Обедали с графиней и ее маленькой, нервной дочкой Машенькой, – единственным ребенком Андрея Львовича от второго брака и единственной внучкой, любить которую старик Лев Николаевич, по его словам, не мог: он был против развода Андрея Львовича с первой женой и считал второй его брак ненастоящим.
Столовая украшена портретами предков: Волконский, Илья Андреич Толстой, Волконская-Трубецкая, – все, кого можно видеть и на портретах, украшающих стены яснополянского зала. В Топтыкове – копии, изготовленные Ю. И. Игумновой. Топтыковская гостиная утопает в зелени: из десятков больших и маленьких горшков тянутся кверху всевозможные кусты и цветы. Это – пристрастие графини, бывшей губернаторши. По утрам она сама, собственноручно, поливает все растения из маленькой, изящной леечки. Занятие – серьезное, важное и отнимающее, по-видимому, много времени. Хорошо, что кроме него нет никаких других занятий.
На одном из столов – небольшой альбом, в который выписаны из книг шедевры русской лирической поэзии: стихи Пушкина, Лермонтова, Фета, Тютчева. Перелистав, убедился, что выбор был недурной.
…Сидим в просторном и роскошном кабинете Андрея Львовича. Он пишет срочное письмо. Поглядев на меня, говорит с усмешкой:
– Я вижу, что вы не умеете ничего не делать. Правда?
– Правда! – отвечаю я.
В самом деле, конский завод был осмотрен, стихи прочтены, и я уже томился воспоминаниями о своей прерванной работе в Ясной Поляне.
Однако Андрей Львович оставил меня еще на одну ночь в Топтыкове, обещая, что зато прокатит меня на автомобиле до Тулы.
Утром на другой день приехал к Андрею Львовичу местный ветеринарный врач. Обсудив дела, причем я лично опять, «не умея, ничего не делал» и томился, Андрей Львович стал рассказывать о том, что он перечитывает сейчас переписку отца с Александрой Андреевной Толстой и не перестает этой перепиской восхищаться.
– Особенно одно место трогает меня: о несчастной любви Борисова к сестре Фета26. Я не знаю ничего выше у Льва Николаевича. Это замечательно!.. Давайте, прочтем вместе. Валентин Федорович, прочтите!
И Андрей Львович уже протягивал мне книгу. Я еще не дочитал, как «беспутный» сын Толстого взволнованно поднялся с места, подошел к окну и, глядя в парк, вытер платком набежавшие на глаза слезы… И уже не мог слов найти для выражения своего умиленного восхищения:
– Ведь это какая прелесть! Какая прелесть!.. А?..
…Потом мы неслись на машине в Тулу, по прекрасному шоссе, быстрее ветра. «Почти интеллигентный» шофер хорошо знал свое дело.
Подкатив к вокзалу, Андрей Львович протянул мне руку. Я взглянул на него и обомлел: всякое выражение добродушия исчезло с его лица, растаял и малейший след улыбки, передо мной был знатный барин и аристократ, граф Толстой: голова откинута назад, губы надменно сжаты. «Пошел!» – шоферу, и автомобиль, круто завернув, скрылся вдали. Толпа носильщиков и случайных пассажиров, столпившихся у подъезда, с подобострастием наблюдала эту сцену.
Приезжал в Ясную Поляну и Илья, второй по возрасту сын, вскоре, перед самой войной, уехавший в Америку и там в 1933 году скончавшийся. Очень похожий наружностью на Льва Николаевича, талантливый, оригинальный. Всю жизнь прожил как попало, без размышлений и в свое удовольствие, а теперь, пожилым человеком, вдруг принялся за литературу и искусство. В конце лета 1913 года Илья Львович появился в Ясной Поляне в новыми планами и с новым увлечением. Как всегда, восхищался самим собой и своей гениальностью, – на этот раз – в качестве живописца. Привез краски, палитру, – все честь честью. Собирался писать могилу отца, уверяя, что напишет по-собственному, что удивит нас.
Однажды вечером, взяв меня под руку, разглядывал луну и все соображал и советовался, какой краской писать луну: желтой? – Нет, не желтой. Голубой? – Нет. Серой? – Нет. Смешать синюю и желтую? – Выйдет зеленая. В конце концов, решил, что надо «очень умело» взять голубую и желтую.
Несколько этюдов, не вполне грамотных, но действительно талантливых, он таки создал.
В другой раз появился зимой с кинематографщиками от фирмы Дранкова. В Ясной снималось несколько сцен для фильма «Чем люди живы», по Л. Толстому, о чем я уже вкратце упоминал. Илья Львович, пышный, гордый, в роскошной шубе, изображал барина. Какой-то, привезенный из Москвы, декадентского вида, женоподобный юноша, испитой и бледнотелый[76], самоотверженно мерз голышком на снегу, изображая провинившегося ангела. Илья забывал все и всех в своем новом увлечении…
При мне же он начал писать в Ясной Поляне свою замечательную книгу воспоминаний об отце, с увлечением рассказывая наперед всем, желающим слушать, о содержании каждой новой главы. Крупный талант, оставшийся неразвитым на 80 %.
Мать любила Илью, но немного робела перед его экстравагантностью. Консервативный Андрей и Лев были ей ближе. А Илья Львович действительно иногда не щадил мать. Помню, например, такой случай.
Сидим все в зале. Вдруг Илья указывает на дверь в гостиную и говорит:
– А я помню, как вот эти двери проламывали в стене! Их при мне проламывали.
Софья Андреевна пользуется удобным случаем, чтобы пуститься в воспоминания и, как всегда, свести их, в конце концов, на себя.
– Как же! – говорит она. – Ведь эта зала пристроена к старому дому. У нас дом был маленький, мы жили бедно и тесно. А когда Лев Николаевич получил деньги за «Войну и мир», я ему и говорю: «Сделай теперь что-нибудь для меня – за то, что я для тебя сделала: я тебе родила тринадцать человек детей, а ты пристрой мне залу, чтобы мне было где играть и бегать с детьми…»
Илья Львович смотрит в упор на мать и говорит:
– Откуда ты взяла, мамаша, тринадцать человек детей?! У вас не было тринадцати детей!
– Как не было?!
– Да так и не было!
Но… Софья Андреевна уже поняла и покраснела немножко. В самом деле, она «залепортовалась»: в то время, когда пристраивалась зала, у них со Львом Николаевичем было. только пятеро детей.
Случай характерный!..
Сергей Львович, старший из сыновей Льва Николаевича и Софьи Андреевны и единственный с законченным университетским образованием, приезжал в осиротевшую Ясную Поляну изредка и всегда приносил с собой позитивный и серьезный дух. Он и был позитивист. И либерал. Но при этом – очень добрый и хороший человек. Только – немного резкий на слова, вернее – всегда прямой: и тогда, когда это было нужно и удобно, и когда, наоборот, это было неудобно и неприятно для других. Также и для Софьи Андреевны, которая обычно робела в присутствии старшего сына, к тому же привязанного к памяти отца глубокой, безусловной, нерушимой любовью. Сергей Львович становился мягче, когда садился за рояль. И в дни его приездов рояль всегда гремел и разливался. Кто имел голос, должен был при этом петь. Имею в виду главным образом… себя самого.
Встречаясь с братьями, Сергей Львович обычно сталкивался с ними на политической почве. Он возмущался неумелым ведением войны и видел, что правительство влечет народ в бездну.
– Великий князь Николай Михайлович[77], – рассказывал он, – сидит в своем углу, ото всех в стороне, и критически расценивает наших полководцев и министров. Николая Николаевича (верховного главнокомандующего) и других военачальников он называет: «борзятники». И действительно, борзятники!..
– Ты все внушаешь сыну, – говорил Сергей Львович брату Льву, – быть министром! Но быть министром – это значит быть подлецом! Да потому, что теперь это так и не может быть иначе. По крайней мере, за последние лет тридцать.
Разговор происходил летом 1916 года.
Когда же один из присутствующих родственников (молодой Кузминский) заметил, что каждый неосторожный шаг царя или великих князей используется революционерами для пропаганды, Сергей Львович гневно отпарировал:
– Нет, это пора оставить: защищать царскую фамилию!..
Непривычны были такие речи в аристократическом кругу. Конечно, тут сказывался и страх помещика перед надвигающейся революцией.
– Они машут перед народом красным флагом, дразнят его, – говорил Сергей Львович по поводу назначения Штюрмера министром иностранных дел и объявления новой мобилизации во время уборки хлеба.
На это, в самом деле, и возражать было трудно – хотя бы и Андрею со Львом.
Однажды за обедом стали бранить евреев.
– Все-таки я немцев еще больше не люблю, чем евреев, – заметил Лев Львович.
– Оба народа – очень хороши, – возразил Сергей Львович, благодушно прислушивавшийся к разговору и до сих пор не вмешивавшийся в него, – немцы дали Бетховена, Шумана, Гёте, евреи – Исаию, Христа.
Мне тогда очень понравилось это заявление.
– Вполне согласен с Сергеем Львовичем! – вставил и я свое слово.
– Ну конечно! – с оттенком дружеской иронии промолвила, улыбнувшись, Татьяна Львовна.
28 июня 1913 года Сергею Львовичу исполнилось 50 лет. По этому поводу он пригласил мать на два-три дня в свое имение Никольское-Вяземское Чернского уезда Тульской губернии. Я должен был сопровождать Софью Андреевну.
Кстати, 28 – Толстовское число. Оно и не могло быть не Толстовским, раз Лев Николаевич родился 28 августа 1828 года! И вот – подите! – и старший сын Льва Толстого родился тоже 28 числа. А как это было? Об этом рассказывала Софья Андреевна. Оказывается, Лев Николаевич, считавшийся с 28, как с «своим» числом, приходил к рожавшей жене ночью и уговаривал ее:
– Погоди, душечка, рожать: еще нет двадцать восьмого!
В 4 часа утра 28-го Софья Андреевна разрешилась от бремени.
Никольское-Вяземское принадлежало когда-то брату Л. Н. Толстого Николеньке, умершему от чахотки в Гиере, во Франции. Сергей Львович получил это имение при прижизненном разделе Львом Толстым, новым «королем Лиром», всего своего имущества между законными наследниками в 1892 году. Ехать в Никольское надо было сначала по железной дороге, а потом на лошадях, проселками. Лошадей Сергей Львович на станцию не выслал, так как Софья Андреевна не дала ему твердой надежды на приезд, и мы ехали с избалованной яснополянским комфортом графиней в старенькой, облезлой и дребезжащей всеми своими частями извозчичьей пролетке, запряженной парой разномастных низкорослых коньков без всяких признаков «кровей». Но стояло лето, и в п