Так как для ревнивых друзей великого человека было очевидно, что я не поддамся их настояниям вести дневник в тенденциозно-обличительном по отношению к жене Льва Николаевича тоне, то порой они прибегали к детским ухищрениям для того, чтобы вытянуть из меня тот или иной, обличающий Софью Андреевну, материал. Меня зазывали в какой-нибудь укромный уголок в Телятинках и заставляли рассказывать о Ясной Поляне. Если же я при этом мялся и не проявлял особой словоохотливости, зная, что словоохотливость эта будет дурно использована, и не желая, к тому же, становиться в роль какого-то шпиона или провокатора, то из меня тянули буквально каждое слово, задавая отдельные вопросы:
– Ну а он что сказал?! Ну а она что же ответила? Ну а потом что она сделала? – и т. д., и т. д.
Почему я просто не отказывался отвечать? Боже мой, да ведь я же говорил не с врагами, а с ближайшими друзьями и единомышленниками Льва Николаевича!..
Один раз, путем таких наводящих вопросов, обратившихся в форменный допрос, alter ego Черткова Алексей Сергеенко вытянул из меня рассказ о некоторых очередных благоглупостях бедной Софьи Андреевны. Я кончил и думал, что отделался уже от назойливого «толстовца», как вдруг тому пришла в голову мысль тут же зафиксировать мой рассказ на бумаге. И так как секретарь Владимира Григорьевича отлично знал, что заставить писать меня самого ему ни в коем случае не удалось бы, то он предложил мне продиктовать ему мой, «важный в историческом отношении» (то есть хоть в той или иной мере компрометирующий Софью Андреевну) рассказ с тем, что он сам запишет его на машинке. И, как я ни отнекивался, Сергеенко, с его исключительной настойчивостью прилипчивости, все-таки заставил меня подчиниться его требованию. С мучительным чувством негодования и отвращения к своему партнеру и к себе самому, сидел я в комнате у предприимчивого помощника Владимира Григорьевича и в течение получаса цедил сквозь зубы фразу за фразой своего неосторожного и ненужного рассказа о мелочных проступках больной женщины, а мой смиренный «толстовец», захлебываясь от радости и трепеща, как бы я каждую минуту не встал и не прервал этого кошмарного диктанта, торопился выстукивать мои слова на машинке, сразу в двух или трех копиях.
Сделанная Сергеенко запись моего доклада доставила много радости и удовольствия Чертковым, а впоследствии я увидал ее целиком включенной во 2-й том воспоминаний верного союзника Чертковых А. Б. Гольденвейзера79, в свое время получившего запись от Сергеенко и, разумеется, не спрашивавшего у меня никакого разрешения на ее опубликование. Да я, впрочем, и не считаю эту запись своей и охотно предоставляю авторские права на нее Сергеенко с Гольденвейзером.
Когда впоследствии встал вопрос об издании моего яснополянского дневника у Сытина, в составе «Библиотеки Л. Н. Толстого», под редакцией П. И. Бирюкова80, Чертков потребовал у меня рукопись дневника и еще раз строго «процензурировал» ее, – так сказать, «в последний раз». Он многое вычеркнул, кое-что предложил изложить иначе, – во избежание того, чтобы у публики не составился «ложный взгляд» на Льва Николаевича и в особенности на историю его «ухода». Владимир Григорьевич наивно верил, что в таком, «процензурированном» виде я и отдам рукопись Бирюкову. Но я предварительно уничтожил все чертковские пометки и поправки и только тогда уже отослал дневник московскому редактору, которому, разумеется, и в голову не приходило становиться в позицию Черткова и цензуровать мои записки[68].
После смерти Льва Николаевича борьба Черткова с Софьей Андреевной продолжалась. Трагический исход прежних ссор и свар вокруг Толстого не научил В. Г. Черткова ровно ничему. Он не прозрел. Он не почувствовал своей вины в случившемся ни на волос. Наоборот, – он был преисполнен сознанием своей правоты: да, «спасал» Толстого, но «не спас», – козни жены оказались хитрее, зловреднее, непреоборимее. Толстого уже нет. Ну, что же, теперь надо опять приниматься за «спасательную» деятельность: надо теперь «спасать» от Софьи Андреевны сочинения, произведения великого писателя или, вернее, право распоряжаться их судьбой, их изданием. Борьба с коварной женщиной еще не закончена. Ведь Толстой завещал «все, где бы оно ни находилось и у кого бы ни хранилось» (как хорошо приглашенный Чертковым московский адвокат выразил это в завещании!) формально – своей дочери Александре Львовне, а фактически – ему, ближайшему другу. Между тем, у Софьи Андреевны в Российском Историческом музее хранился исключительной важности архив рукописей Толстого. Ясно, что это должно быть отнято у нее и отнято как можно скорее, пока она еще не пришла в себя после потери мужа: иначе (ведь она – «хитрая»!) она опомнится и сообразит, что в руках у нее осталось еще многое, и будет защищать свое имущество.
И вот – все начинается сначала.
Через какие-нибудь одну-две недели после смерти Льва Николаевича я иду, по поручению Владимира Григорьевича и Александры Львовны, в Ясную Поляну к Софье Андреевне и передаю ей просьбу и требование «наследников», чтобы она немедленно отправилась в Москву для передачи самим «наследникам» или их уполномоченным всех решительно рукописей Льва Николаевича, помещенных ею на временное хранение в Историческом музее. Ведь в завещании Льва Николаевича ясно выражено (недаром присяжный поверенный Муравьев несколько раз переделывал текст завещания!), что «все, у кого бы и где бы оно ни хранилось»… и т. д.
И вот Софья Андреевна сидит передо мной – в глубоком трауре, вся заплаканная, жалкая, опустившаяся, постаревшая, с опухшими от слез глазами и непрерывно то и дело принимающаяся снова и снова плакать, – а я творю перед нею свое посольство и «убеждаю» ее подчиниться предъявленным требованиям.
– Боже мой, – говорит она, – да дайте мне хоть успокоиться-то немного! Неужели Саша не понимает, в каком я сейчас состоянии?! Ведь это жестоко с ее стороны!.. Через месяц-два я поеду в Москву и все выдам Саше: все бумаги, все рукописи. На что мне они?!
Правда, Софья Андреевна не поехала через месяц, но только потому, что и у нее подвернулись опытные в юридических «тонкостях» советники (М. А. Стахович), которые научили ее, как оспаривать завещание Льва Николаевича: нужно было только указать, что все, хранящееся в Историческом музее, было подарено Львом Николаевичем его жене. Вслед за тем возник постыдно прогремевший на всю Россию публичный «спор о рукописях» между женою и дочерью Толстого81. Волю последней, тогда еще молодой девушки, властно направлял Чертков, опиравшийся на своего адвоката. Этот неслыханный спор и предосудительные для единомышленников Толстого, связанные с судебным крючкотворством и насилием, а также с неприятной газетной полемикой, способы его ведения явились новой колоссальнейшей ошибкой со стороны друга и дочери Л. Н. Толстого. Обществу, благоговейно настроенному после кончины Л. Н. Толстого к его памяти и настороженно ловившему всякий новый слух, каждое более или менее содержательное сообщение о великом человеке и праведнике, преподносили вновь, вместо чего-то высокого, облагораживающего, истинно-толстовского, жалкую картину пошлых и, по-видимому, корыстных (как все предполагали) счетов между самыми близкими к покойному писателю людьми. Тот глубочайший моральный эффект, который достигнут был в отношении решительно всего народа без всяких убеждений, проповедей и писаний, исключительно силою обнаружения беспримерного подвига великого человека, – более чем наполовину был убит и изничтожен недостойным поведением «наследников» покойного.
В Кузнецке, в Сибири, в глуши, за тысячи верст от центров и за 300 верст от железной дороги, одна местная купчиха говорила мне в 1914 году:
– Я поражена, как это в такой интеллигентной семье, как семья Льва Николаевича Толстого, мог возникнуть такой ужасный спор! Ведь это же накладывает позор на всю семью, на самое имя Льва Николаевича!..
Да, и кузнецкой купчихе это было ясно, а высокопросвещенным друзьям и некоторым членам семьи Л. Н. Толстого – нет. Какое это роковое было затмение!..
Начиная спор о рукописях в Историческом музее, Александра Львовна и Чертков вспомнили, что в Ясной Поляне оставались еще один или два шкафа с пачками старых писем на имя Толстого. Так как на конвертах получаемых писем Лев Николаевич часто набрасывал черновые своих ответов, то «наследники» – вообще чрезвычайно расширительно толковавшие свои права – решили, что и все письма на имя Толстого являются ничем иным, как рукописями Толстого, а следовательно, принадлежат им. Но как выцарапать ценное собрание писем из дома Софьи Андреевны? Решено было опять прибегнуть к моей помощи и направить меня к Софье Андреевне с письмом от формальной наследницы Александры Львовны.
– Берите! – сказала мне Софья Андреевна, безразлично пробежавши глазами записку Александры Львовны.
По данным мне заранее инструкциям, я пригласил на помощь Д. П. Маковицкого, и мы вместе с ним начали опустошать шкафы с письмами и складывать пачки писем в ящики и чемоданы для отправки в Телятинки.
Это происходило в библиотеке, находящейся, как известно, в центре яснополянского дома, наверху. Софья Андреевна несколько раз пробегала мимо нас по дороге из любимого ею зала, где она проводила обычно большую часть дня, к себе в комнату и обратно. Картина опустошения шкафов, много лет стоявших нетронутыми на одном месте и в одном виде, по-видимому, в конце концов, не могла не задеть ее за живое. Время от времени Софья Андреевна останавливалась около нас с Душаном Петровичем и начинала причитать: да куда вы везете эти письма? Да почему они не могут оставаться здесь, как стояли до сих пор? Да где гарантия, что у Саши или у Черткова в деревянном доме они не сгорят? – и т. д., и т. д… Мало-помалу Софья Андреевна так расстроилась, что начала опять плакать. Она то прибегала, то убегала, растрепанная, согбенная, плачущая. Она, казалось, была живым воплощением обиженного и протестующего духа этого старого, тихого писательского дома, простоявшего, с своим видом самодовлеющего достоинства, нетронутым десятки лет, а теперь