15. Теперь она могла считать себя и действительно считала удовлетворенной. На какой-то кусочек пространства обветшавший царский режим оказался еще ближе к своему роковому концу. Люди чуткие это почувствовали и учли. Недаром, значит, бурлила казацкая кровь в жилах Григория Лаврентьевича Калиновского!
В заключение главы о чине православного отпевания и панихиды на могиле великого «ересиарха», скажу еще несколько слов о личной судьбе отважного священника, решившегося своим выступлением кинуть перчатку самому Святейшему Синоду. Судьба эта была примечательна и характерна. Года через два после совершения Г. Л. Калиновским тайного богослужения на могиле Л. Н. Толстого С. А. Толстой получено было от него письмо, в котором он сообщал о случившемся с ним несчастье: нечаянным выстрелом из ружья он кого-то тяжело ранил или убил. Событие это вынудило его подать прошение о снятии с него сана.
Больше о судьбе священника мы ничего не знали. И только после Февральской революции я получил от него письмо, в котором Г. Л. Калиновский сообщал о себе неожиданные вести: сняв сан в сентябре 1916 года, он поступил юнкером в Николаевское военное училище в Петрограде, которое и окончил прапорщиком 1 февраля 1917 года, после чего получил назначение в 169-й запасной пехотный полк, расквартированный в г. Бугуруслане Самарской губ. Тут следы священника-бунтаря теряются. Никаких новых сведений о нем я уже не имел. Допускаю, что, хотя в феврале война уже кончалась, он мог стать одной из последних ее жертв16.
Сейчас мне приходит в голову, что если бы я опубликовал эти строки до Великой Октябрьской революции, основательно провентилировавшей мозги даже у ханжей и старух, то, наверное, много нашлось бы таких теток и дядей, которые, осведомившись о судьбе лихого казака-священника, заявили бы с злорадным торжеством: «Ага, вот, Бог-то и наказал дерзкого за его беззаконный поступок!»
Теперь, пожалуй, этого никто уже не скажет.
Глава 3Труд по описанию библиотеки Л. Н. Толстого
О нелегкой доле библиографа. – Состав и характер яснополянской библиотеки. – По следам толстовского карандаша на полях книг. – Череда писателей-поклонников гения, в их посвящениях: от С. Т. Аксакова до Игоря Северянина и от румынской королевы до основоположника сионизма. – Ценность добытых при обследовании библиотеки результатов. – Вторичное описание библиотеки – через 40 лет. – Письмо от А. И. Куприна. – «Мирись с соперником твоим скорее…»
Взявшись, по поручению Толстовского общества в Москве, за подробное описание библиотеки Л. Н. Толстого, я предполагал пробыть в Ясной Поляне каких-нибудь 4–5 месяцев, а вместо этого задержался в ней, правда, с годичным перерывом, посвященным… тюрьме17, чуть ли не на четыре года: именно, с декабря 1912 по август 1916 года включительно. Строго рабочего времени моего, с ежедневным корпеньем за столом minimum по семь-восемь часов, было не более и не менее, как два с половиной года. Самое живое, молодое время я посвятил библиографической работе! И это – вовсе не будучи библиографом по призванию. Напротив, мысли старого, сатирического стихотворения Полонского «Библиографы»18 – мои мысли. Я, конечно, предпочел бы составлять хоть никуда не годные, но собственные книжонки, чем годами сидеть над составлением перечней чужих прекрасных книг, в эти книги не заглядывая. И однако два с половиной года было на такую работу пожертвовано!
В Ясной Поляне 22 книжных шкафа, и я сам, на своих руках, перетаскал всю библиотеку на свой письменный стол и потом обратно – по шкафам. Даже девчонки-помощницы у меня не было. Я проглотил всю пыль, годами накопившуюся на книжных полках. Это, конечно, была работа не на одного, а по крайней мере на пять человек, и то, что я работал один, было ненормально. Но я никогда не умел создавать хороших условий труда для себя самого и всегда много времени отдавал «черной» работе.
Иногда, особенно при сравнении того, что было сделано, с тем, что еще оставалось сделать, я приходил в полное отчаяние. Книжное море заливало меня, я тонул, захлебывался в нем. Или же вдруг, как в пароксизме, с остервенением набрасывался на работу и не вставал от стола по 10–12 часов в сутки, мечтая таким образом на несколько дней приблизить срок окончания своего труда. Тщетная надежда! Я скоро в ней разочаровывался, и сначала тупая безнадежность овладевала мной, а потом, смирившись, я переходил опять к равномерному, но настойчивому темпу работы.
«И не стыдно это вам говорить? – может спросить читатель. – Разве библиотека была неинтересна? И разве это была не библиотека Льва Николаевича?»
Да, библиотека была интересна. Да, это была библиотека Льва Николаевича. И только потому, что это была библиотека Льва Николаевича, я и занимался ею. Именно сознание, что я работаю во имя и в память Льва Николаевича, и поддерживало меня больше всего, помогая преодолевать и минутное малодушие. Но только… Если бы задача не была так огромна! Если бы продолжительность работы не приходилось исчислять годами!..
Так или иначе, работа была закончена.
В чем, собственно, она состояла?
Требовалось создать то, что в Западной Европе называется catalogue raisonne[72] и чего у нас в России, собственно, еще не было, если не считать единственного исключения – именно описания Пушкинской библиотеки, составленного Б. Л. Модзалевским и изданного Академией наук. Но в Пушкинской библиотеке числится до 3000 томов, а в Толстовской до 22 000. Вот разница наших задач.
Библиотека Л. Н. Толстого очень разнообразна по составу: там книги его отца и матери, его деда Волконского (нашлось даже одно издание 1782 года с автографом прадеда Льва Николаевича, князя Горчакова), там источники художественных и философских сочинений великого писателя, бесконечное количество книг, посылавшихся ему авторами, множество изданий Академии наук, получавшихся Толстым как почетным академиком по разряду изящной словесности, старые русские и иностранные журналы и т. д.
В библиотеке имеются книги на русском, французском, английском, итальянском, немецком, шведском, датском, голландском, украинском, польском, чешском, болгарском, сербском, румынском, финском и др. языках.
Это – романы, повести, рассказы, стихи, религиозные трактаты и богословские исследования, философские сочинения, работы по истории, политической экономии, физике, медицине, педагогике, математике, сельскому хозяйству, мемуары, литературные и научные сборники и т. д., и т. д., и т. д.
Все это надо было выявить.
Я был новичок в библиографии, и все необходимые предварительные указания преподал мне, по желанию Толстовского общества, историк литературы, «сторонний преподаватель» Московского университета (в житейском обиходе его именовали профессором) и председатель старинного, почтенного Общества любителей российской словесности при университете А. Е. Грузинский. Согласно этим указаниям, требовалось: 1) составить полный каталог библиотеки, причем относительно каждой книги или брошюры должны были быть занесены место и год издания, число томов, число страниц в каждом томе, формат, сведения о том, переплетена ли книга или нет, разрезана или нет, ex-libris’bi и имена прежних владельцев; 2) просмотреть, то есть перелистать каждую книгу и описать все найденные отметки Л. Н. Толстого – то есть, если они состоят из надписей, списать эти надписи, если же из подчеркиваний или отчеркиваний отдельных строк и мест в книге, то точно обозначить эти места и строки, сосчитавши последние; наконец, 3) списать все посвятительные надписи авторов, даривших Толстому свои произведения.
В процессе работы я решил, что полезно будет также давать отзывы Льва Николаевича о прочитанных им книгах, и делать это, пользуясь как сведениями опубликованными, так и неопубликованными. Под последними разумею устные сообщения, полученные мною от вдовы и детей Толстого, а также рукопись обширных записок Д. И. Маковицкого, разрешение на пользование которой получено было мною от автора.
Самым интересным и ценным в библиотеке, конечно, были книги с собственноручными отметками Льва Николаевича. Помню, как на первых порах, находя такие книги, я радовался и бежал к Софье Андреевне, чтобы поделиться с ней своими открытиями. Трезвой женщине чужда была такая экспансивность, и она было решила, что я так все и буду бегать, а не работать: не библиограф, дескать, а дилетант! Но Софья Андреевна ошиблась: заметив, что на чистое чувство мне не отвечают таким же, бегать к ней я перестал, а дело свое выполнил со всей пунктуальностью, до конца.
Некоторые книги – как, например, «История России» Соловьева, 12 томов «Книги житий святых», сочинения Ивана Посошкова, «Древнерусские жития святых» Ключевского, «Раскольничьи дела 18-го столетия» Есипова и др. Лев Николаевич изучал особенно тщательно. Сюда относились также книги, служившие непосредственно источниками как для художественных, так и для философских его сочинений, – скажем: 4-томный «Дневник, веденный в России в царствование Петра Великого» камер-юнкера Берхгольца («Петр I»), несколько томов «Сборников сведений о кавказских горцах» («Хаджи-Мурат»), «Влияние истинного свободного каменщичества во всеобщее благо государств» фон Плуменека или французский оригинал «Истории Империи» Тьера («Война и мир»), сочинения Шекспира («О Шекспире и о драме»), французское исследование Reuss’a о Библии («Соединение, перевод и исследование четырех Евангелий»), Талмуд и сочинения христианских мудрецов и философов («Круг чтения») и т. д. Во всех этих книгах и сочинениях – масса отметок Толстого, иногда очень любопытных. Конечно, и то обстоятельство, что в библиотеке нашлось столько книг, которыми пользовался Толстой при своей подготовительной работе над многими из своих прославленных сочинений, было очень важно. Меня трогало, когда я у Тьера или в дневнике Лас-Каза на острове св. Елены видел отчеркнутыми рукою Льва Николаевича, уже выцветшими от времени чернилами, те места, которые все мы знаем по «Войне и миру». Очень характерно, что Шекспира Лев Николаевич последовательно и беспощадно громил уже и в своих карандашных заметках на полях «Гамлета», «Макбета», «Отелло», «Кориолана» и др. пьес. Это показывало, что и вся антишекспировская теория, запечатленная в известной его книге, создавалась со всей искренностью и непосредственностью.