну. – В. Б.), отвечать молчанием. Молчание – это такая сила!..[47] И просто нужно дойти до такого состояния, чтобы, как говорит Евангелие, любить ненавидящих вас, любить врагов своих… А я еще далеко не дошел до этого!..
Он покачал головой.
– Но они все это преувеличивают, преувеличивают!..
Конечно, Лев Николаевич имел в виду отношение В. Г. Черткова, Александры Львовны и их близких к поведению Софьи Андреевны.
– Наверное, Лев Николаевич, вы смотрите на это, как на испытание, и пользуетесь всем этим для работы над самим собой?
– Да как же, как же! Я столько за это время передумал!.. Но я далек еще от того, чтобы поступать в моем положении по-францисковски. Знаете, как он говорит? – Запиши, что если изучить все языки и так далее, то нет в этом радости совершенной, а радость совершенная в том, чтобы, когда тебя обругают и выгонят вон, смириться и сказать себе, что это так и нужно, и никого не ненавидеть. И до такого состояния мне еще очень, очень далеко!..
В вихре спора и борьбы, бушевавшем вокруг великого старца, он один оставался самим собой. Весь август прошел в попытках Льва Николаевича примирить партию жены с партией друга и дочери, воздействовать на жену, на Черткова, добиться мира в яснополянском доме. И все время стоял выше борьбы и в стороне от нее. Он один действовал во имя любви, во имя нерушимости внутреннего союза с Богом, как он Его понимал. Он чувствовал, что события роковым образом осложняются, предвидел необходимость решиться на какой-то ответственный шаг и, учитывая опасность резких движений в таком запутанном клубке отношений и связей, все повторял: «Только бы не согрешить, только бы не согрешить!»
2 августа Лев Николаевич писал «милым друзьям», мужу и жене Чертковым: «Просил бы и вас быть снисходительными ко мне и к ней. Она несомненно больна, и можно страдать от нее, но мне-то уже нельзя – или я не могу – не жалеть ее»44.
Тут надо сказать, что, расходясь с Толстым, ни супруги Чертковы, ни Александра Львовна не верили в болезнь Софьи Андреевны. Болезненные явления в ее поведении они объясняли исключительно притворством.
7 августа Лев Николаевич писал Черткову: «…Мне жалко ее, и она несомненно жалче меня, так что мне было бы дурно, жалея себя, увеличить ее страдания»45.
Зная, что у Черткова нет ни малейшей симпатии к Софье Андреевне, Лев Николаевич старается логически доказать ему обоснованность своего личного снисходительного отношения к престарелой жене: «Знаю, что все это нынешнее, особенно болезненное состояние (Софьи Андреевны. – В. Б.), пишет он Черткову 14 августа, – может казаться притворным, умышленно вызванным (отчасти это и есть), но главное в этом все-таки болезнь, совершенно очевидная болезнь, лишающая ее воли, власти над собой. Если сказать, что в этой распущенной воле, в потворстве эгоизму, начавшихся давно, виновата она сама, то вина эта прежняя, начавшаяся давно, теперь же она (Софья Андреевна. – В. Б.) совершенно невменяема, и нельзя испытывать к ней ничего, кроме жалости, и невозможно, мне по крайней мере, совершенно невозможно ей contrecarrer[48] и тем явно увеличивать ее страдания. В то же, что решительное отстаивание моих решений, противных ее желанию (то есть что предлагала «чертковская» партия. – В. Б.), могло бы быть полезно ей, я не верю, а если бы и верил, все-таки не мог бы этого делать»46.
Во втором письме, написанном в тот же день, Толстой возражает против упрека Черткова, что будто бы он, давши Софье Андреевне обещание не видеться с ним, Чертковым, стесняет тем самым свою свободу. «Связывает меня теперь никак не обещание (я и не считаю себя обязанным перед ней и своей совестью исполнять его), а связывает меня просто жалость, сострадание, как я это испытал особенно сильно нынче и о чем писал вам. Положение ее очень тяжелое. Никто не может этого видеть и никто так сочувствовать ему»47.
Но друг упорствует в своем отношении к Софье Андреевне, в нелюбви к ней, и Толстой продолжает свои увещания: «Стараюсь держаться по отношению к Софье Андреевне как можно мягче и тверже, – пишет он Черткову 25 августа, – и, кажется, более или менее достигаю цели – ее успокоения. Знаю, что вам это странно, но она мне часто ужасно жалка. Как подумаешь, каково ей одной по ночам, которые она проводит более половины без сна – с смутным, но больным сознанием, что она не любима и тяжела всем, кроме детей, – нельзя не жалеть»48.
«Она невыразимо жалка!» – восклицает Толстой в письме к своему другу от 30 августа49.
Это истинно человечное, полное глубокого сочувствия к страдающей женщине отношение Льва Николаевича к его жене, хотя и не единомышленнице, выступает перед нами как полная противоположность непримиримо озлобленному и безапелляционно осудительному отношению В. Г. Черткова к подруге жизни Толстого.
В. Г. Чертков обвинял Софью Андреевну в материализме и корыстолюбии, в личном и семейном эгоизме, во враждебном отношении к «толстовскому» мировоззрению и к самому Толстому-пророку, не говоря уже о его друзьях, то есть Чертковых, в намерении подчистить и исказить дневники Толстого и т. д. и т. д. Он, конечно, не мог ни подглядывать, ни подслушивать, ни слишком явно сплетничать, да ему и не нужно это было, за него это делали дамы. Но он был удивительно груб и нерасчетлив до конца – в своем отношении к несчастной жене Толстого, одиноко, как загнанная в угол волчица, боровшейся против своих преследователей. (Сыновья ведь не жили в Ясной Поляне.)
Она обвиняла Черткова в том, что он вторгся в ее семейную жизнь со Львом Николаевичем и нарушил покой Ясной Поляны, что он отобрал у нее ее мужа, что он не «толстовец», а коллекционер и собиратель автографов, что он хочет подсунуть или уже подсунул Льву Николаевичу завещание с тем, чтобы лишить ее и детей принадлежащих им по закону прав собственности на его литературные произведения, что он более чем груб с ней, что в присутствии Льва Николаевича он ей сказал однажды:
– Если бы я был мужем такой жены, как у Льва Николаевича, то я застрелился бы!
А в другой раз:
– Я не понимаю женщины, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа!
И еще:
– Если вы начинаете обсуждать выгоды и невыгоды убийства своего мужа, то я прекращаю разговор! Я готов продолжать его, когда вы будете в лучшем настроении…
Или, наконец:
– Если бы я захотел, я мог бы много напакостить вам и вашей семье, но я этого не сделаю!..
Самое плачевное и сожаления достойное было то, что все приведенные фразы действительно сказаны были Чертковым Софье Андреевне. Об одной из них он даже пишет ей в письме-ноте от 6 сентября, уверяя, впрочем, что Софья Андреевна его «ошибочно поняла», ибо – «при разговорах, которые ведутся недостаточно спокойно, разговаривающие часто второпях неверно схватывают смысл слов своего собеседника»50. Владимир Григорьевич не извиняется. Извиняться?! Перед Софьей Андреевной?! Наоборот, виноватой-то, в конце концов, оказалась именно она, а не он.
Нотою же я назвал письмо Черткова не случайно. Все его письма к Софье Андреевне в описываемый период были ничем иным, как холодными, рассудочными, лишенными тени чувства, тщательно выглаженными дипломатическими нотами. Он и вообще так писал, без срывов, без увлечения – нотами. «Стиль – это человек».
Насколько бесплодны были попытки Льва Николаевича защитить свою жену перед Чертковым, обратить его внимание на болезнь Софьи Андреевны и убедить Владимира Григорьевича мягче, снисходительнее относиться к ней, показало письмо Черткова к Толстому от 24 сентября. Чертков снова упрекал Льва Николаевича за то, что он обещал своей жене не видаться с ним, Чертковым, за то, что решил не передавать ему рукописей своих дневников и что не разрешал более фотографировать себя. Тут он видел вмешательство в их отношения посторонней, «духовно чуждой» руки, то есть руки Софьи Андреевны, своей «роковой» соперницы. Ввиду этого ревнивый друг смело упрекал Толстого за то, что он «дал себя втянуть, – разумеется, бессознательно и желая только хорошего, – в двусмысленное и даже не вполне правдивое положение».
На этот раз Толстой ответил Черткову, что все положение в Ясной Поляне представляется ему «в гораздо более сложном и трудноразрешимом виде, чем оно может представиться даже самому близкому, как он (то есть Чертков. – В. Б.), другу». Он писал, что ему «было больно от письма», что он почувствовал в письме «личную нотку». Наконец, просил забыть об этом письме и переписываться так, как будто бы его не было51.
Да, со стороны Черткова опять последовали заверения в раскаянии, но что это меняло? Ведь недостойное письмо все-таки было написано.
Надо сказать, что именно глубоко личное и некорректное письмо Черткова от 24 сентября дало повод Толстому записать в своем секретном дневничке: «От Черткова письмо с упреками и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти от всех».
Письмо это, как и ряд других писем В. Г. Черткова, показывало, как тяжело было Льву Николаевичу все время исправлять и направлять свои отношения с «одноцентренным» другом, который часто не обнаруживал необходимой духовной высоты.
В самом деле, иногда говорят о борьбе Толстого с Софьей Андреевной. Но забывают или не знают, что своего рода борьбу ему приходилось вести и с Чертковым.