– Чтобы Чертков не взял.
По требованию Татьяны Львовны она отдала ей портфель…
Болезнь Льва Николаевича произвела на меня сильное впечатление. Куда бы я в этот вечер ни пошел, везде передо мной в моем воображении вставало это страшное, мертвенно-бледное, насупившееся и с каким-то упрямым, решительным выражением лицо: слишком выразительны были его черты, смысл же этого выражения был ясен, и мысль о нем резала сердце. Когда я не смотрел на лицо и видел только тело, жалкое, умирающее, мне не было страшно, даже когда оно билось в конвульсиях: передо мной билось только животное. Если же я глядел на лицо, мне становилось невыносимо страшно: на нем отпечатлевалась тайна, тайна великого действия, великой борьбы, когда, по народному выражению, «душа с телом расстается».
Поздно ночью приехал из Тулы доктор (Щеглов). Но он уже не видал Льва Николаевича. Душан объяснил ему болезнь, как отравление мозга желудочным соком. На вопрос наш о причине судорог приезжий доктор отвечал, что они могли быть обусловлены нервным состоянием, в котором находился Лев Николаевич в последнее время, в связи с наличностью у него артериосклероза.
Легли спать во втором часу ночи. Я и Душан – поблизости со спальней. Бирюков просидел в спальне до третьего часа ночи[55].
Возобновились подглядывания, подслушивания. У Чертковых было тоже неспокойно. «Галя (жена Черткова) очень раздражена», – записывает Лев Николаевич в интимном дневничке. Раздражена, очевидно, тем, что Лев Николаевич ради Софьи Андреевны допускает перерывы в своем общении с Чертковым. Чертков в письме-статье к болгарину Досеву подробно освещает интимную жизнь Льва Николаевича, уверяя притом, что «подвиг жизни» Толстого в том-то именно и состоит, что он находит в себе силы переносить тиранию своей жены. Льву Николаевичу в этом писании «неприятно нарушение тайны (его. – В. Б.) дневника». Словом, круг вражды и недовольства вокруг Толстого запутался, замотался снова.
Все упорнее и упорнее заговорили, зашептались в яснополянской «ремингтонной», в Телятинках о том, что Толстой в недалеком будущем покинет Ясную Поляну. Передавали друг другу о письме его к крестьянину – писателю М. П. Новикову в деревню Боровково, близ станции Лаптево, за Тулой, с просьбой подготовить «хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую хату». Все устали, изнервничались и ждали какого-то нового события, просветления, удара, которые бы разрешили в ту или иную сторону напряженное положение.
И то, чего ждали, наконец произошло.
В ночь на 28 октября Лев Николаевич, лежавший в постели в своей спальне, заметил сквозь щели в двери свет в своем кабинете и услыхал шелест бумаги. Это Софья Андреевна искала каких-нибудь доказательств томивших ее подозрений – о составлении завещания и т. п. Ее ночное посещение было последней каплей, переполнившей терпенье Льва Николаевича. Надежда найти общий голос с женой, образумить ее, добиться спокойствия и сносных условий труда и жизни в яснополянском доме, очевидно, была потеряна окончательно. Решение уйти сложилось у Льва Николаевича вдруг и непреложно. Разбудив Александру Львовну и Феокритову, а также Душана Петровича, Лев Николаевич наскоро собрался и вместе с Душаном в старой пролетке выехал на станцию Ясенки (ныне Щекино), а оттуда по железной дороге на юг, с тем, чтобы, навестив свою сестру монахиню Марию Николаевну в Шамординском монастыре, двинуться дальше: он собирался достигнуть Новочеркасска и там посоветоваться о дальнейших планах с своим родственником И. В. Денисенко, товарищем председателя департамента Новочеркасской судебной палаты.
В оставленном жене письме Толстой, как известно, указал две причины своего ухода: 1) то, что «положение его в доме становится – стало невыносимо», и 2) то, что он не может более «жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делает то, что обыкновенно делают старики его возраста, – уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни».
Я лично ночевал эту ночь в Телятинках. Утром была получена записка Александры Львовны, вызывавшая меня спешно в Ясную Поляну. Тихий, серый, холодный, осенний день. Деревья голы. Снега нет, но земля мерзлая как лед. Природа закостенела. Зловещее что-то в воздухе.
Было около 11 часов, когда я вошел в яснополянский дом. Софья Андреевна только что проснулась и оделась. Выбежала в «ремингтонную». Александра Львовна поспешила к ней навстречу из зала. А я как раз подымался снизу по лестнице. Мы все столкнулись на верхней площадке лестницы.
– Где папа? – кинулась Софья Андреевна к Александре Львовне.
– Уехал.
– Как уехал?! Когда?
– Сегодня ночью.
– Не может быть! Саша, милая…
– Ну вот, да что же я? Я передаю то, что есть.
– Совсем уехал?!
– Должно быть, совсем.
– Один?
– Нет, с Душаном.
– Голубушка, Саша, милая!.. Скажи – куда?
Софья Андреевна сложила умоляюще руки, колени ее подогнулись, она оперлась на дверь.
– Я не знаю, куда, – ответила Александра Львовна. – Он мне ничего не сказал, вот дал только для вас письмо.
– Боже мой! – прошептала Софья Андреевна.
Разорвала конверт письма и прочла первую строчку: «Отъезд мой огорчит тебя…»57 Не могла продолжать, бросила письмо на стол в библиотеке и побежала к себе, шепча:
– Боже мой!.. Что он со мной делает!..
– Да вы прочтите письмо, может быть, там что-нибудь есть! – кричали ей вдогонку Александра Львовна и Варвара Михайловна, но она их не слушала.
Тотчас кто-то из прислуги бежит и кричит, что Софья Андреевна побежала в парк к пруду.
– Выследите ее, вы – в сапогах! – обратилась ко мне Александра Львовна и побежала надевать галоши.
Я выбежал на двор, в парк. Серое платье Софьи Андреевны мелькало вдали между деревьями, я пошел за ней. Потом побежал.
– Не бегите бегом! – крикнула мне сзади Александра Львовна.
Я оглянулся. Позади шли уже несколько человек: повар Семен Николаевич, новый лакей Ваня Шураев и другие.
Вот Софья Андреевна свернула вбок, все к пруду. Скрылась за кустами. Александра Львовна, как паровоз, стремительно летит мимо меня, шумя юбками. Я бросился бегом за ней. Медлить было нельзя: Софья Андреевна была у самого пруда.
Мы подбежали к спуску. Софья Андреевна оглянулась и заметила нас. Она уже миновала спуск. По доске идет на мостки (около купальни), с которых бабы полощут белье. Видимо, торопится. Вдруг поскользнулась – и с грохотом падает на мостки прямо на спину… Ползком, цепляясь руками за доски, карабкается к ближайшему, левому краю мостков и перекатывается в воду.
Александра Львовна уже на мостках. Тоже падает, на скользком месте, при входе на них. На мостках и я.
На ходу скинув теплую вязаную кофту, тотчас и Александра Львовна прыгает в воду. Я делаю то же.
С мостков еще вижу фигуру Софьи Андреевны: лицом кверху, с раскрытым ртом, в который уже залилась, должно быть, вода, с бледным лицом, с бессмысленным выражением на нем, беспомощно разводя руками, она погружается в воду… Вот вода покрыла ее всю.
К счастью, мы с Александрой Львовной чувствуем под ногами дно. Софья Андреевна счастливо упала, поскользнувшись. Если бы она бросилась с мостков прямо, там дна бы не достать. Средний пруд в Ясной Поляне очень глубок, в нем тонули люди. Около берега нам – по грудь.
С Александрой Львовной мы тащим Софью Андреевну кверху, подсаживаем на бревно козел, потом на самые мостки.
Подоспевает лакей Ваня. С ним вдвоем мы с трудом подымаем с досок тяжелую, всю мокрую Софью Андреевну и ведем ее на берег.
Александра Львовна бежит скорее переодеться, поощряемая вышедшей за ней из дома Варварой Михайловной.
Ваня, я, повар, тоже подоспевший, увлекаем потихоньку Софью Андреевну к дому. Она жалеет, что вынули ее из воды. Идти ей трудно. В одном месте она бессильно опускается на землю:
– Я только немного посижу!.. Дайте мне посидеть!..
Но об этом нельзя и думать: Софье Андреевне необходимо скорее переодеться.
Мы с Ваней беремся руками, делаем сиденье, с помощью повара и других садим на это сиденье Софью Андреевну и несем. Но скоро она просит спустить ее. В доме я поручаю Софью Андреевну заботам экономки Прасковьи Афанасьевны и В. М. Феокритовой и сам иду снять сапоги, полные воды, и переодеться.
Не прошло и часа, как снова бегут и говорят, что Софья Андреевна опять убежала к пруду. Я догнал ее в парке и почти насильно увел домой.
На пороге черного крыльца она расплакалась.
– Как сын, как родной сын! – произнесла она, обнимая и целуя меня.
Всю следующую ночь напролет я не спал и дежурил, сидя в «ремингтонной». В. М. Феокритова ушла спать в 3 часа утра. Софью Андреевну нельзя было оставлять одну.
Поместилась она не в своей комнате, а в спальне Льва Николаевича, на его постели. Однако тоже почти не спала. Ходила по комнатам, прижимая подушечку Льва Николаевича к щеке, жаловалась на мужа, говорила, что не может без него жить и умрет. Под утро сказала мне, что нельзя мучиться больше, чем она, что она чувствует и свою виновность перед Львом Николаевичем, и свою беспомощность что-нибудь теперь сделать.
Затем постепенно съехались в Ясную Поляну все дети (кроме Льва Львовича, находившегося в Париже), появились доктора, друзья семьи. Софья Андреевна была неровная: о покинувшем ее муже говорила то с любовью, то со злобой. В ночь на 30 октября Александра Львовна и В. М. Феокритова окольным путем, через Тулу, чтобы замести след, уехали вслед за Львом Николаевичем в Шамордино.
Навестив 30 октября Телятинки, я узнал, что ко Льву Николаевичу в монастырь Оптину пустынь (по дороге на Шамордино) еще раньше ездил, по поручению Александры Львовны и Чертковых, Алексей Сергеенко. Он вернулся как раз 30-го. Рассказал, что Лев Николаевич бодр и здоров. Виделся с сестрой-монахиней, которая к решению его покинуть Ясную Поляну отнеслась будто бы вполне сочувственно. Сергеенко, по его словам, передал Льву Николаевичу, что Софья Андреевна бросилась в пруд по его отъезде и что Александра Львовна и