Гроб поместили сначала в комнате для гостей, бывшем кабинете Толстого, в первом этаже дома. В нее можно было входить из передней и выходить через открытую дверь на маленькое каменное крыльцо – террасу, обращенное к парку. Таким образом и направили через комнату поток всех желающих проститься с телом. Тысячи длинной, не останавливающейся цепью прошли мимо гроба Толстого. Но сначала с телом Льва Николаевича простились семья, близкие. Лев Николаевич лежал в гробу маленький, похудевший, в черной блузе, со скрещенными на груди пожелтевшими и закостеневшими руками. Лицо было важно и прекрасно, как всегда. В последний раз взглянул я на это дорогое лицо, поцеловал холодную, желтую руку…
Вот и холмик, выбранный самим Львом Николаевичем в качестве места последнего упокоения. Тут в детстве он и любимый брат его Николенька искали таинственную «зеленую палочку», на которой было написано, как люди должны жить, чтобы быть счастливыми. Гроб опускают в могилу. Софья Андреевна, в простой черной зимней шапочке, повязанной теплым платком, в скромной, обиходной шубке с широким дымчато-серым беличьим воротником, поддерживаемая с двух сторон под руки, склоняется над могилой, ловя взглядом исчезающий под насыпаемой на него землей массивный, желтый дубовый гроб. Лицо ее опухло от слез. Она, кажется, мало сознает, что делается вокруг нее… Черткова, как и его жены, на похоронах не было. Зачем провожать «тело»? Ведь это – не Лев Николаевич, это – только мертвое, бездыханное тело. Такова сухая и трезвая, последовательно «толстовская», неоспоримо логическая точка зрения Черткова, опираясь на которую он и в будущем никогда (за исключением одного-единственного случая), не посетит могилу Толстого. Софья Андреевна будет посещать ее почти ежедневно. Абстрактное и – человечное, рассудок и – непосредственное, живое чувство.
Похороны, разумеется, были гражданские: без духовенства. Случай был особенный: тут и покойник не желал, чтобы его отпевали и хоронили по-церковному, и само духовенство получило приказ от начальства – от Синода и от епархиального архиерея – не отпевать еретика. И хорошо, что не отпевали. По крайней мере, без ненужной фальши и без ненужных церемоний, искреннее, проще и человечнее все обошлось. Сила чувства – и в оценке потери, которую ничем нельзя было вознаградить, и в сознании неувядаемой, нетленной духовной мощи и красоты, завещанной людям Львом Толстым в его мысли, в его творениях, – была настолько велика и глубока, что никакие обряды, ничто показное и театральное уже не в состоянии было что-либо прибавить или убавить в этом чувстве.
Заранее решено было, что речей на могиле не будет: иначе слишком многие пожелали бы высказаться! И речей не было, за одним исключением: какой-то скромный старик с благородным профилем – нос с горбинкой, выдающийся подбородок, зачесанные назад волосы, длинные усы, порыжелое пальто – тип отставного военного, – прислонившись затылком к одному из деревьев, окружавших свежевырытую могилу, вдруг во всеобщей тишине произнес несколько слов – о Великом Льве, ушедшем в другую жизнь и все же – духом своим – остающемся с нами. Должно быть, это перелилось через край. Можно было опасаться, что пример окажется заразительным и что вдруг прорвется и польется поток речей. Но нет, этого не случилось. Стояли, как и до выступления старика, в молчании. Или пели «вечную память». При пении опускались на колени. Когда это произошло впервые, оказалось, что в толпе было много жандармов в длинных серых шинелях: те остались стоять.
– Полиция, на колени! – закричали со всех сторон.
И полиция опустилась на колени. Так что только конные полицейские, некоторое число которых, вразброс, окружало место похорон, возвышались неподвижными какими-то монументами над толпой.
Там и тут плакали. За два шага от меня стояли Татьяна Львовна и ее муж старик М. С. Сухотин, – последний – с совершенно залитым слезами лицом и старческой, сладкой и блаженной, улыбкой на бескровных губах.
А надо всем постиралось серое осеннее небо. Лес кругом и вся природа тоже молчали – задумчиво, загадочно, равнодушно, но не мешая грусти людей.
Но сердце не молчало, и если бы мысли и слова могли иногда, как это утверждают некоторые, передаваться незримым путем и восприниматься какой-то природной антенной, то, может быть, кто-нибудь из провожавших великого писателя услыхал бы:
«Смотрите, братья и сестры, не уподобиться бы нам тем, обращаясь к которым Христос сказал: «Горе вам, книжники, фарисеи и лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников, и говорите: если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков, таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков; дополняйте же меру отцов ваших» (Мф 23, 29–32). Смысл этих слов ясен. Истинность их не поколебалась и доныне. Смысл тот, что при жизни праведников и пророков наших, при жизни выдающихся людей мы все преследуем, травим, закидываем их грязью, вгоняем их в гроб, а после того, уже мертвым, воскуриваем им фимиам! Вот – общая вина наша перед праведниками и пророками нашими. И напрасно мы силимся свалить ее на отцов наших. Не другие, а мы виноваты. И если виноваты не по отношению к тем, которые уже умерли, то по отношению к тем, которые еще живут. Не было ли этой вины и в отношении нашем ко Льву Николаевичу?! Тяжелый вопрос. Пусть каждый в своей душе ответит на него. И если мы точно виноваты перед Львом Николаевичем, то есть только один путь для искупления нашей вины. Путь этот в том, чтобы исполнять его заветы. Лев Николаевич жив, если мы станем исполнять его заветы; он умер, если мы уже забыли эти заветы. Завет же его один: братья, любите друг друга!
На этом пути, на пути любви, мы победим и смерть, по слову ученика Христова Иоанна: «Мы перешли от смерти в жизнь, если мы любим брата своего».
Лев Толстой подлинно жил в дни, непосредственно следовавшие за похоронами, в любви любящих его. Всколыхнулась, без преувеличения можно сказать, вся страна. Уход и смерть Толстого заслонили все остальные события и интересы. Только теперь можно было воочию увидеть, что значит Лев Толстой для России. Все решительно газеты, большие и малые, были полны только Толстым, Толстым и Толстым. Подвиг жизни Льва Николаевича, подвиг страдальца, вопреки своей воле остававшегося в барской Ясной Поляне, подвиг ухода из дому, эта неисчерпаемая духовная мощь 82-летнего старца, искавшего каких-то новых, лучших форм жизни, – все это поразило воображение всех и каждого. В минуту простили Толстому все его резкости, все временные расхождения с народом, все своеволие, всю смелость и угловатость самобытности – и оплакивали гордость нации, отца, учителя, художника, пророка и праведника.
Даже царю Николаю хитрый Столыпин подсунул для подписи резолюцию, в которой выражалась скорбь по поводу кончины писателя, отобразившего в своих творениях славную эпоху русской истории. «Да будет ему Господь Бог милостивым судьей», – кончалась царская резолюция. Царю, или тем, кто стоял за ним, не хотелось в эти минуты оказаться разъединенными с народом, отброшенными вдруг, как жалкий, ненужный, блудливый котенок, куда-то в сторону, в самый темный и неуютный угол истории. Прав был тоже неглупый старик Суворин, редактор-издатель «Нового времени», когда, еще за несколько лет до того, записывал в своем дневнике, что в России – два царя, Николай II и Лев Толстой, и что еще неизвестно, кто из них посильнее и повлиятельнее. Что сила Николая должна была 7 ноября 1910 года склониться перед силой Льва Толстого, было ясно для каждого.
Началось и затянулось на год и больше, точнее – тянется до сих пор, неперестающее паломничество на могилу Л. Н. Толстого. Все те, кого в ноябре 1910 года правительство задержало в переполненных поездах в Москве, Петербурге, Киеве, Казани, Харькове и других городах и кому оно помешало участвовать в похоронах Льва Толстого, все-таки посетили место последнего упокоения великого писателя. Десятки студенческих делегаций, с сотнями участвовавших в них студентов, не переводились в Ясной Поляне и в Телятинках, куда они тоже заезжали, услыхав о том, что там живут единомышленники и друзья Толстого. В Ясной Поляне приезжие преклоняли колена перед могилой Толстого и осматривали его дом, в Телятинках слушали рассказы В. Г. Черткова и других обитателей дома о Льве Николаевиче. Принимали эти толпы народа в большом двухсветном зале огромного, неуклюжего, серого деревянного дома Чертковых, подстилая им солому для сиденья, так как ни стульев, ни скамей не хватало. Не раз выступал и я перед студенческой молодежью, освещая перед ней взгляды Толстого. И, кажется, никогда потом не имел я столь внимательных и благодарных слушателей.
Не только лично близкие люди, но вся Россия не забудет никогда о днях скорби и духовного торжества, связанных с неожиданным уходом из дома, болезнью, кончиной и похоронами Л. Н. Толстого.
Глава 8Чертков
Происхождение и личность В. Г. Черткова. – Если бы Чертков был генерал-губернатором… – Тяжелая рука Владимира Григорьевича. – Антиобщественность его приемов в общественной работе. – Нетрудоспособность. – Большие и малые споры с «толстовцами». – «Камень», на котором «созиждется церковь». – Зачем читать кого-либо после Толстого? – Недостаток сердца. – Слепая ненависть к С. А. Толстой. – Чертковские клевреты. – Надпись М. Горького на книге А. Гольденвейзера. – За что Л. Н. Толстой любил Черткова? – Влиял ли Чертков на Толстого? – Д-р А. Шкарван о болезни друга Толстого. – «Между маньяком и истеричкой». – Виноват ли был сам Лев Николаевич в том, что случилось?
В яснополянской драме все ясно и все ясны, за исключением одного момента и одного лица: лицо это – Чертков, а момент – взаимоотношения его со Львом Николаевичем. На этом лице и на этом моменте я и позволю себе несколько задержаться, тем более что с личностью В. Г. Черткова и с пребыванием в его доме, не столько при жизни, сколько после смерти Л. Н. Толстого, связан для меня и ряд собственных, чреватых последствиями переживаний и впечатлений.