Чтобы не ошибиться, показываю письмо Софье Андреевне. То же впечатление недоумения и возмущения, как и у меня.
Подумал, подумал я, да и ответил Грузинскому: «Очень рад, что вы хорошо провели время в Крыму: купались, лазили по горам и отдохнули. Что же касается моей работы по описанию библиотеки Л. Н. Толстого, то я сам приеду в Москву и сделаю сообщение о ней общему собранию Толстовского общества, о чем уже предупредил секретариат общества».
Как написал, так и сделал. Сообщение мое, к которому я тщательно подготовился, имело успех. Представители высококвалифицированной московской интеллигенции впервые узнали о тех сокровищах, которые скрываются в дешевых, работы домашнего столяра, желтых, полированных березовых шкафах библиотеки великого русского писателя. Все газеты реферировали о собрании и о докладе моем о библиотеке Толстого.
Грузинский, явившись с опозданием, присутствовал на собрании, но прятался в задних рядах, не выступал в прениях и покинул зал еще до окончания заседания. Я понял, что он на меня сердится.
Я был молод, во мне жило еще то лучшее, что мне дал Толстой. Упоение победой быстро миновало. Сознание, что я кого-то обидел, что у меня есть враг, мучило меня. Я пытался оправдывать себя в своих глазах и обвинять «крымского путешественника», и дьявол подсказывал тут доводы довольно сильные, но тем не менее факт оставался фактом: у меня был враг. «Даже через нелюбовь к одному только человеку уходит вся сила души», – говорилось в «Круге чтения». «Мирись с соперником твоим скорее, пока ты с ним еще на пути», – поучало Евангелие. Я решил пойти к старику-профессору и просить его о примирении.
Прихожу. Принят в кабинете, вежливо, но сухо. Прошу об устранении недоразумения и о восстановлении прежних отношений. Сухой ответ: «Я не вижу никаких оснований к перемене отношений». Лицо и взгляд – вбок. Смущаюсь, волнуюсь, объясняю, доказываю. «Это ваша точка зрения, а я не вижу необходимости что-либо менять!..» Волнуюсь еще больше, голос начинает дрожать. Прошу извинить, простить меня, полюбовно распределить между собой сферы работы по описанию яснополянской библиотеки: редакторскую (его) и исполнительную (мою). Тот же сухой, уклончивый ответ: «не нахожу нужным… не вижу оснований». И скуластое лицо – вбок.
Мне тяжелее и тяжелее. Я умоляю своего собеседника примириться со мной, напоминаю об Евангелии, о Толстом. Ничего! Глухая стена. Наконец, я начинаю плакать и молить сквозь слезы. Передо мной – сухое, неумолимое лицо, да еще в профиль, и вдруг… я замечаю, что это лицо понемногу поворачивается ко мне и в нем появляется… В нем появляется что-то такое… такое, что если бы это увидел юноша Михаил, небесный посланец из «Чем люди живы», который в рассказе Толстого улыбается три раза, то он бы улыбнулся в четвертый раз.
«Враг» протянул мне руку, и мы помирились.
С тех пор всегда, когда я чувствую упадок духа, когда недовольство, гнев и озлобление против кого-нибудь терзают усталую душу и я не могу овладеть собой, – я говорю себе:
– А помнишь, как ты рыдал в кабинете у профессора Грузинского и молил его о прощении?!
И я уже слышу шелест ангельских крыл в воздухе.
Глава 4Настроения и высказывания жены и детей Толстого
С. А. Толстая в трауре. – Узелок с надписью «на смерть». – Сын Лев продолжает оппозицию к отцу и после его смерти. – Какое у кого было самое счастливое время в жизни? – Война и битые сливки. – Откровенность крестника Гоголя. – Николай II выслушивает от Льва Львовича поучение о вреде табака. – Крестьянская девочка, дрессированная тульским монархистом. – Поездка в имение Андрея Львовича. – Увлечение Ильи Толстого. – Граф-либерал. – Поездка в с. Никольское-Вяземское к С. Л. Толстому. – Михаил Толстой. – Бьернстерне-Бьернсон, Паоло Трубецкой и другие выдающиеся люди по рассказам Т. Л. Сухотиной-Толстой.
При жизни Льва Николаевича для меня (да думаю, что и для многих других) в Ясной Поляне существовал только он. Это была такая огромная личность, с таким огромным авторитетом и с такою силою непосредственного излучения ума и таланта, что все внимание невольно сосредотачивалось на ней и только на ней. Естественно, что, поселившись в Ясной Поляне по смерти учителя, я стал пристальнее приглядываться и к другим, жившим в ней постоянно или посещавшим ее лицам, и прежде всего – ко вдове и детям Льва Николаевича. И узнал их как будто действительно лучше, чем раньше. А если и нет, то больше с ними сжился.
Что касается подруги жизни Льва Николаевича, то и раньше она ко мне хорошо относилась, а теперь стала относиться еще лучше, доверчивее и сердечнее. Улучшилось и мое отношение к ней. Душана Петровича обычно не было дома. Ю. И. Игумнова либо занималась своими животными, либо глубокомысленно молчала. Она не была, к тому же, свидетельницей последнего года жизни Толстого, и Софье Андреевне чаще всего приходилось обращаться с своими сетованиями и воспоминаниями ко мне. Кроме горячей любви ко Льву Николаевичу, нас сближали также любовь к природе и специально к яснополянской природе, любовь к литературе, к музыке, отрицательное отношение к войне. Мало-помалу у нас установились с одинокой и престарелой женщиной отношения матери с сыном.
Все это, впрочем, не было так просто. Хорошо, когда Софья Андреевна была в спокойном состоянии. Тогда она могла интересоваться моей работой в библиотеке или слушать мои восторженные описания Алтайского и Приалтайского краев, или пускаться в воспоминания о том далеком времени первых двадцати лет своей совместной жизни со Львом Николаевичем, когда оба они были счастливы. Она рассказывала, как создавались «Война и мир», «Анна Каренина», с кого писал Толстой Анну (дочь Пушкина m-me Гартунг, красавица с характерными завитками волос на затылке, и скромная экономка соседнего помещика Бибикова, обманутая «барином» и бросившаяся под поезд в Ясенках), Стиву Облонского (кн. Д. Д. Оболенский и Васенька Перфильев), Васеньку Весловского (Анатоль Шостак, сын начальницы института благородных девиц). Я узнавал, что когда Лев Николаевич писал «Войну и мир» в угловой комнате внизу, под нынешней комнатой Софьи Андреевны, то он требовал обычно, чтобы молодая его жена присутствовала при этом. Счастливая Софья Андреевна сидела или полулежала, прикорнув к ногам мужа, на мохнатой медвежьей шкуре и иногда незаметно засыпала в этой позе. Далее я узнавал, что автор «Войны и мира», по его собственным словам, «перетолок» вместе Соню (Софью Андреевну) и Таню (сестру ее Татьяну Андреевну, позже Кузминскую), и у него получилась Наташа Ростова.
– А правда, что вы двенадцать раз переписывали «Войну и мир»?
– Почему именно двенадцать? Некоторые места приходилось переписывать, может быть, и еще больше, чем по двенадцати раз, другие – гораздо меньше, смотря по тому, какой отрывок давался Льву Николаевичу легче или труднее…
Выслушивал я также горячие заявления Софьи Андреевны о том, что она всегда была верна своему мужу, даже «пожатием руки» ему не изменяла. Если же ее обвиняли – дочь Саша и другие недоброжелатели из домашнего круга – в особом внимании к композитору С. И. Танееву, несколько раз, в давние времена, гостившему в Ясной Поляне, то и это было совершенно несправедливо: Танеев чудно играл на рояле, и внимание ему Софья Андреевна дарила именно как пианисту, а не как мужчине. Игра Танеева для нее особенно важна была после смерти сына Ванечки в 1895 году: только музыка и забвение, которое она находила в музыке, утешали ее в ее безысходном, безмерном горе, серьезно нарушившем ее душевное равновесие. А из этого сделали «роман»!..
Софье Андреевне нравился князь Сергей Семенович Урусов[74], и когда однажды во время верховой прогулки князь, сидевший на английской лошади, провалился под мост, то она страшно перепугалась и вскрикнула, но первое чувство страха было у нее будто бы не за Урусова, а за лошадь. И Лев Николаевич не ревновал (?) ее. Он говорил, бывало: «Я понимаю, что ты любишь Урусова, и ничего не имею против этого, потому что я и сам люблю его!..» Урусов же всегда повторял Софье Андреевне: «Графиня, я перед вами всю жизнь на коленях!..» Почти то же говаривал ей, бывало, и поэт Фет, «скучный старикашка», с которым можно было говорить только об овсе да о лошадях…
Узнавал я и обо всех светских успехах Софьи Андреевны. Однажды, в великолепном туалете, который Софья Андреевна подробно описывала, отправилась она на бал в генерал-губернаторский дворец, и восхищенный генерал-губернатор, старик князь Владимир Андреевич Долгоруков, приветствовал ее громким восклицанием: «Торжественное вступление графини на бал!..»
Охотно и не раз рассказывала она также о своей аудиенции у императора Александра III, который был очень милостив к ней, представил ее императрице и, идя навстречу ее ходатайству, разрешил ей, вразрез с мнением цензуры, отдельное издание «Крейцеровой сонаты».
Софья Андреевна с детства знала Льва Николаевича, и только в ее памяти (если не по ее личному впечатлению, то по рассказам) мог сохраниться такой эпизод. На одном великосветском бале-маскараде несколько молодых людей, одетых бабочками и мотыльками, ввезли в бальный зал золотую колясочку с барышнями – девицами Самариными, одетыми тоже в соответствующие костюмы. Одним из мотыльков был гр. Л. Н. Толстой – будущий «великий писатель земли русской».
– В молодости, женившись, – рассказывала также Софья Андреевна, – Лев Николаевич все охранял мою нравственность. Ни за что не давал мне читать Золя. Умолял меня: «Ради Бога, не читай Золя!» Ну хорошо, я и не читала. Точно так же ни за что не хотел, чтобы я прочитала «La Dame aux Camelias» Александра Дюма. Я и ее не читала. Ужасно строго охранял меня!.. Я уже потом «научилась»: не от него, а больше от детей, из рассказов их.
Такие повествования я, конечно, слушал охотно и с интересом. Но, к сожалению, Софья Андреевна по большей части неминуемо соскальзывала до бесконечных повторений своих обид и огорчений, связанных с 1910 годом. И тогда слу