Поздоровавшись со всеми присутствующими, гость объявил, что он приехал совершить чин отпевания на могиле Л. Н. Толстого. Хотя Синод запретил молиться за Толстого, но он не имел на это никакого права: никому нельзя запретить молиться за кого бы то ни было. Запрещение Синода не канонично, и священник не считает нужным подчиняться ему. Он с глубоким уважением относится к Толстому, который «много добра сделал русскому народу». Ввиду всего этого, священник написал графине Софье Андреевне, что если она согласна, то он приедет, чтобы совершить чин отпевания на могиле Льва Николаевича, так как отпевание не было совершено во время похорон. Графиня ответила согласием, вот он и приехал. Все, что нужно для совершения обряда – облачение, кадило, свечи, крест и Евангелие, – он привез с собой и, как только встанет графиня, он готов предоставить себя в ее распоряжение. Готов он и пострадать за свой поступок, если имя его откроется, но думает, что без особой нужды открывать этого имени не нужно.
Желая убедить нас в подлинности своего звания, священник вынул из кармана бумагу и протянул нам. Игумнова и Салтанов не поинтересовались или постеснялись проверять слова приезжего, а я прочел бумагу. Это был отпуск, выданный благочинным священнику села Ивановка Переяславского уезда Полтавской губ., родившемуся в 1885 году и в 1909 году окончившему Полтавскую духовную семинарию Григорию Лаврентьевичу Калиновскому11 на поездку по личной надобности. Церковная печать, подпись – все было в порядке.
День выдался теплый, и Салтанов ушел на этюды. Между тем, скоро показалась из своей комнаты Софья Андреевна, заметно взволнованная. Решено было тотчас отправиться на могилу Льва Николаевича для совершения службы.
– А мне можно пойти, Софья Андреевна? – спросил я.
– Очень рада.
Она смущенно улыбнулась.
– А я думала, вы будете против и станете обличать меня.
Но я не собирался обличать Софью Андреевну. Да и за что? На могилу Толстого приходили не только православные, но и католики, и протестанты, и буддисты, и московские «трезвенники», и всякие русские сектанты. «Трезвенники», во главе с «братцем» Иваном Колосковым12, хором пели на могиле свои псалмы. Старик-черкес Осман, яснополянский сторож, молился по мусульманскому обычаю, поднявши кверху руки и шепча что-то старческими, бескровными губами. Почему же православному священнику не выразить свою дань уважения к памяти Толстого, хотя бы путем совершения обряда, которому священник и вдова Льва Николаевича придавали определенное значение?
Больше того, я был в восхищении от поступка священника. Мне нравилась его смелость, как нравился и тот вызов, который он бросал Синоду.
Пошли на могилу впятером: священник, Софья Андреевна, Ю. И. Игумнова, я и горничная Софьи Андреевны Верочка Сидоркова, которая несла маленький столик, скатертку и узел с вещами священника.
Могила в лесу – невысокий холмик, подрезанный по сторонам, обложенный дерном и прикрытый еловыми ветками… Скромная, некрашенная деревянная оградка. Выделяющиеся на фоне снежной пелены стволы трехчетырех дубков, будто сознательно столпившихся у могилы.
Священник облачился в зеленую парчовую ризу и епитрахиль. Софья Андреевна укрепила в головах могилы иконку и зажженную желтую восковую свечечку, принесенную ею с собой. Священник тоже привез три большие восковые свечи для присутствующих на отпевании, но не раздал их перед началом службы (сказал мне: «зажигайте», а я что-то не зажег), и свечи так и пролежали незажженными на столике, установленном перед могилой, на котором лежали также золотой крест и Евангелие.
– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков! – раздалось неожиданным и дивным образом в лесной тишине, над могилой церковного еретика и величайшего христианина России, закапывавшего когда-то здесь, в детстве, с братом Николенькой «зеленую палочку», на которой написано, как люди должны жить, чтобы быть счастливыми.
– Аминь! – ответил сам себе симпатичный голос священника, певшего и за псаломщика.
И в этот миг рухнул авторитет Церкви православной! И распалось проклятье, которым встретила она попытку Льва Толстого спасти и восстановить христианство из той исторической трясины, в которую оно провалилось. Рухнуло и распалось, ибо – совершал богослужебный чин над могилой анафематствованного, над могилой религиозного отверженца, полновластный, законный, с соблюдением всех постановлений посвященный представитель церковного клира, один из тех, кому дано право «вязать и решить».
Священник читал, пел и кадил, обходя могилу вокруг. От волнения он забыл в яснополянском доме, в своей корзине, ладан, и в кадиле лежали одни угли. Софья Андреевна была очень серьезна, взволнована и истово молилась. День выдался весенний, теплый. Птички беспечно кружились и пели над могилой, исполняя роль хора…
К этим звукам примешался вдруг скрип полозьев. Несколько розвальней, груженных хворостом, проезжает мимо. Мужики пожирают глазами зрелище, обычное где угодно, только не здесь, однако – снимают шапки и крестятся.
Когда по окончании панихиды священник повернулся к нам с крестом, губы его слегка, но радостно и торжествующе улыбались. Все поцеловали крест, в том числе и я. У меня было такое чувство, что я участвую в акте «соединения церквей»: православной и «толстовской».
Затем все вместе отправились к дому.
– Теперь Лев Николаевич больше уже не еретик, – улыбаясь, сказал священник.
Он радовался как дитя.
Вернувшись в дом, Софья Андреевна попросила священника отслужить еще панихиду по Льву Николаевичу. Мне было удивительно, зачем после одной службы приступать тотчас к другой, но Софья Андреевна разделяла понятия отпевания и панихиды. На панихиде я не присутствовал.
Священник провел целый день в Ясной Поляне. Завтракал, обедал, вечером пил чай. Мы все с ним много разговаривали. Он оказался милым, разговорчивым и любознательным человеком. Рассказал, что он родом украинец, из казаков, «священствует» всего три года. Салтанов в те минуты, когда Софья Андреевна выходила куда-нибудь из зала, пытался доказать священнику ненужность и бесполезность совершенного им отпевания Толстого. Тот слушал внимательно, но с художником не соглашался. Он очень просил, между прочим, выслать ему «Исследование четырех Евангелий» и «Критику догматического богословия» Толстого, что я ему обещал и потом выполнил.
Забавно было видеть, как вечером, после обеда, священник, заложив руки назад, ходил по залу, оглядывался на большие портреты работы знаменитых художников в золотых рамках и все повторял:
– Вот чудеса! Хохол куда попал! А? Хохол куда попал!..
Софья Андреевна и все присутствующие добродушно смеялись наивности священника.
С ночным поездом он уехал обратно на юг, домой.
Находясь в Ясной Поляне, священник отнюдь ни от кого не таился, не прятался, наоборот – держался открыто и свободно, и только случайному отсутствию других приезжих он обязан был тем, что не столкнулся ни с кем из посторонних. Тем не менее факт его приезда и богослужения на могиле Льва Николаевича не остался утаенным. Да и не мог остаться. О священнике знала прислуга, панихиду на могиле видели проезжавшие мимо крестьяне. Из Ясной Поляны весть долетела до Тулы и попала сначала в местную, а потом и в столичную печать. Сенсацию из панихиды на могиле Толстого сделали огромную. Газеты вкось и вкривь описывали и толковали яснополянское событие. Святейший Синод кинулся было на поиски злокозненного священника, но, убедившись, что не найдет его, объявил, что он считает этого священника не настоящим. Такое мнение никем всерьез принято быть не могло, тем более что и сама гр. С. А. Толстая письмом в редакцию газеты «Русское слово» подтвердила факт совершения православного чина отпевания и панихиды на могиле ее покойного мужа. На деревне полиция чинила допрос мужикам о священнике, и те несли, кому что вздумается: один говорил, что священник – толстый, другой – что тонкий, один – что он старый, другой – что молодой и т. д. Полиция ничего не поняла. Подбивалась она через местного пролаза-урядника и к прислуге яснополянского дома. Та тоже не очень много и точно рассказывала. Полиция не посмела, однако, обратиться ни к самой графине, ни ко мне, ни к Ю. И. Игумновой.
Таким образом, личность священника осталась не установленной. Тем не менее в печати шло препирательство о его поступке: одни одобряли этот поступок, как «революционный», другие, напротив, находили, что близкие Толстого, позволившие священнику отслужить панихиду, «оскорбили память Льва Николаевича». Надо сказать, что такое разделение произошло независимо от разделения на «правых» и «левых»; напротив, видно было, что партийная окраска ничего не помогла в суждении по этому вопросу.
Среди «толстовцев» мнения тоже разделились. Некоторые осуждали меня за то, что я, не верующий по-православному, присутствовал на панихиде. Ругательное письмо в этом смысле получил я и от Александры Львовны из Москвы. Другие, напротив, считали, как и я, что поступок священника – это, скорее, вода на нашу «толстовскую» мельницу. Недаром и сам Синод так переполошился!
В письме к сотруднику «Русского слова», видному публицисту Д. В. Философову, просившему меня разъяснить ему настоящее положение вещей, я окончательно и в таких выражениях высказал свой взгляд:
«…Священник решился на этот свой поступок, несомненно, из самых чистых побуждений. Я верю в это. Он произвел здесь и на меня, и на всех – самое лучшее впечатление: своим умом, своей непосредственностью и своей живостью, а также свободными, независимыми взглядами. Не подумайте, что он атеист. Напротив, он – верующий по-православному человек. Льва Николаевича он считает христианином, но не во всех его утверждениях с ним согласен (хотя основательного знакомства с идеями Льва Николаевича у него нет). Пишу я вам о вере священника на основании нашего разговора с ним наедине, причем, как мне показалось, священник был в этом разговоре безусловно правдив и искренен.