Софья Андреевна в сенате оказалась сильнее. У нее была здесь «рука»: первоприсутствующий сенатор А. М. Кузминский, муж ее родной сестры. На квартире у Кузминского гр. Толстая частным образом сходилась и беседовала с разными сенаторами. Судьба дела стала поворачиваться в ее сторону, хотя считать его решенным еще было нельзя.
Все эти настроения я и застал в 1912 году в Ясной Поляне и в Телятинках. В этом отношении тут с 1910 года как будто ничего не переменилось. Враги – жена и друг великого Толстого – стояли на прежних позициях.
Было, однако, и нечто новое в обоих лагерях. Смерть Толстого как будто в чем-то развязала и освободила от излишней доли моральной ответственности его родных и последователей. Не надо было настраиваться в лад с высоким строем великой души. Не могло быть личных встреч с Учителем. Не приходилось сосредоточивать на одном, исключительного значения и авторитета, лице столько внимания, как раньше. Можно было заняться собой, отдаться обыденным радостям и житейским интересам, а также «отдохнуть» от напряжения особо тяжелой и ответственной борьбы вокруг великого человека.
Так, все «толстовцы» в Телятинках вдруг повеселели, – не повеселели, а заразились откуда-то как будто несвойственным им прежде легкомыслием. Шутки, остроты, пение, игры, планы спектаклей – вот чем жила серьезная дотоле молодежь в чертковском доме. И взрослые без особого протеста прилаживались к ней. Помещичьи Телятинки состояли из двух смежных усадеб: Чертковых и А. Л. Толстой, причем и в маленьком домике Александры Львовны царил тот же дух, что и в неуклюжем, огромном чертковском доме. К Александре Львовне вхожи были не все из обитателей этого дома, но там бывали Гусев, я, Алеша Сергеенко, крестьянский парень Егор Кузевич (шурин Димы Черткова), сам Дима, две или три девицы из секретарш и помощниц Анны Константиновны. Как мы проводили время? Начиналось чайком и беседой, а кончалось гитарой, пением и пляской. Оправившаяся от тяжелых переживаний 1910 года и снова бесконечно веселая, или искавшая развлечения и веселья, Александра Львовна задавала тон: и оживленно болтала, и пела, и мастерски «пускала персты» на гитарные струны, и плясала, ловко отбивая «чечетку»… Определенной меры, конечно, не переходили. Это были «кутежи» трезвенников и постников. Но веселье било ключом. «Просто – падение нравов!» – с комическим сокрушением изрек однажды l’homme qui rit[71], бородатый Николай Николаевич Гусев.
В Ясной Поляне тоже стало как-то живее и проще. Еще бы! – когда орлиное гнездо превратилось в курятник. Наезжали сыновья, внуки, гости, воскресли теннис, крокет и серсо, звучали пение и фортепиано, ставились «шарады». Раскрывались карточные столы, по углам зеленого поля расставлялись подсвечники, и важные, усатые лица упитанных пожилых людей с жирными затылками сосредоточенно и деловито устремляли свои взоры в магические карточные веерочки.
Такой вечер застал я, придя из Телятинок, однажды в конце августа. Софья Андреевна, как всегда, приветливо встретила меня и попеняла, что я не пришел 22-го, поздравить ее с днем рождения:
– Это был первый веселый день в Ясной Поляне после смерти Льва Николаевича. Съехалась вся семья, я была очень тронута… Повеселились бы! Андрюша плясал.
23-го сентября Софья Андреевна праздновала 50-летие своей свадьбы со Львом Николаевичем. У Чертковых говорили, что это был «несчастнейший день в жизни Толстого». Я не верил этому.
Пошел в Ясную Поляну. Софья Андреевна – вся в белом. «Сегодня не простой день, а особенный, важный, праздничный!» – как бы хотела сказать она своим туалетом. Но лицо было печальное и заплаканное. Говорила, что до 4 часов утра читала письма Льва Николаевича к ней – жениховские и первого счастливого времени замужества. А потом легла и три раза видела Льва Николаевича во сне. И все это было так понятно мне! Понятно и сочувственно. И человечно. Отчего же там, за три версты, не хотели совершенно считаться с сердцем и душой разбитой, уничтоженной женщины?! Отчего надо было и теперь отгораживаться от нее глухой, непроницаемой стеной?!
Я искал и не находил ответа.
Между тем, у Булыгиных, у Буткевичей – в кругах, удаленных от «двора» – жили и работали по-прежнему: серьезно, напряженно. Истинное «толстовство» не умерло. По-прежнему приходили время от времени вести от новых мучеников за веру: отказавшихся от военной службы. По-прежнему навещали дом Чертковых разные искатели и просители, серьезные и несерьезные. Чертков возложил на меня и на Алешу Сергеенко, по очереди, обязанность встречать гостей.
– Валентин, посетители пришли, хотят побеседовать о Льве Николаевиче, поди, поговори с ними! – докладывает мне однажды помощница кухарки, деревенская девушка Маша Галкина.
Спешу к гостям. Один рекомендуется:
– Я – писатель, а это (показывает на другого) критик!
Спрашиваю у писателя, как его фамилия.
– Пурис.
Никогда не слыхал о таком писателе!
– Вы печатаете ваши произведения?
Оказывается, большинство произведений г. Пуриса остается в рукописях, а «отрывки» можно найти в «Вестнике знания». «Вестник знания» – популярный петербургский журнал для самообразования, издававшийся В. В. Битнером. Там имелся и отдел переписки с читателями. Вероятно, именно в этом отделе появились какие-нибудь «отрывки» г. Пуриса.
Затем г. Пурис пустился в пространные суждения о литературе. К сожалению, язык его оставался все же совершенно не литературным. Видно было, что передо мной – человек малограмотный. И лицо не интеллигентное. «У нас в высших кругах, среди литераторов…» (Каков!) А глаза добрые.
Я ему говорю:
– Вот Лев Николаевич очень строго смотрел на призвание писателя. Он находил, что не все способны отдаваться ему, что это – дело не легкое!..
Он понял так, что к нему-то предупреждение Льва Николаевича, разумеется, не относится!
Потом он дал мне визитную карточку, на которой стояло: «Кавалер орденов Афанасий Яковлевич Пурис».
Одет был «кавалер орденов» по-украински: синие шаровары, белая вышитая рубаха, опояска, узенькая алая ленточка вместо галстука, а поверх украинского костюма – модная, самая европейская, накидка черная без рукавов и на ней прикреплена у борта георгиевская – черное с желтым – ленточка, а у часов в виде брелока болтается какая-то медалька. Вероятно, это и были все ордена кавалера Пуриса.
Другой, критик Щеголев по фамилии (просят не смешивать с скромным историком литературы П. Е. Щеголевым!), был помоложе, да и… поскромнее. Все больше молчал, в то время как маленький, толстенький Пурис развертывался на все стороны. Когда я у Щеголева спросил, печатал ли он свои произведения, то тот почему-то смущенно отвернул лицо и пробормотал что-то неясное, но я все-таки услыхал, что «печатали».
Потом поговорили с ними хорошо о Льве Николаевиче, и оба писателя ушли очень довольные. Особенно толстячок Пурис сиял и расшаркивался, топорща свои длинные усы.
А вот и гость иного рода: старый друг и брат Толя Радынский, 22 июля 1910 года подписавший, не читая, по желанию Черткова, тайное, лесное завещание Льва Николаевича, в качестве третьего свидетеля, как «сын подполковника Анатолий Дионисиевич Радынский». Бывший юнкер и «отказавшийся». Идеалист и искатель, чистейшего сердца и нежнейшей души, какую только можно себе представить у мужчины. Красневший при каждой, хоть чуть-чуть отдающей грубостью и вульгарностью шутке. Кудрявый блондин с голубыми глазами и с правильными чертами миловидного, задумчивого лица.
Где же прожил и проплутал Толя с тех пор, как мы расстались с ним в феврале 1911 года на тульском вокзале, перед отъездом моим в Сибирь?
А вот где. Вместе с другим «толстовцем», рабочим Федей Перевозниковым, уходил «в народ», к крестьянам, жить и работать с ними, для них и как они. Занесло их с Федей в Минскую губернию. Там поселились они у одного мужичка в глухой, бедной деревушке. Всю зиму Толя обучал детей со всей деревни, а летом в поле работал. Крестьяне относились к нему удивительно: просили не работать, боялись все, что он утомится. «Мы тебя и так прокормим!» – говорили. Он жил по неделе в каждой хате, а потом, по настоятельной просьбе одного мужика, перешел совсем к нему. Жил без паспорта, совсем от этой «ненужной бумаги» отказавшись. Полиция, наконец, забрала его и по этапу отправила в город Алексин Тульской губ. где зять его служил судебным следователем. Вся деревня провожала Толю, уговаривала полицейских оставить его… Хозяева той избы, где он жил, плакали. Целый месяц шел Толя этапом. В тюрьмах приобретал друзей. Везде посеивал семена любви. Физически за время этапа утомился, но душевное состояние сохранил бодрое. Теперь решил пожить в чертковской «коммуне», работая, как и я, над «Сводом».
Да, удивительные типы встречались в России! Невольно вспоминаешь Лескова с его «Пурисами» и «Толями Радынскими». В самом деле, если когда и подвергалась сомнениям реальность и жизненность образов «Очарованного странника», «Шерамура» или «Рассказов о праведниках», то надо признать, что такие сомнения не имели и не могут иметь оснований под собой: родина наша бесконечно богата характерами тароватыми и своеобразными.
Глава 2Тайная панихида на могиле Л. Н. Толстого
Судебное дело о похоронах М. А. Шмидт. – Переезд в Ясную Поляну. – Истинное отношение Черткова к С. А. Толстой. – «Родоначальница династии секретарей». – Призрак Толстого. – Ночной гость. – Православный чин отпевания и панихида на могиле великого «ересиарха». – Статья Д. В. Философова о событии в Ясной Поляне. – Перед «толстовским» ареопагом. – «А зачем крест поцеловал?» – Политический смысл случившегося. – О судьбе таинственного священника.
Прежде чем рассказывать о тайном богослужении на могиле Л. Н. Толстого, изложу здесь вкратце свои впечатления от одного судебного процесса, на котором я присутствовал и который тоже имел отношение к Церкви. Процесс этот интересен в особенности потому, что