монастырской гостиницы при обители преподобного Льва – в Ясной Поляне при жизни Л. Н. Толстого построено не было. Можно себе представить, какой наплыв туристов, любопытных, искателей приключений, странников, безработных, босяков и прохожих последовал бы в Ясную Поляну, если бы чертковский проект был осуществлен! И как это неделикатно показалось бы многим – со стороны Льва Николаевича – как бы заказывать к себе в деревню всякий праздношатающийся люд! Ведь серьезные и ищущие люди и без гостиницы находили путь к Толстому.
Одно только разве: в письме В. Г. Черткова в газеты осторожненько так, но недвусмысленно, было дано понять, что де «сам Л. Н. Толстой лишен, к сожалению, возможности оказывать гостеприимство тем, кто к нему обращается». Косвенно российская публика информировалась таким образом о тирании семьи в отношении великого человека. О, Владимир Григорьевич любил такого рода дипломатические выпады!..
Не буду опережать событий и рассказывать, как «работал» Чертков в общественных учреждениях и организациях, связанных с именем Л. Н. Толстого и возникших после смерти великого писателя в Москве – в Толстовском музее, в Обществе истинной свободы в память Л. Н. Толстого, в Кооперативном товариществе по изучению и распространению творений Толстого и пр. Скажу коротко, что демократических, основанных на равноправии методов работы он абсолютно не признавал, всякое возражение против своих мнений считал чуть ли не оскорблением, волновался, бушевал, протестовал и, в конце концов, в любом общественном деле являлся ничем иным, как живым, выразительным и настойчивым воплощением принципа антиобщественности. Именно так, а не просто – тяжелым, несговорчивым партнером. Никто из стариков-«толстовцев» не походил на него в этом отношении.
При всем этом В. Г. Чертков, в смысле подлинных трудовых достижений, был крайне непродуктивен и неработоспособен. Если ему и удавалось что-нибудь, то по большей части – лишь чужими руками, руками своих секретарей и помощников, иногда «известных» (Страхов, Гусев), иногда безыменных: так развивалась его обширная корреспонденция, так составлялся «Свод мыслей Л. Н. Толстого», так создавалась замечательная коллекция художественных фотографий Толстого, на 95 % снятых и изготовленных отнюдь не Владимиром Григорьевичем, а состоявшим у него на жалованьи, но зато отрекшимся от имени и от авторского права англичанином-фотографом Томасом Тапселем, и т. д. Грузный, сонный, мешковатый, Чертков по-обломовски полдня проводил в постели: «Владимир Григорьевич занят неотложным делом и просит его не беспокоить» – вывешивалась на дверях его комнаты надпись – и все уже знали, что «батя» (домашнее имя Черткова) спит. Чертков оживлялся и проявлял усиленную, раздраженную и недобрую, – не скажу даже деятельность, а суету – только тогда, когда надо было провести какую-нибудь очередную интригу против Софьи Андреевны, составить «заговор», написать «ноту» и т. д. Недаром эта суета его и принесла столь обильные и горькие плоды. Чертков с верой, убеждением и тактом вел в начале 20-х годов нынешнего столетия дело Объединенного совета религиозных общин и групп, но и тут настоящим работником был не он, а ряд его заместителей и помощников: Шохор-Троцкий, Дубенской, Ольга Дашкевич, Клавдия Платонова и др. Я не видел его работы в качестве главного редактора Полного (Юбилейного) собрания сочинений Л. Н. Толстого, – однако то обстоятельство, что ни к одному сочинению Льва Николаевича, художественному или философскому, ни к одному письму лично им не составлен комментарий, говорит о том, что и здесь соблюдался тот же принцип работы: руками помощников.
Читатель не поверит и не обязан верить мне, хоть это и истинная правда, если я скажу, что, уже написавши все это о Черткове, я неожиданно натолкнулся в материалах о Толстом на следующую, в свое время не замеченную и не оцененную мною общую характеристику Черткова, как деятеля, данную ему никем иным, как самим Л. Н. Толстым, – данную в виде дружеского попрека или увещания в те годы, когда Лев Николаевич был сильнее, держался с Чертковым независимее и говорил с ним смелее, чем в конце своей жизни.
Вот что писал 16 октября 1898 года своему другу Толстой:
«Мне кажется, что вы всегда набираете слишком много, не по силам, дела, и оно не двигается от этого. Вы от этого, от преувеличенной аккуратности, копотливы, медлительны, потом на все смотрите свысока, grand-seigneur’ски[58] и от этого не видите многого, и кроме того, уже по физиологическим причинам, изменчивы в настроении, то горячечно деятельны, то апатичны. По этому всему думаю, что вы, вследствие хороших ваших свойств, очень драгоценный сотрудник, но один – деятель непрактичный. Вследствие этого я и хотел бы знать, что и как делается, и участвовать в решениях»64.
Вопрос шел все о тех же издательских делах. Самоволие Черткова, соединенное с непрактичностью, вывело Толстого из себя. Запомним особо упоминание о «физиологических причинах» непостоянства чертковского характера: мы к этому вернемся. Так или иначе, читатель не может не видеть, как легко укладывается с опозданием открытая мною толстовская характеристика Черткова во все то, что говорится о нем в моих записках.
Чертков, избалованный вниманием и дружбой Льва Николаевича, чувствовал себя и выступал всегда как бы антрепренером или хозяином Толстого. Не признавая никакой «конкуренции» со стороны других, близких Льву Николаевичу лично последователей, он вечно вступал в конфликты и тяжелые пререкания с ними: то из-за разницы отношения к Софье Андреевне и к делу тайного завещания Толстого, то из-за разногласий в издательских, административных вопросах, то по другим поводам. Если перебирать на память все более или менее известные фамилии «толстовцев», – такие, как, например, Бирюков, Маковицкий, Страхов, Горбунов-Посадов, Трегубов, Гусев, Николаев, Булыгин, Буланже, Наживин, Н. Н. Гесын, Дунаев, Зонов, Фельтен, старик Сергеенко, писатель Н. С. Лесков, во вторую половину своей жизни приблизившийся к Толстому по взглядам[59], из иностранцев – Шкарван, Моод, Кенворти, из детей Льва Николаевича – Татьяна, Мария и Александра, то – со всеми Чертков ссорился, со всеми на более или менее продолжительные сроки «расходился». Все они вели себя не так и делали не то, как и что ему казалось нужным. Не подчинялись. В этом и была вся их вина.
Чертков ссорился даже… со старушкой М. А. Шмидт!.. Ссорился (horribile dictu!)[60] с Сережей Поповым – и здорово ссорился, так что и Сережу сумел разволновать и, пожалуй, даже разозлить! Правда, последняя ссора была своеобразна, и в ней я становлюсь скорее на сторону Черткова, а не на сторону Сережи. Именно, Сережа желал работать голым на огороде Черткова, а последний ему этого не позволил.
– Брат Владимир, – жаловался мне на Черткова Сережа довольно-таки раздраженным или, точнее, как бы уязвленным тоном, – брат Владимир говорит, что те деревенские девушки, которые работают на огороде, не готовы еще к тому, чтобы смотреть, как на брата, на голого мужчину, – но ведь я в этом не виноват! Если не готовы, так должны готовиться и работать над собой!..
Пусть эта реплика Сережи послужит в глазах читателей в пользу и в защиту В. Г. Черткова. Ему, конечно, приходилось иногда сталкиваться с самыми странными и причудливыми проявлениями мысли и практики жизни искателей-«толстовцев» и других сектантов. С ними, конечно, можно было и самообладание потерять.
И все же: ссор было слишком много. И не с такими, как Сережа, а с людьми почтенными (по возрасту), корректными и выдержанными. Одно время я шутил, что, собственно, вся история «толстовства» – это история ссор Черткова с разными «толстовцами».
Любопытно, что об этой слабости В. Г. Черткова – строптивости – знал и Толстой.
7 декабря 1888 года Лев Николаевич пишет в своем дневнике:
«Все не уживаются люди: Джунковский с Хилковым, Чертков с Озмидовым и Залюбовским, Спенглеры муж с женой, Марья Александровна (Шмидт. – В. Б.) с Чертковым, Новоселов с Первовым». На шесть ссор – три при участии Черткова! «Люди, – добавляет Толстой, – считающие себя столь лучшими других (из которых первый я), оказываются, когда дело доходит до поверки, до экзамена, ни на волос не лучше…»
Если не было серьезных поводов для расхождения, то Чертков выдумывал несерьезные. С гостившим у него философом и единомышленником Толстого Ф. А. Страховым он несколько дней не разговаривал из-за различного толкования. понятия о Боге.
С Н. Н. Гусевым, вернувшимся после смерти Л. Н. Толстого из ссылки и поселившимся в доме Чертковых в Телятинках, Владимир Григорьевич поссорился из-за того, что Гусев осмеливался в глаза Черткову утверждать, что он, Гусев, любит его, Черткова, хотя бы сам он, Чертков, и не любил его, Гусева. Между тем, Чертков, тоже в глаза Гусеву, заявлял, что он, Чертков, не любит его, Гусева, а следовательно, и он, Гусев, никак не может любить его, Черткова, а если говорит, что любит, то просто лжет. «Рязанский цеховой» (как в одной из своих книжек рекомендует себя Н. Н. Гусев) упорно стоял на своем: люблю да и только!.. Можешь, дескать, меня ненавидеть, а я все-таки тебя люблю! Вот тебе!..
Черткова эта стойкость прямо доводила до белого каления. Он по ночам приходил в комнату Гусева, усаживался к нему на край постели и принимался все с новым и новым азартом, сердясь и крича, убеждать бывшего секретаря Льва Николаевича в правоте своей точки зрения, – в том, что он, Гусев, не может любить его, Черткова, если… и т. д.
Я помещался тогда в комнате за перегородкой, и мне мешали спать эти долгие, возбужденные ночные споры двух «толстовцев» на тему о «любви».
Помню, на меня в один прекрасный вечер Владимир Григорьевич рассердился за то, что я не захотел спеть что-либо по его просьбе (просто не в настроении был). Так надобно было видеть гнев «хозяина»! Он из себя выходил, рвал и метал, что капризу его не подчинились. Не только высказал свою обиду, но осыпал меня оскорбительнейшими выражениями. Не спал ночь, бегал по дому, не находил себе места. Наутро пришел извиниться, но. заметив, как он выразился, что меня, кажется, «не очень тронуло» его извинение, снова рассердился и снова наговорил мне разных оскорбительных вещей. Потом еще раз приходил извиняться. И все это только из-за того, что человек не хотел или не мог петь. Прямо как помещик какой-то!..