разоряемого какими-то чуждыми ему пришельцами. Зачем?.. Ради чего?.. Ради того, что сила оказалась на стороне противников, недругов нынешней хозяйки?!
«Да полно! – мелькало в голове – Хорошо ли мы делаем с Душаном Петровичем, что занимаемся наполовину насильственной выгрузкой этих старых писем из этих старых, пыльных яснополянских шкафов?! Не есть ли просто-напросто похищение, кража – то, чем мы занимаемся?!»
И едва только был поставлен этот вопрос, как тотчас же был готов и ответ на него. И аккуратно перевязанные веревочками пачки с письмами вдруг стали пудовым гирями в моих руках.
Я поднял голову и посмотрел на Душана Петровича. И что же? В глазах своего старого, милого друга, «святого доктора» я прочел то же самое чувство, которое волновало и меня.
– Знаешь, – первым произнес Душан Петрович, указывая рукой на окружавший нас разгром, – я больше не могу этого делать!
– Я тоже не могу! – ответил я.
…Не помню точно, как известили мы о нашем решении Черткова. Кажется, вместе отправились в Телятинки, и Душан, как старший, пошел к Черткову – переговорить с ним. А я, совершенно расстроенный, поднялся наверх, в свою комнату, и заперся в ней на ключ, решив не впускать к себе никого, хотя бы это был сам Сатана. Так, не отпирая двери и не зажигая огня, я просидел в своей комнате весь вечер. К двери подходила и стучалась О. К. Толстая, сестра хозяйки дома, – очевидно, в качестве парламентерши, – но я не открыл ей. Глубокое раскаяние терзало меня, раскаяние в том, что я едва не позволил себе стать орудием в чужих руках для совершения гнусного – если не по существу, то по форме – дела. Я давал себе слово: выйти как можно скорее из своего ложного положения одного из «сотрудников» человека, с которым, по-видимому, у нас не могло быть общей дороги.
Мне слышалась в доме какая-то суетня, беготня, но что предпринимал Чертков для исправления положения, испорченного мною и Маковицким, меня не занимало. Лишь позже я узнал, что в тот злополучный вечер в Ясную Поляну был спешно командирован С. М. Белинький, который и выполнил операцию вывоза писем. Ему тайно помогал Алексей Сергеенко, не смевший войти в дом, где его не любили, и суетившийся в темноте, как вор, около подводы с увозимыми рукописями.
Не знаю, как объяснил Белинький Софье Андреевне внезапную замену меня и Маковицкого собственной особой. Я с ним по этому поводу в объяснения не вступал; точно так же, как ни я, ни Душан никогда не рассказывали Софье Андреевне о нашем отказе выполнить до конца порученную нам из Телятинок двусмысленную миссию. Не было у меня и объяснений с Чертковым. Он, очевидно, предпочитал ко мне не обращаться, хотя едва ли «простил» мне мое неповиновение. Разве что участие старика Душана в этом неповиновении выгораживало меня до некоторой степени в глазах Черткова.
Во всяком случае, расхождение мое с В. Г. Чертковым (главным образом, с ним самим, так как он один из всей семьи обладал столь тяжелым характером и столь ярко выраженными специфическими чертами, делавшими трудным общение с ним) все увеличивалось. Легко было предвидеть, что так пойдет и дальше при совместном нашем сожительстве. Ни он, ни я измениться, должно быть, не могли. Тем не менее сам Владимир Григорьевич, видимо, все еще не терял надежды сделать из меня хорошего «помощника», то есть безвольного исполнителя своих распоряжений. Моя строптивость и мое сопротивление его намерениям, казалось, только удваивали его старания. Он, несомненно, побаивался и моих возможных «разоблачений» о яснополянской драме. Не раз, отведя меня в сторонку, он с конфиденциальным видом справлялся у меня: нет ли у меня каких-нибудь записок о Льве Николаевиче, кроме известного ему дневника? Я понимал смысл вопроса, но отвечал только: «нет». Ибо в то время то, что я должен был записать на интересовавшую его тему, еще действительно не было мною записано. Хотелось Черткову и использовать мои силы для работы под своим руководством. И надо сказать, что работа у Чертковых намечалась важная: редактирование писем, дневников Льва Николаевича, собрания его сочинений и т. д., не говоря уже о пресловутом «Своде», в который я не верил, чем очень огорчал Черткова[69]. Но работать под руководством Черткова, оставаться жить в его доме! – Нет, этого удовольствия с меня было довольно.
Помимо личного расхождения с В. Г. Чертковым, в нежелании моем оставаться в Телятинках руководило мной в огромной степени также стремление вообще вырваться на свободу из какой бы то ни было замкнутой сферы, из какого бы то ни было кружка, в данном случае – «толстовского», – чтобы на воле, на широком просторе жизни искать разрешения занимавших мое внимание жизненных задач. От «кружка» я уже взял все, что мог, и теперь кружок только стеснял меня. Мне поскорее хотелось свободы и вольного воздуха, и мне казалось, что… тюрьма за отказ от военной службы меньше повредит моей тяге к свободе, чем беспечальное и сытое существование в Телятинках под началом толстовского «папы».
Вот почему, несмотря на все уговоры и даже упреки Чертковых (Анна Константиновна не отказала себе в удовольствии кольнуть меня тем, что я-де «тороплюсь в герои», стремясь приблизить срок отказа от военной службы), я в феврале 1911 года окончательно решил покинуть дом Чертковых и отправиться в Томск. Я не предполагал сам являться к властям, но из последнего письма матери я знал, что полиция уже побывала у нас на квартире и справлялась обо мне, – таким образом, ясно было, что мне не миновать ареста и тюрьмы.
Добавлю, что в свое время я советовался со Львом Николаевичем насчет того, нужно ли мне откладывать и дальше, на неопределенное время, формальный свой выход из университета с тем, чтобы, пользуясь, как студент, отсрочкой по отбыванию воинской повинности, иметь возможность и впредь сотрудничать с ним или с Чертковым, что как раз советовал и чего даже требовал от меня последний. И Лев Николаевич ответил на мой вопрос – в полном согласии с моим настроением и мнением – отрицательно.
– Я всегда говорил Владимиру Григорьевичу, – сказал он, – что так рассчитывать нельзя. Ссылка на необходимость продолжения работы – это самый негодный довод!
Лев Николаевич и за себя, и за другого готов был принять какую угодно внешнюю судьбу, какую угодно комбинацию внешних отношений, лишь бы обеспечены были свобода и достоинство внутренние. Кроме того, никогда бы он не мог позволить себе желать использовать для себя, даже в крайней нужде, какого бы то ни было другого человека, если бы для того, для его духовной или даже внешней жизни, это не подходило. В. Г. Чертков, наоборот, в этом отношении никогда не церемонился. Я ему был еще нужен – следовательно, надо было меня всеми способами удерживать при себе, как бы это ни отразилось на моем внутреннем состоянии. Другое дело, если бы я перестал быть нужен: тогда от меня можно было бы и отказаться, и притом – без всякого сожаления. О последней опасности, кстати сказать, предупреждал меня в свое время Д. П. Маковицкий:
– Чертковы не считаются с интересами тех молодых людей, которых они приглашают к себе в сотрудники, – говорил он. – И если тот или иной человек становится им более ненужным, то они выбрасывают его без милосердия, как выжатый лимон!
Впрочем, состав чертковских сотрудников постоянно и сам собой обновлялся, потому что только единицы могли выдерживать долго атмосферу чертковского дома…
Выйдя из университета еще при жизни Льва Николаевича (это была внутренняя необходимость), я уж никак не стал бы отсрочивать этот выход и его неизбежные последствия ради Черткова.
«Как долго пробуду я в заточении? Кто знает!.. 3–4 года наверное», – так думал я, собираясь в путь. Я действительно проникнут был чувством самоотречения и мысленно готовился не только к продолжительному заключению в тюрьме, но и к смерти. Весь внутренний мир мой как бы вновь очистился и обновился в предвидении тяжелого испытания. Я говорил себе, что теперь придется с покорностью судьбе оставить все, что мне было дорого в этом мире, и пробудить в душе верность одному Богу, которого никто и никогда у меня не отнимет.
Неминуемая перспектива отказа и связанного с ним возмездия, видимо, настраивала примирительно и любовно по отношению ко мне и самих Чертковых, и тем более все остальное население их дома, среди которого я покидал нескольких друзей (Толю Радынского, Федю Перевозникова и др.). Меня тепло проводили, напутствуя пирожками, пожеланиями, благословениями, слезами и т. д. Толя и Федя на санках довезли меня до Тулы, где я пересел в поезд дальнего следования, который должен был умчать меня в родную Сибирь – на тяжелое, но и благостное, светлое испытание силы духа.
Я ехал в самом бодром и радостном настроении: бой с темными силами представлялся мне неминучим, а в духовной победе своей я не сомневался.
Часть IIIУ могилы учителя
Глава 1Телятинки и Ясная Поляна после смерти Л. Н. Толстого
О приязни миллионера. – Прерванная поездка в Москву. – Как «зафрахтовал» меня В. Г. Чертков. – Привлекательная личность подруги жизни В. Г. Черткова. – О двух полотнах художника Н. А. Ярошенко. – Как выполнено было завещание Л. Н. Толстого. – Потревожили царя. – «Толстовцы» веселятся… – Орлиное гнездо, превратившееся в курятник. – Скорбный праздник в Ясной Поляне. – Писатель Пурис и подвижник Толя. – Галерея лесковских типов вполне реальна.
Я решил отправиться в Москву. Но не в Толстовский музей. В Москве у меня было одно довольно занятное знакомство, которое я решил использовать.
Я говорю о знакомстве с И. Д. Сытиным, известным издателем и книгопродавцем. Познакомился я с ним у Чертковых, после смерти Льва Николаевича, и раз или два – в связи с Толстовской выставкой1 – встретился в Москве. У Сытина вышла первым изданием моя книга «У Л. Н. Толстого в последний год его жизни». Там же напечатана была, в составе редактировавшейся П. И. Бирюковым «Библиотеки Л. Н. Толстого», брошюра «Жизнепонимание Л. Н. Толстого в письмах его секретаря»