Словом, в незаурядной и сложной личности В. Г. Черткова соседствовали, как это иногда бывает, самые противоположные элементы.
«Я мало понимал этого человека и с удивлением смотрел на него; – говорит о Черткове проф. В. Лазурский, автор известных воспоминаний о Л. Н. Толстом, – то мне припоминалось, что такие глаза бывают на иконах святых, то мне казалось, что в Черткове есть что-то болезненное и ограниченное». Это – замечание в высшей степени проницательное. О привязанности Черткова к Толстому я уже говорил, как равно намекал и на известную узость его горизонта. Упоминание о «чем-то болезненном» в облике Черткова тоже нам пригодится, но только я вернусь к нему потом. В основном же мы, кажется, вправе утверждать, что Чертков был действительно глубокой, ищущей и благородной личностью, но только ложное воспитание и неблагоприятная наследственность нанесли ей большой и непоправимый ущерб, как скрытая червоточина – здоровому и красивому с виду яблоку.
Происхождение Черткова – самое аристократическое. И отец, и мать его принадлежали к высшей, придворной аристократии. Отец – генерал-адъютант, мать – фрейлина, любимица вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Будущий «толстовец» танцует – офицером-конногвардейцем, – на «малых», то есть закрытых для «не своих», балах в Аничковом дворце, отличается и на военном параде («разводе») и привлекает к себе личное внимание царя Александра II, участвует в интимной пирушке вместе с посетившим Петербург английским наследником, будущим королем Эдуардом VII. В Воронежской губернии у его родителей – необозримые поместья, в Петербурге – барский особняк. Le beau Dima[56] известен в свете своей красотой и успехами. С точки зрения буржуазной, он родился в счастливой рубашке. У него все есть, – все, чего его душа пожелает, – и даже гораздо, гораздо больше. Разгул, а, может быть, и разврат были и считались в то время непременной принадлежностью офицерской жизни. Отец юного конногвардейца советовался с обер-полицмейстером относительно того, какие пути для «нежных связей» можно рекомендовать сыну.
Молодой человек, несомненно, стоял выше той затхлой, хотя и блестящей с виду, среды и обстановки, которая его окружала. В «Страничке из воспоминаний», лучшем из очень немногих своих писаний, опубликованном как раз незадолго до смерти Л. Н. Толстого в «Вестнике Европы»62, Чертков рассказал о потрясающем случае, связанном с дежурством его, как корнета гвардии и однодневного начальника, в военном госпитале. Там нарочно томили жарой и духотой запертого в одной из камер политического заключенного. Чертков совершенно случайно натолкнулся на это явление и тотчас его опротестовал и, если так можно выразиться, выправил. Зато и пришлось ему иметь весьма неприятное объяснение с командиром конной гвардии бароном Фредериксом, будущим графом и министром двора. И не будь он сыном «почтенного Григория Ивановича», дело окончилось бы для него очень скверно: сам того не зная, он вмешательством своим в судьбу случайного «пациента» военного госпиталя затронул очень чувствительную струнку тогдашнего политического режима, связанную даже с некоей, открытой только бюрократическим верхам, тайной. Но он был смел и благороден – чистыми, молодыми смелостью и благородством, благодаря чему чья-то жизнь была, быть может, спасена. Обыкновенный аристократический оболтус и маменькин сынок никогда бы на подобный поступок не отважился и не испытал бы при этом никаких угрызений совести. В душе молодого Черткова совесть была жива.
Чертков всегда уверял, что отрицательное отношение к военному делу, как к делу противухристианскому, зародилось в его душе самостоятельно. Узнав случайно, что писатель Толстой обуреваем аналогичными настроениями, он отправился в 1883 году ко Льву Николаевичу в Москву, посетил его в хамовническом доме и быстро с ним сошелся и подружился. Был он человек большой самобытности, большого самолюбия и упрямого характера, ни перед кем не склонялся и ни под чьим другим влиянием не надламывался, а вот тут пришлось ему и склониться, и надломиться. Толстой заполонил его внутренне. Продолжая самостоятельно мыслить и чувствовать, он тем не менее всецело подчинился влиянию Льва Николаевича в вещах духовных: Толстой-то оказался все-таки посильнее его. Но впоследствии, с годами, стало складываться и другое явление, а именно: обратное влияние укреплявшегося внутренне и все более и более входившего в свою роль «первого друга» Черткова на стареющего Толстого, но только – в вещах практических.
В. Г. Чертков – и это надо сказать сразу и прямо – был натурой властной и деспотичной. Вот где кровь-то сказалась! Стань он тем, чем были его дед и отец, люди военные, придворные, богатейшие помещики, он бы так же полновластно командовал подчиненными – своей челядью, солдатами, офицерами, мужиками, управляющими имений, деспотически наказывая их за провинности или за ослушание.
Вопрос идет именно о «властолюбии», а не о «тщеславии» у Черткова, – ведь эти понятия далеко не совпадают. Черткову как раз вовсе не свойственно, или мало свойственно, было пошлое тщеславие. В его душе тщеславие – «любовь к любви людей» – тонуло во властолюбии – любви главенствовать над людьмии управлять ими. И это хуже и опаснее, чем если бы было наоборот, потому что тщеславный человек, оглядываясь на чужое мнение, все же сдерживается в проявлении своих дурных свойств, а просто властолюбивый человек не считается обычно ни с чем и прямо идет к своей цели.
Лев Николаевич, желая защитить своего друга от упреков в непоследовательности, указывал обычно, что надо судить Черткова не по тому, каким хотят его видеть, а по тому, каким бы он, наверное, был, если бы он не сделался тем, что он есть.
– Если бы Чертков не сделался тем, что он есть, – говаривал Толстой, – так он был бы теперь каким-нибудь генерал-губернатором, вешал бы людей!..[57]
К счастью, сблизившись со Львом Николаевичем, Чертков навсегда ушел от генерал-губернаторства. Но прежние замашки, но пороки воспитания, но характер во многом остались, – и мы узрели в его лице своего рода «генерал-губернатора от толстовства»!..
Конечно, в «толстовстве» труднее было развернуться; однако же, не невозможно. И тяжелая рука Черткова действительно чувствовалась всюду, где только он ни объявлялся, и в любом деле, в котором он участвовал: в доме ли Толстого, в издательстве ли «Посредник», в редактировании ли того или другого журнала, в организации ли архива толстовских рукописей за границей, в отношении ли к возникшему в Москве Толстовскому музею, в выполнении ли совместно с Александрой Львовной Толстой завещательных распоряжений Льва Николаевича и т. д. Деспотизм, узкая принципиальность и неуживчивость Черткова при этом обычно разлагали то дело, за которое он брался. Ум его был сухой и отвлеченный, сердце – слепо. Владимир Григорьевич мало знаком был с реальной жизнью и общественными навыками, не понимал людей, не понимал и не принимал во внимание конкретной обстановки, в которой то или другое дело развивалось, почему всякое общественное предприятие, за единичными исключениями, обычно хирело и увядало, как только он к нему прикасался.
Тяжелую руку Черткова знали все близкие и, несмотря на то что он обладал большим именем и средствами, смотрели на его интерес к какому-нибудь вопросу и на желание сотрудничества, как на роковое и чреватое всевозможными осложнениями испытание. «Посредник», основанный Толстым и Чертковым, остался жив и счастливо развился только потому, что Чертков, решив, что не следует издавать подцензурных книг, а может быть, просто прискучив коллективным редакторством (вместе с Бирюковым и Горбуновым-Посадовым), вышел из него – дело подхватили П. И. Бирюков и И. И. Горбунов-Посадов, люди простые, милые, человечные, бескорыстно и самоотверженно преданные идее народного издательства, и оно не погибло.
В дело помощи преследуемым духоборцам и переселения их в Америку В. Г. Чертков тоже внес много излишней суеты, бюрократизма и самоуправства. Сидя в Англии и решив теоретически, что духоборцев надо переселять из Закавказья в край, лежащий приблизительно на одинаковой географической широте, он по карте выбрал… остров Кипр и, хотя знающие люди указывали ему, что Кипр не подходит для русских крестьян-хлеборобов ни по климату, ни по почве, ни по другим условиям, упрямо настаивал на своем. На Кипр и начали переселять. Больше 1000 духоборцев перевезено было в 1898 г. на каменистый, жаркий остров Средиземного моря, откуда через полгода пришлось их снова везти в Канаду. Напрасно мытарились люди, напрасно потеряны были время и деньги.
Когда А. Л. Толстая, выполняя устное завещательное распоряжение Льва Николаевича, делила приобретенную ею у своих же матери и братьев землю между крестьянами, Чертков вдруг стал настаивать на том, чтобы земля досталась не только яснополянским крестьянам, но и крестьянам соседних деревень. «Однако каких же именно? Какие деревни выделить и каким дать, а каким не давать?» – спрашивали его. «Это очень просто, – отвечал новый реформатор: надо взять циркуль и провести на карте вокруг Ясной Поляны окружность; всем деревням, которые окажутся внутри этой окружности, и дать землю…» Ни количество населения этих деревень, ни занятия жителей, ни степень их благосостояния, ни характер почвы или растительности того или иного участка не интересовали Черткова. Он решал вопрос «принципиально», теоретически, головным путем. Гораздо более практичной А. Л. Толстой пришлось много помучиться, чтобы уговорить Черткова отказаться от его плана.
В 1910 году, еще при жизни Л. Н. Толстого, Чертков выступил однажды в качестве автора еще одного головного плана, – именно: плана постройки в деревне Ясной Поляне гостиницы для посетителей Толстого и других странников63. Добившись каким-то образом согласия Льва Николаевича не протестовать против этого плана, Чертков опубликовал в ряде столичных газет «письмо в редакцию» с объявлением о денежном сборе на постройку гостиницы, якобы проектирующейся «друзьями Л. Н. Толстого». (Ему казалось, несомненно, что если под проектом подписывается он, то под ним не могут не подписаться и «друзья Л. Н. Толстого» вообще.) Совершенно неизвестно, много ли пожертвований поступило в распоряжение В. Г. Черткова и куда они девались, но только из проекта его, разумеется и к счастью, ничего не вышло, и никакой «гостиницы» – на манер