Нет правила без исключения. Появляются и живут среди нас и святые. Христос, Будда, Франциск Ассизский были святые. И Сережу Попова (не Сережу Булыгина) я искренно считаю святым. Но их путь – другой. И, несмотря на преклонение наше перед ними, мы все, каждый из нас в душе знаем, что мы не можем, не хотим и не имеем права вступить на их путь, поскольку перед нами лежат другие жизненные задачи, поскольку мы являемся, как это и в просторечье говорится, «обыкновенными людьми». Обыкновенными, а не «необыкновенными». Правилом, а не исключением. И тут мы обязаны поставить другой вопрос: для кого же, в самом деле, пишутся, провозглашаются и создаются религиозные, философские и нравственные системы? Для самих только творцов и проповедников или и для других людей? Если же и для других, то – только для некоторых, для более одаренных, для исключений или для всех? Я думаю, что поскольку религиозная или нравственная истина провозглашается во всеуслышание, то она провозглашается для всех, имеет общий, вселенский характер. Каждый обыкновенный, заурядный человек принимает ее за руководство. Положение одаренного человека разнится от положения человека ординарного только в том отношении, что у первого, очевидно, «карма» более высокая: ему нужно сделать меньше усилий для усвоения и воплощения истины, чем второму. Истина же и путь, разумеется, остаются для всех одними и теми же, общими, что не мешает отдельным единицам идти своим, особым путем – быть может, и путем аскетическим.
Л. Н. Толстой больше всего боялся «спустить» идеал, подводить его к какой-то покоящейся основанием не вверху, а внизу норме. Я стою на той точке зрения, что основанием нашего жизненного идеала должны быть и верх, и низ, и земля, и небо, и дух, и тело – из взаимного изучения, сопоставления и учета значения которых должна быть выведена, в качестве нормы нашего поведения, разумная, отвечающая потребностям нашего духа и законам социальной гармонии, золотая середина.
Человек – это то, о чем читаем у поэта:
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайняя степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества76, —
и для него должен быть создан закон не отвлеченно духовный, и не узко материальный, а духовно-материальный, психо физиологический, человеческий, жизненный, срединный.
Повторяю, если в области чисто духовных переживаний человека можно считать вполне свободным, то во внешнем укладе своей жизни он во многом зависит не только от своих духовных стремлений, но и от своей физической, телесной природы. И поскольку в чисто-духовной области трудно ставить человеку какие-нибудь границы, навязывать рецепты и законы, – постольку во внешней, практической области (человек и государство, человек и собственность, человек и мир животных и т. д., и т. д.) обязательно должны быть установлены какие-то более конкретные, более уловимые и осязательные нормы, чем неопределенные, едва маячащие вдали вехи «недостижимых идеалов».
Эти нормы, установленные для внешнего, практического уклада человеческий жизни, не могут стеснить ничью свободу. Слабый (а большинство – слабые) понемножку будет к ним подтягиваться, пока Бог не поможет ему подтянуться вплотную, а сильный… сильный, как и в деле духовного совершенствования, возблагодарит судьбу, что, одарив его выдающимися духовными способностями, она облегчила ему работу его жизни.
Это «снижение» идеала гораздо более рационально, чем безответственное, отвлеченное взвинчивание его на недосягаемую для большинства реального, живого человечества высоту. Оно лишает возможности и лицемера оправдывать свою духовную леность и неподвижность тем, что он «по мере сил» стремится к «недостижимому» идеалу и что, в сущности, он вовсе уж не такой преступник, потому что идеал все равно «недостижим» и те, кто дальше его ушли по дороге к этому идеалу, все-таки, дескать, не менее далеко отстоят от него, от этого «недостижимого» идеала.
Да, такое понимание идеала, к которому стремится пробужденный к духовной жизни человек, представляется мне более живым, реальным и ответственным. Гордые «высотой» своего отвлеченного жизнепонимания, правоверные «толстовцы», конечно, никогда не променяют его на то, о чем я здесь толкую, но я убежден, что если бы они это сделали, то, по всей вероятности, жизнь некоторых из них не была бы столь безобразной, хотя бы одним только невольным лицемерием своим, как теперь. И будь такое, более скромное и ответственное понимание идеала близко в той или иной степени В. Г. Черткову, – вероятно, сложилась бы иначе и его жизнь, столь глубоко меня разочаровавшая.
Глава 10Отъезд из Телятинок
Выход из университета. – Реферат об университетской науке и прощание с товарищами-студентами. – Мои личные отношения с В. Г. Чертковым. – Нежеланная цензура. – Спор о «правах» переносится наследниками Толстого на столбцы печати. – Отказ от выполнения требования Черткова относительно вывоза из Ясной Поляны корреспонденции Толстого. – Довольно «кружковщины». – Отъезд в Сибирь.
Еще при жизни Льва Николаевича, 20 октября 1910 года, прочел я в одной из аудиторий юридического факультета Московского университета свой реферат об университете и университетской науке77, подав предварительно прошение ректору о выходе из университета. Собралось человек 250–300 студентов, несмотря на то что университетская администрация в лице проректора профессора Гулевича ставила препятствия моему выступлению и дала разрешение вывесить объявление о реферате лишь в самый день его прочтения.
В реферате я более или менее подробно изложил все те мотивы расхождения моего с тогдашней русской высшей школой, которые на своем месте в этих записках уже были приведены. Многое и добавил. Критиковал университетскую систему преподавания вообще. Привел примеры великих ученых, в университете не учившихся (Паскаль, Франклин, Фарадей, Дэви, Румфорд, Ламарк, Лаплас, Эдиссон, Д. С. Милль, Г. Спенсер, Фихте-старший, Сен-Симон, Роберт Оуэн, Фурье, Прудон, Фридрих Энгельс, Генри Джордж, Мишле, наш Забелин); ученых, учившихся не по специальности (Дарвин – богослов, Эйлер – богослов и лингвист); ученых и писателей (Гегель, Белинский), не понятых и не признанных университетом. Идя по стопам Толстого, опровергал принцип «знания для знания», «разоблачал» суть таких научных дисциплин, как политическая экономия и юриспруденция, сводящиеся к оправданию существующего государственного строя, критически расценивал медицину и технику. «Наука, – говорил я, – должна быть живой силой, преобразующей жизнь. Между тем, привилегированным и властвующим меньшинством она теоретизирована и ложно направлена именно для того, чтобы не стать живой силой. Глубокая, сознательная внутренняя реакционность прочно укоренилась в большинстве представителей ученого цеха». Зависимость университетов от правительств, «основою которых является организованное насилие, а символом штык», компрометирует науку и не может содействовать ее истинно плодотворному и свободному развитию. На деле можно заниматься и отдаваться науке и вне университета.
Впрочем… Зачем мне трудиться излагать содержание моего реферата, когда это за меня, довольно бойко, хоть, может быть, и немножко вульгарно, сделало тогда же Охранное отделение?! В самом деле, в 1914 году, при привлечении меня к ответственности за составление и распространение воззвания против войны, Тульское жандармское управление, засадив меня в тюрьму, вытребовало обо мне справку от начальника Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве. В этой справке от 27 ноября 1914 года за № 306.978 говорилось:
«Потомственный почетный гражданин Валентин Федорович Булгаков известен Отделению, как анархист-толстовец. В 1909 г. Булгаков, не окончив курса, вышел из университета. Состоял личным секретарем гр. Л. Н. Толстого. 21 октября 1910 г. Булгаков прочел в аудитории Московского университета лекцию, сущность коей заключалась в том, что университет (не исключая и заграницы) представляет продукт бюрократического творчества. Университет не дает того, о чем думает и мечтает большинство. Профессора-карьеристы скрывают под личиной звания «профессоров» невежество. Истинные ученые-идеалисты народились вне стен университета. Университет только тогда может удовлетворить всей сумме желаний, когда он будет отделен от государства и станет вне влияния на него правительства. Единственный способ саморазвития – это идти в народ и мирным путем проповедовать свободный храм науки. Некоторые места чтения, а также место об отказах от воинской повинности, произвели на слушателей сильное впечатление.
Подпись: за начальника отделения помощник ротмистр Знаменский».
Сверху – надписи: «Секретно» и «Арестантское».
Хлестко? Не правда ли? Писал, во всяком случае, должно быть, не ротмистр, а какой-нибудь студент-шпик. Грустно? Да. Но не невероятно. Я даже помню фамилию одного из таких студентов-доносчиков, разоблаченных после Февральской революции в 1917 году: это был мой товарищ по факультету ташкентец Сиротинин, бледный, вялый усач-блондин. Чтобы вызвать к себе большее доверие среди товарищей, он скомпоновал даже однажды номеришко студенческого журнала, в который и я, по его настоянию, дал что-то о Толстом. Противно было потом вспоминать это белое и ставшее вдруг казаться позорно грязное усатое лицо… Так вот, этакий тип сидел где-нибудь на задней скамейке на моем реферате и потом настрочил свой донос в Охранку. Б-р-р!
Не без опасений наткнуться на протесты за несколько резкий тон, приступил я к чтению. Против ожидания, студенты выслушали реферат в полном молчании, спокойно, внимательно. Некоторые места прослушали с напряженным вниманием и сидели тихо-тихо.
Когда прочел, раздались дружные рукоплескания, чего я опять не ожидал.
Начались прения. Вышло, что большинство ораторов (всего их было человек 12 или больше) говорили в очень сочувственном мне тоне. Противники тоже указывали, что в реферате мн