– И я с вами поеду! – тотчас отозвался Трубецкой, который был в восторге от того, что увидит седобородого «бога-саваофа» голым.
И, нечего делать, пришлось Льву Толстому взять Трубецкого с собой.
Тот же Трубецкой, который знаменит был тем, что он из боязни посторонних влияний ничего не читал, заявил однажды Толстому:
– Из всех ваших сочинений я читал только одно: о вреде табака. Потому что я хотел бросить курить. Но я продолжаю курить.
Разумеется, Лев Николаевич только смеялся в ответ: ему самому нравилась эта оригинальность Трубецкого.
Трубецкой был «дитя природы», вегетерианец, человек прямой и искренний – все это было близко Толстому. Но вспоминаю, как однажды Лев Николаевич осудил Трубецкого: за то, что тот ходил с женой-норвежкой купаться на яснополянскую речушку Воронку, причем оба вместе голышом расхаживали по бережку. Этого строгий моралист уже никак не мог перенести, а между тем у совершенно «по-толстовски» опростившегося художника его наивный «нюдизм»[79] был ничем иным, как выражением самого искреннего и целомудренного стремления, – характерного, впрочем, именно для интеллигента: подойти поближе к природе, стать таким же простым, как она. Крестьянину, который – в труде – органически связан с природой, конечно, не надо оголяться, чтобы почувствовать себя ее частью…
Татьяна Львовна рассказывала, как она однажды посетила Трубецкого в его мастерской в Петербурге, где он лепил известную статую Александра III верхом на коне. Войдя в огромную мастерскую, она, к своему ужасу, увидела, что, кроме самого скульптора, расхаживают по комнате лошадь, медведь, волк и два огромных дога.
– Сама не помню, – говорила Татьяна Львовна, – как очутилась на каком-то шкафу!.. И Трубецкому стоило больших усилий загнать животных куда-то за перегородку и принудить меня сойти вниз.
А это была idée fixe[80] Трубецкого: доказывать, что животные не менее разумны, чем люди, и что, если их правильно воспитать, освободить от страха перед человеком, то они прекрасно будут уживаться и с людьми, и между собой. Проживая одно время в Париже, Трубецкой, по словам Татьяны Львовны, держал в своей квартире волка, воспитанного им с первых месяцев его волчьего существования. Один раз, выйдя куда-то ненадолго из квартиры, скульптор забыл запереть за собой дверь. Волк вышел, спустился по лестницу и отправился гулять по улицам. Панику он произвел невообразимую! Все бежало и скрывалось перед ним.
Наконец, зверь вошел в один из подъездов, заметил, что дверь одной квартиры раскрыта, вошел в эту квартиру и лег на диван.
Все вокруг было в ужасе, пока кто-то не сообщил, что страшного зверя держит «русский господин». Побежали к Трубецкому. Он явился и увел волка домой. Потом были долгие объяснения с полицией. Художник, во всяком случае, обязался не выпускать зверя и следить за ним.
К этому Татьяна Львовна добавила, что все-таки дикие звери не живали у Трубецкого подолгу и подыхали. Художник уверял, что их «отравляли».
Из посетителей Ясной Поляны Татьяна Львовна описывала в опубликованных своих воспоминаниях Ге, Репина. Но никогда и нигде не коснулась она в печати, как и никто другой, одной оригинальной личности, рассказ о которой я слышал из ее уст летом 1916 года. Имею в виду графа Федора Соллогуба, настоящего Федора Соллогуба, у которого полузабытый уже ныне декадентский писатель Федор Сологуб-Тетерников только заимствовал свой псевдоним.
Это был очень талантливый человек, светский остроумец, стихотворец, пародист, карикатурист и даже фокусник. Успех он имел в свете огромный, особенно среди молодежи. Каждый его приезд в Ясную Поляну был праздником для молодежи.
С именем Федора Соллогуба связывалось множество анекдотов.
Один раз он ехал по железной дороге в одном купе с каким-то купцом старозаветного типа. Вздумалось ему помистифицировать купца. Вот он послюнявит палец, приложит его к коленке – глядь! – вытащил из нее золотой. Посмотрит на него и вышвырнет за окно. Потом опять поплюет на палец, дотронется до коленки, опять – золотой, и опять – в окошко!..
Купец затаив дыхание и с ужасом в глазах следил за этой необыкновенной операцией. А тот все продолжает производить золотые и выкидывать их за окошко. Наконец, купец начал креститься, потом поднялся, забрал свои вещи и бежал вон из купе…
Известно было, между прочим, что Соллогуб в карты не играет: он слишком хорошо «передергивал».
Наружности этот веселый человек был очень мрачной.
Рассказывала Татьяна Львовна и об отце. Я упоминал о том, как молодой Л. Н. Толстой следил за «нравственностью» своей супруги, отгораживая ее от чтения легкомысленных французских романов. Не менее чутко относился Лев Николаевич и к нравственному воспитанию дочерей. В Москве он свободно пускал Татьяну Львовну одну в милую и радушную семью Дельвигов, но, бывало, ни за что не хотел отпустить ее в богатый дом Кислинских, отличавшийся некоторой подозрительной развязностью и свободой отношений между молодыми людьми. Точно так же однажды Лев Николаевич ни за что не хотел отпустить Татьяну Львовну в Воронежскую губернию для участия в великосветском спектакле у Свербеевых.
– Какой угодно выкуп возьми с меня, только не езди, голубушка! – говорил он Татьяне Львовне.
И та просила, в виде выкупа, привести в Москву из Ясной Поляны ее верховую лошадь. Лев Николаевич немедленно отдал соответствующее распоряжение.
Проповедничество Толстого не всегда имело успех. Один раз, гуляя по Москве, Лев Николаевич встретил мальчишку лет десяти с папироской в зубах. Лев Николаевич захотел сделать ему нравоучение.
– Как тебе не стыдно? – сказал он.
– У меня их десять! – бойко ответил мальчуган.
Проповеднику, – вероятно, тоже усмехнувшемуся в свою седую бороду, – пришлось ретироваться ни с чем.
В другой раз Лев Николаевич приходит в хамовнический дом и говорит:
– Угадайте, кого я сейчас вел под руку? Ни за что не угадаете!
Начали гадать.
– Ну, кого? Лизаньку? (Е. В. Оболенскую.)
– Нет.
– Вареньку? (В. В. Нагорнову.)
– Нет.
– Графиню Олсуфьеву?
– Нет.
Оказалось – старушку, собиравшую «на построение храма» и по разным трактирчикам опившуюся до такой степени, что ноги уже не служили ей. Дедушка пожалел бедную и довел куда надо.
О благочестивом своем брате Льве, – рассказывала Татьяна Львовна, – гордец и аристократ, а в прошлом жуир, Сергей Николаевич Толстой говорил не без яду:
– Левочка икру слизал, а корки нам оставил!
Как известно, оба брата очень любили друг друга. Престарелый Сергей Николаевич, проживавший в своем имении Пирогово за 35 верст от Ясной Поляны, скончался за шесть лет до смерти своего младшего, знаменитого брата.
Глава 5Наташа Ростова в старости
Расхождение Л. Н. Толстого с сенатором Кузминским. – Т. А. Кузминская – прототип Наташи Ростовой. – Ее наружность, манеры и характер в старости. – Что осталось в Татьяне Андреевне от Наташи? – Романс на слова Фета. – Две любви гр. С. Н. Толстого. – «Не смей ходить, как старуха!» – Наташа – пустоцвет. – Крепостнические симпатии и тенденции сенаторши. – «Христос говорит свое, а я свое!» – Три сестры Берс. – Хорошо, что Лев Толстой женился на Софье Андреевне.
В августе 1914 года приехали погостить в Ясной Поляне свояк Л. Н. Толстого первоприсутствующий сенатор Александр Михайлович Кузминский и его жена Татьяна Андреевна, рожденная Берс, родная сестра Софьи Андреевны. Сенатора я видел в первый раз. В 1910 году он не посещал Ясной Поляны. В самом начале этого года между ним и Львом Николаевичем произошла размолвка. Толстой попросил Кузминского вступиться за одного из своих единомышленников (Молочникова), подвергшегося преследованию за распространение его сочинений, а тот ответил Льву Николаевичу холодным и учтивым письмом в том смысле, что, дескать, дело получило законное направление и он не находит возможным в него вмешаться. Толстой редко сердился, но на этот раз он почему-то – может быть, потому что принимал в судьбе В. А. Молочникова, усердного и интересного своего корреспондента, особое участие – крепко рассердился или, скажем, вознегодовал на Кузминского, поступок которого показался ему чуть ли не подлым. Письмо Кузминского отрезало его от Льва Николаевича. С тех пор Толстой не мог слышать равнодушно о Кузминском, холодном, расчетливом петербургском бюрократе, и всем стало ясно, что новая встреча обоих стариков стала невозможной.
В 1914 году А. М. Кузминский, бывший на 15 лет моложе Толстого, и сам превратился уже в дряхлого старика. К тому же, у него болела нога, и он мог передвигаться только очень медленно.
Идя однажды со мною от большого дома к своему «кузминскому» флигелю, он заметил:
– Вам, как молодому человеку, наверное, непонятно, как это можно быть таким дряхлым стариком, как я, и так медленно волочить ноги. Представьте себе, что когда я был молод и видел старика, то я именно так же рассуждал! И при этом не верил и представить себе не мог, чтобы и я сам мог дожить до такого беспомощного состояния, мог потерять способность передвигаться быстро и непринужденно.
Я слушал Кузминского, косился на его согбенную, хоть и длинную и представительную фигуру и действительно не верил ни ему, ни себе, что я могу когда-то в будущем оказаться в подобном состоянии. Существенную поправку к моему неверию время уже сделало…
Держал себя А. М. Кузминский достойно. Со всеми был прост и любезен. Мне был любопытен его отзыв о Черткове:
– Это – деспот, настоящий деспот! Если бы он был на престоле, это было бы несчастье для народа!..
Увы, и занимавший тогда престол не «деспот» мало принес счастья народу..
Татьяну Андреевну Кузминскую я знавал и раньше, при жизни Льва Николаевича, но очень мало. Один или два раза она показывалась в Ясной Поляне на самое короткое время. Довольно высокая и стройная, хотя и с немного отвисшим, как у Софьи Андреевны, животом, Татьяна Андреевна была образцовой светской дамой с самоуверенными и властными манерами. Совершенно белые волосы и продолговатое румяное лицо. Характерно ра