Очень впечатлительный человек и всей душой любящий Льва Николаевича, Клечковский никак не предполагал, чтобы великому старцу было так тяжело в Ясной Поляне, как это он заключил по своему свиданию с Софьей Андреевной, – и от такого открытия расстроился ужасно. Вероятно, он думал отдохнуть душой у Чертковых. Но. здесь он напал на Анну Константиновну Черткову и на самого Владимира Григорьевича, которые, со своей стороны, наговорили ему столько отвратительного про Софью Андреевну, погрузили его в такие невыносимые перипетии своей борьбы с ней, что Клечковский пришел в еще большее исступление. Мне кажется, он чуть не сошел с ума в этот вечер. Вероятно, он ясно представил себе то, чем все это может кончиться для Льва Николаевича.
Против обыкновения, Клечковский не остался ни погостить, ни даже ночевать у Чертковых и в тот же вечер уехал обратно в Москву. Случилось, что и я как раз в это же время собрался по своим делам в Москву, так что нас вместе с Клечковским отвозили в одном экипаже на станцию. (Потом мы ехали в вагонах разных классов.) По дороге на станцию спутник мой почти все время молчал и жаловался на головную боль. Мы перекинулись с ним только несколькими фразами. Признаться, и мне тяжело было касаться в разговоре яснополянских событий.
– Боже мой, как не берегут Льва Николаевича! Как не берегут Льва Николаевича!.. Как с ним неосторожны! – невольно прерывая молчание, вскрикивал только время от времени Клечковский, сидя рядом со мной и задумчиво глядя перед собой в темноту надвигавшейся ночи.
Эту фразу расслышал Миша Зайцев, деревенский парень, работник Чертковых, отвозивший нас на станцию.
– Да-а, Софья Андреевна, уж, верно, неосторожна! – заметил он на слова Клечковского.
Он, конечно, был наслышан у Чертковых о том, что делалось в Ясной Поляне.
– Тут не одна Софья Андреевна неосторожна, – возразил Клечковский.
– А кто же еще? – с недоумением спросил Миша Зайцев, оборачиваясь к нам с козел.
– Вот он понимает, кто! – кивнул на меня Клечковский.
Клечковского поразила та атмосфера ненависти и злобы, которой был окружен на старости лет так нуждавшийся в покое великий Толстой. И столкнувшись с ней невольно, он был потрясен. Неожиданное открытие вселило в него горькую обиду и самый искренний, естественный у любящего человека, страх за Льва Николаевича. А в Ясной Поляне и в Телятинках еще долгое время по его отъезде говорили о нем с снисходительно-презрительными улыбками:
– Он – странный!..
Как гроза с громом, молнией и ливнем, поражает и освежает иногда истомленных и заленившихся в душную, жаркую пору людей, так внезапная и опасная болезнь Льва Николаевича поразила и отрезвила ненадолго маленький кружок его родных и друзей, роковым образом забывшихся, перессорившихся и, незаметно для самих себя, снизившихся в своем человеческом достоинстве, – явное доказательство того, что и удары такого рода нужны бывают в жизни.
Это было 3 октября. С утра Лев Николаевич был очень оживлен. Ездил с Душаном Петровичем верхом. И ничто решительно не предвещало того, что случилось вечером. А случилось вот что.
Перед обедом Лев Николаевич заспался и, прождав его до 7 часов, сели за стол без него. Разлив суп, Софья Андреевна встала и еще раз пошла послушать, не встает ли Лев Николаевич. Вернувшись, она сообщила, что в тот момент, как она подошла к двери спальни, она услышала чирканье о коробку зажигаемой спички. Входила ко Льву Николаевичу. Он сидел на кровати. Спросил, который час и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза Льва Николаевича показались ей странными.
– Глаза бессмысленные… Это – перед припадком. Он впадает в забытье… Я уже знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают[54].
Софья Андреевна поела немного супу. Потом, шурша шелковым платьем, отодвинула стул, поднялась и снова пошла в кабинет.
Дети – гостившие в Ясной Поляне Сергей Львович и Татьяна Львовна – невольно переглянулись: зачем она беспокоит отца?
Но на вернувшейся Софье Андреевне лица не было:
– Душан Петрович, подите скорее к нему!.. Он впал в беспамятство, опять лежит и что-то такое бормочет. Бог знает что такое!
Все вскочили точно под действием электрической искры. Душан, за ним остальные побежали через гостиную и кабинет в спальню.
Там – темнота. Лев Николаевич лежал на постели. Он шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание, звуки.
Отчаяние и за ним ужас прокрались в эту комнату.
На столике у изголовья зажгли свечу. Сняли со Льва Николаевича сапоги и накрыли его одеялом.
Лежа на спине, сжав пальцы правой руки так, как будто он держал ими перо, Лев Николаевич слабо стал водить рукой по одеялу. Глаза его были закрыты, брови насуплены, губы шевелились, точно он что-то пережевывал во рту.
Душан всех выслал из комнаты. Только П. И. Бирюков, тоже случайно оказавшийся в этот день в Ясной Поляне, остался там, присев на кресло в противоположном от постели углу. Софья Андреевна, Сергей Львович, я, Татьяна Львовна и Душан, подавленные, вернулись в столовую и принялись за прерванный обед.
Только что разнесли сладкое, прибежал Павел Иванович.
– Душан Петрович, у Льва Николаевича судороги!
Снова бросились все в спальню. Обед велено было совсем убрать. Когда мы пришли, Лев Николаевич уже успокоился. Бирюков рассказывал, что ноги больного вдруг начали двигаться. Он подумал, что Льву Николаевичу хочется почесать ногу, но, подошедши к кровати, увидел, что и лицо его перекошено судорогой.
– Бегите вниз. Несите бутылки с горячей водой к ногам. Горчичники нужно на икры. Кофею, кофею горячего!
Кто-то отдавал приказания, кажется, Душан и Софья Андреевна вместе. Остальные повиновались и вместе с приказывавшими делали все, что нужно… Сухонький Душан бесшумно, как тень, скользил по всем направлениям комнаты. Лицо Софьи Андреевны было бледно, брови насуплены, глаза полузакрыты, точно веки опухли. Нельзя было без боли в сердце видеть лицо этой несчастной женщины. Бог знает, что в это время было у нее на душе, но практически она не потерялась: уложила бутылки вокруг ног, сошла вниз и сама приготовила раствор для клистира. На голову больного, после спора с Душаном, наложила компресс.
Лев Николаевич был, однако, еще не раздет. Потом я, Сергей Львович (или Бирюков) и Душан раздели его: мы с Сергеем Львовичем (или Бирюковым – даже не заметил) поддерживали Льва Николаевича, а Душан заботливо, осторожно, с нежными уговариваниями больного, хотя тот все время находился в бессознательном состоянии, снимал с него платье.
Наконец, его покойно уложили.
– Общество. общество насчет трех. общество насчет трех.
Лев Николаевич бредил.
– Записать, – попросил он.
Бирюков подал карандаш и блокнот. Лев Николаевич накрыл блокнот носовым платком и по платку водил карандашом. Лицо его по-прежнему было мрачно.
– Надо прочитать, – сказал он и несколько раз повторил: – разумность. разумность. разумность.
Было тяжело, непривычно видеть в этом положении обладателя светлого, высокого разума – Льва Николаевича.
– Левочка, перестань, милый, ну, что ты напишешь? Ведь это платок, отдай мне его, – просила больного Софья Андреевна, пытаясь взять у него из рук блокнот. Но Лев Николаевич молча отрицательно мотал головой и продолжал упорно двигать рукой с карандашом по платку…
Потом… потом начались один за другим страшные припадки судорог, от которых все тело человека, беспомощно лежавшего на постели, билось и трепетало. Выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать их. Душан обнимал Льва Николаевича за плечи, я и Бирюков растирали ноги. Всех припадков было пять. Особенной силой отличался четвертый, когда тело Льва Николаевича перекинулось почти совсем поперек кровати, голова скатилась с подушки, ноги свесились по другую сторону..
Софья Андреевна кинулась на колени, обняла эти ноги, припала к ним головой и долго оставалась в таком положении, пока мы не уложили вновь Льва Николаевича как следует на кровати.
Вообще, Софья Андреевна производила страшно жалкое впечатление. Она поднимала кверху глаза, торопливо крестилась маленькими крестами и шептала: «Господи! Только бы не на этот раз, только бы не на этот раз!..» И она делала это не перед другими: случайно войдя в «ремингтонную», я застал ее за этой молитвой.
Александре Львовне, вызванной мной из Телятинок запиской, она говорила:
– Я больше тебя страдаю: ты теряешь отца, а я теряю мужа, в смерти которого я виновата!..
Александра Львовна внешне казалась спокойной и только говорила, что у нее страшно бьется сердце. Бледные тонкие губы ее были решительно сжаты.
Но. не обошлось без печального инцидента. Софья Андреевна, несмотря на свое волнение, успела взять с письменного стола Льва Николаевича портфельчик с бумагами и спрятала его. Дети это заметили. Сергей Львович поспешил взять и спрятать записную книжку Льва Николаевича, Татьяна Львовна – ключ от его рабочего стола.
После пятого припадка Лев Николаевич успокоился, но все-таки бредил.
– 4, 60, 37, 38, 39, 70 – считал он.
Поздно вечером пришел он в сознание.
– Как вы сюда попали? – обратился он к Душану и удивился, что он болен. – Ставили клистир? Ничего не помню. Теперь я постараюсь заснуть.
Через некоторое время Софья Андреевна вошла в спальню, стала что-то искать на столе около кровати и нечаянно уронила стакан.
– Кто это? – спросил Лев Николаевич.
– Это я, Левочка.
– Ты откуда здесь?
– Пришла тебя навестить.
– А!..
Он успокоился. Видимо, он продолжал находиться в сознании.
Ночью, воспользовавшись тем, что Лев Николаевич заснул и все разошлись, Софья Андреевна вынула взятый ею из кабинета Льва Николаевича портфельчик из своего шкафика в гостиной, куда она, было, его спрятала, и понесла к себе в комнату. Татьяна Львовна встретила ее.
– Мама, зачем же вы берете портфель?