Из русских писателей-беллетристов Толстой больше других ругал в своих отметках на полях их произведений М. Горького и Л. Андреева. Первого он считал грубым и искусственным, а второго – чересчур выспренным и незрелым. Это не мешало ему глубоко уважать и любить Горького и с отеческой нежностью принять приехавшего к нему на поклон Андреева.
У Гоголя Лев Николаевич оценил по пятибалльной системе все его статьи в «Выбранных местах из переписки с друзьями». «Колов» и «двоек» там достаточно. Когда ему попалась под руку его собственная «Власть тьмы», то он и ее покритиковал: одно зачеркнул, другое переставил, третье приписал. В результате текст уточнился, улучшился, а характер скромной и скорбной Марины приобрел большую определенность и пластичность, лишившись налета некоторой слащавой сентиментальности. Я глубоко поражен был этим открытием – главное, тем, что том Собрания сочинений с исправленной автором «Властью тьмы» пролежал чуть ли не десять или пятнадцать лет в книжной завали, между тем как все театры России и мира играли замечательную пьесу Толстого в прежнем, несовершенном виде. Они, кстати сказать, и теперь играют ее в том же виде. Почему? Разве я ничего не сделал для того, чтобы новые поправки Толстого предать гласности? Пытался сделать, но неудачно. Именно, о найденных в тексте «Власти тьмы» поправках я известил газету «Русское слово» и запросил, не найдет ли она возможным опубликовать эти поправки, для всеобщего сведения, в своих столбцах. Ответ получился положительный, и я послал газете обстоятельную статью о новом тексте знаменитой драмы Л. Толстого. Через несколько дней получил по почте гонорар за эту статью. Сама статья, однако, никогда на столбцах газеты не появилась19. Может быть, она была скучна? Может быть. И однако всем известный текст «Власти тьмы» так и остался неисправленным.
Толстой интересовался экономическими вопросами. Пометки его имеются не только в сочинениях Генри Джорджа, особо им прокламированных, но и в русском издании «Капитала» Карла Маркса, равно как в книгах о Марксе.
Нашлась в библиотеке и статья В. И. Ленина – против бойкота 3-й Государственной думы. В ней заинтересовало Толстого ленинское определение бойкота, отчеркнутое и подчеркнутое Львом Николаевичем.
Еще одно маленькое открытие сделано было мною в библиотеке: в одной из книг оказался заложенным неизвестный дотоле перевод очень остроумной английской статьи J. A. Ruth’a «Pure religion and pure gold» («Чистая религия и чистое золото»), принадлежавший Толстому. Я опубликовал этот перевод в «Толстовском ежегоднике» за 1913 год20.
Нашлись также в библиотеке: папка официальных документов и др. бумаг, составлявших материал к «Хаджи-Мурату», неизвестные письма философа Н. Н. Страхова и писателя Леонида Андреева ко Льву Толстому и др. материалы. Стоило, конечно, порыться в библиотеке.
Как старого любителя автографов, трогали меня также надписи писателей и ученых на дареных великому Толстому книгах. И если спокойно можно было глядеть на витиеватые и сердечные, остроумные и почтительно-сдержанные надписи Игоря Северянина, а из старших писателей – Фета, Полонского, Эртеля, Вл. Соловьева, Жемчужникова, Засодимского, Данилевского, то уже совершенно умилял автограф автора «Детских годов Багрова-внука» Сергея Тимофеевича Аксакова, приветствовавшего в 1856 году «прекрасный талант» молодого Толстого. Из иностранных художников слова здесь были представлены: Р Роллан, Б. Шоу, Голсуорси, Бьернстьерне-Бьернсон, Кармен Сильва (румынская королева), Анатоль Франс, Октав Мирбо, Марсель Прево, Поль и Виктор Маргерит, словак-русофил Светозар Гурбан-Ваянский, японец Кенджиро Токутоми и многие другие. И ученые били челом хозяину Ясной Поляны своими трудами, – вот их внушительная череда: Бекетов, Чичерин, Кавелин, Алексей Веселовский, Ламанский, Тимирязев, Мечников, Кони, Стороженко и многие другие. Для чего-то аккуратно присылал, с почтительными надписями, все свои многочисленные и глубоко специальные работы по математике академик Буняковский. И основатель сионизма Теодор Герцль был тут. И учредительница Теософского общества, русская писательница мировой известности Елена Петровна Блаватская пришла со всеми. Любили и почитали Толстого всюду, во всех кругах.
Историкам литературы и исследователям Толстого описание библиотеки, конечно, должно было дать много материала: определялся круг интересов Толстого, выяснялись источники его произведений, устанавливалось отношение Толстого к разным писателям и вопросам, равно как и отношение писателей и ученых к Толстому, пополнялись сведения о «Толстовиане», потому что и авторы разных работ о Толстом посылали их в Ясную Поляну, выяснялся, наконец, общий состав библиотеки, как и наличность в ней библиографических рукописей и т. д. Специалисты-библиографы и деятели Толстовского общества должны были остаться и остались довольны.
Толстовское общество предполагало уже начать печатать описание яснополянской библиотеки. На этом особенно настаивал председатель очередного общего собрания проф. П. И. Новгородцев, тогда директор Коммерческого института. Но я сам просил повременить со сдачей рукописей в печать, так как не переписан был еще начисто иностранный алфавит и не готово было введение к будущей книге. Это и было моей ошибкой. Промедление оказалось «смерти подобно»: вскоре разразилась Первая мировая война, за нею – революция и Гражданская война, и вопрос о печатании моего описания Толстовской библиотеки был снят с очереди… навсегда.
Правда, работа моя не пропала. Рукопись описания хранится в двух копиях в Государственном музее Л. Н. Толстого в Москве и в музее-усадьбе Ясная Поляна и, как писал мне заведующий архивом московского музея Н. Н. Гусев, ею широко пользуются все исследователи жизни и творчества Толстого. Описание оказало, в частности, большую услугу всем редакторам так называемого «Юбилейного» Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого в 90 томах. Данные описания широко были использованы в редакторских комментариях как к художественным, так и к философско-публицистическим произведениям Толстого. Этого одного достаточно, чтобы мне считать себя вознагражденным за тяжелый труд.
Впрочем. Судьбе угодно было «пошутить» надо мной или, наоборот, предоставить мне возможность «взять реванш» и через 40 с лишком лет по окончании мною работы по описании библиотеки Л. Н. Толстого увидеть в печати 1-й том описания, произведенного вторично в 1951–1958 годах по несколько измененной и более точно проработанной программе группой сотрудников яснополянского музея под моим руководством. Работая вторично, видел я те же книги. вторично разбирал полустершиеся карандашные пометки Льва Николаевича. вторично читал те же авторские дарственные надписи.
Дело в том, что вернувшись в 1948 году из-за границы, где я провел 25 лет, и сделавшись в 1949 году сотрудником музея-усадьбы Ясная Поляна, я собирался сначала составить один или два тома с описанием только книг с пометками Толстого, но на общих собраниях дирекции и сотрудников и в вышестоящих инстанциях решено было описывать все книги. Так как для одного меня эта работа была уже непосильна, то меня назначили руководителем особой «библиотечной бригады», в которую в разное время входило от пяти до восьми товарищей, мужчин и женщин.
Есть надежда, что это второе описание, в основу которого ложится все первое и 1-й том которого вышел в издательстве «Советская Россия» в Москве в конце 1958 года, рано или поздно будет не только закончено, но и полностью опубликовано21.
Упомяну о письме А. И. Куприна, полученном мною в связи с донесшейся до нашего талантливого писателя в 1912 году вестью о том, что в Ясной Поляне производится описание библиотеки Л. Н. Толстого. Куприн обратился сначала к В. Г. Черткову с просьбой сообщить ему, не нашлось ли в библиотеке каких-либо данных об отношении Л. Н. Толстого к нему, Куприну. Чертков показал мне это письмо и порекомендовал послать писателю вышедшее за год перед тем 1-е издание моего яснополянского дневника, где зафиксировано было несколько отзывов Толстого о Куприне, что я и сделал, сопроводив бандероль пояснительным письмом. В ответ получил следующее письмо от А. И. Куприна:
«Гатчина, 30 декабря 1912 г.
Многоуважаемый Валентин[73] Федорович,
Вашу книгу я получил и очень вам благодарен за внимание. Книга по-настоящему прекрасная. Ее будут читать и перечитывать еще много, много лет: в ней беспристрастно и любовно отразились последние дни нашего незабвенного Старика.
Крепко жму вашу руку. Прошу, не теряйте связи со мной.
Ваш А. Куприн».
Письмо порадовало меня, но, боясь стеснять и обременять писателя новыми обращениями к нему, я решительно ничего не предпринял для того, чтобы «не терять связи» с ним, хотя связь эта могла быть для меня только приятной. И позже мне уже никогда не довелось ни встретиться, ни обменяться какими-нибудь новыми письмами с А. И. Куприным.
Один инцидент особого рода прочно связан с моими воспоминаниями о труде моем по описанию яснополянской библиотеки. Я проработал уже более полугода, как получилось письмо из Крыма от А. Е. Грузинского, имя которого я упоминал в начале этой главы. Грузинский писал, что он чудесно провел лето в Крыму, прекрасно отдохнул, купался в море, лазил по горам, а теперь возвращается в Москву и просит меня прислать ему по московскому адресу все данные о результатах работы по описанию Яснополянской библиотеки для доклада его на общем собрании членов Толстовского общества. Письмо возмутило меня. Каково! – «Я купался, лазил по горам, отдыхал в Крыму, а ты в это время с утра до вечера корпел над утомительной библиографической работой, – так вот, теперь, пожалуйста, расскажи и растолкуй мне, что ты сделал, а я… буду об этом докладывать!» Здорово придумано!
Предложение маленького, грибообразного председателя Общества любителей российской словесности было очень характерно для того типа профессоров и ученых постарше возрастом, которые любят взвалить всю фактическую работу на молодых коллег или на поднанятых за гроши голодных студентов, а потом снабжают эту работу своим предисловием, введением и заключением и выдают за свою. Грузинский, ученый весьма скромный, но гурман от науки и эпикуреец в жизни огромный, счел меня, очевидно, как раз за одного из таких голодных или бесхребетных студентов и решил, нежась на крымском солнышке, описывать яснополянскую библиотеку моими руками. Но он ошибся в своих расчетах. Я решил протестовать.