инистая кожица у гигантских слизняков, живущих в банке с крышкой в комнате «Лучик». Не хочется эти губы целовать. Финн в страхе зарылся лицом в длинное промокшее пальто, почувствовал на своих плечиках папины руки, они еще крепче обняли мальчика. Однако ощущение, что рядом совсем чужой человек, упорно не проходило. И одежда у отца тоже пропахла кислым, стариковским запахом. С папой творилось странное, Финн не мог понять, в чем дело, но ему вдруг захотелось снова в квартиру, к маме.
Прошли в комнату. Мальчик напряженно вслушивался, притворяясь, будто во все глаза наблюдает за снежинками.
— Выглядишь лучше, чем я ожидала, — сказала мама. — Хоть щеки слегка порозовели. Как оно там?
— А ты как думаешь? — Папа отвечал сердито. Он опустился на диван, не снимая своего черного пальто. — Конечно, есть тут определенная завлекательность. Не знаю даже, с чем сравнить. Нечто среднее между удалением зуба мудрости и бесплатной путевкой на выходные в Грозный или Косово.
— Но теперь подозрения сняты?
— Трудно сказать. В общем, большую часть времени мне кажется, что да — пока не нападет жуткая паранойя.
— Ву-у завэ вю-улё жан-дарм анкор?[144]
Финн терпеть не мог, когда мама говорила по-французски.
— Да. Пару дней назад. Он в принципе мне нравится. Парень стоящий. Вот только утверждает, что сценарии пописывает, и у меня ужасное предчувствие: наверное, предстоит с его творениями ознакомиться.
— Э лянфан? Ля петит фийет?[145]
— Глухо. Диспарю сан трас.[146]
— Ты представляешь, что ее родители сейчас переживают?
Финн увидел: папа покосился на него и тут же отвел глаза.
— Представляю.
Они говорят плохое, и голоса у них особенные. Финн маме с папой мешает. Ребенок точно не знал, что это — развод, но думал: у родителей сейчас самый развод. Происходит опасное, они что-то скрывают, еще немного, и будут кричать, ругаться, даже драться, а Финну придется прятаться.
Потом вроде стало более-менее. Мама заказала по телефону пиццу, вздохнула — вино есть, только ему уже несколько недель, а другого нет — и все равно достала бутылку из холодильника. Папа вино попробовал, сказал — чистый уксус, — но тем не менее выпил. Финн взглянул в окно и не увидел ни единой белой точечки в сплошном потоке дождя.
— Не будет сегодня снега, Финик. Температура повышается, теплеет. Идет Ананасный циклон.
— А что такое Ананасный циклон?
— Это горячий влажный ветер, который дует сюда с самых Гавайских островов — там растут ананасы. Он приносит тепло и сильные дожди.
— Хочу Снежный Экспресс.
— Да, тогда тебе нужен холодный северо-западный ветер он дует через океан, со стороны России и Аляски. Холод с севера придет, ветер снег нам принесет…
— И Воробушек тогда — вот беда — отморозит себе зад и не сможет какать он ну совсем, ни потом, никогда — вот беда![147]
— Финн! Откуда ты это взял?
— В садике один мальчик рассказал. Вот беда — отморозит себе зад…
— Все, все, одного раза предостаточно.
Они сели есть пиццу, и папа стал расспрашивать о разной скучище: про «Стебелек», да чем Финн там занимался. Разве интересно о таком разговаривать? И вообще Финн почти все позабыл, тем более это уже прошло. Но папа наседал и наседал на него, можно подумать, каждую ерундовую мелочь запоминать надо. Да если б даже Финн и мог запомнить, он бы не стал. «Не знаю», — отвечал мальчик, или: «Было хорошо». Ему стало намного легче и спокойнее, когда мама по-французски завела речь о «Саммамишском ляффер»[148].
— Не думаю, — говорил папа. — Невелик был прыжок в известность. Тот портрет появился на экране от силы секунд на десять.
— О чем вы разговариваете?
— Да так, просто, Финик. Видел вот недавно дурацкую картинку по телику.
Чуть позже, когда отец пошел в туалет, мальчик прошептал:
— От папы так странно пахнет.
— Знаю. Он опять курил свои противные сигареты.
— Он, значит, умрет? Бабушка Спенсера умерла. От сигарет умерла. Она выкурила пятьдесят сигарет сразу, в один день.
— Не волнуйся, Финик, папа перестанет курить. Мы его попросим.
Папа вернулся, и Финн сказал:
— Тебе надо перестать курить сигареты, иначе ты умрешь.
Папа посмотрел не на Финна, а на маму.
— Что такое? Материнский механизм пропаганды в действии?
— Он на эту тему заговорил, не я.
Родители уставились друг на друга. Папу с мамой разделял стол. Финн слышал их дыхание. Если сейчас кто-нибудь произнесет хоть слово, подумал мальчик, что-то очень-очень нехорошее случится. Он ждал, переводя взгляд с отца на мать, с матери на отца. Наконец папа протянул Финну руку, сказал:
— Ты прав. Курить очень глупо. Я больше не буду.
Мальчик, однако, сомневался, верить — не верить. Очень было похоже, что все сказано отцом просто так, лишь бы Финн отвязался.
— Мой друг Спенсер… ну, бабушка его, она умерла. У нее легкие почернели и скукожились, а потом ее положили в больницу, и она умерла. Им пришлось бабушку сжечь! И к ним еще гости пришли, и Спенсеру галстук надели.
— Очень печальные события, — проговорила мама.
— А вот и нет, никто и не грустил. — Финн попытался припомнить рассказы Спенсера. — Они, кажется, веселились.
— Наверное, бабушка Спенсера сейчас на небесах.
— Нет, нет! Она в урне. Ее в урну положили, а урну закопали в землю. Уже потом, когда бабушку сожгли, и ничего от нее не осталось, один пепел беленький. Она в урну чуть не поместилась, то есть еле-еле поместилась.
— Ужасно интересно, Финик.
— Все равно она очень старенькая была. Можно, я мороженое уже буду есть?
Наступило время сна, с Финном остался папа, и, не успел мальчик вылезти из ванной, как началась новая история про мистера Гадкера. По своему обыкновению, мистер Гадкер почитывал объявления в сиэтлской «Пост-интеллидженсер». Там он и обнаружил, что продается старый паром, построенный давным-давно где-то в штате Вашингтон, и притом очень дешево: за девяносто девять долларов девяносто девять центов. Ни мистер Гадкер, ни Мойра управлять паромами не умели, а потому пару раз чуть не пошли ко дну.
Финн улегся в кровать, и последовало продолжение истории, но ребенок слушал вполуха. Его отвлекал запах сигарет, и вообще так странно — папа здесь, в квартире, с ним.
— «Ты, псих ненормальный! — завопила Мойра. — Гляди, гляди, что натворил-то, дурачина! Вот тупица! Да откуда у тебя руки растут?!»
— Ты теперь здесь жить будешь, да?
— А? Нет, Финик, я просто погостить сегодня пришел.
— Ты в маминой кровати мог бы поспать.
— Нет, не получится, малыш.
— Ложись в мою кроватку, я подвинусь.
— Спасибо тебе. — Папа поцеловал его в лоб. — Сегодня никак. Вот ты уснешь, и я вернусь в наш дом на холме.
— Ладно. — Ему даже стало спокойнее: не хотелось ночь напролет нюхать тот запах.
Папа рассказывал дальше, однако Финн вскоре перестал следить за событиями. Мальчик воображал, будто находится в другом месте — не в квартире, не в доме на холме, а где-нибудь, где все покрыто снегом, может, высоко-высоко в горах. И сугробов намело много, и дома занесены полностью, а деревья все белые-пребелые. Финн зажмурился и увидел: везде, насколько хватает глаз — ослепительно сверкающий и переливающийся сахарный снег. Глубокие следы, в которых притаились фиолетовые тени, принадлежат Финну, рядом с ними следы поменьше и не такие глубокие. Их оставляют лапки его собаки. В разных снах собаку звали по-разному, а порой и вовсе никак не звали. На фоне несказанной белизны четко выделяется черный собачий хвостик. Пес бросился вперед, потрусил, взметая снежные бурунчики и то и дело оглядываясь — поспевает ли следом хозяин. Собака эта очень умная, умнее не бывает. Знает и умеет кучу всяких штуковин, а еще она добрая-добрая. Вот мальчик устанет шагать, и тогда они вместе выстроят эскимосское иглу. Укроются в своем снежном домике, прижмутся друг к дружке, и пес будет Финна греть.
— Дебра, я не могу к тебе подняться. Финн уже спит. Знаешь, мне кажется, Том даже не догадывается, что творится. Болтает о «десяти секундах известности». А шумиха ведь по всему городу, черт дери! А его мнение о детективе, который ведет дело? «Парень стоящий». Можешь себе представить? Да, ты понимаешь, вот так эти британцы анализируют человеческий характер. Он — парень стоящий. Или: он — никудышный. Какая тонкая наблюдательность! Потому-то ни один из них и в психотерапию не верит. Конечно, зачем, лучше ярлыки наклеивать. Почему они вступили в войну с Гитлером? Человек он был никудышный. А детектив этот — стоящий. Бог ты мой! Неудивительно, что Том не в состоянии сложить один с двумя. Ему всегда трудно скумекать…
Тут Бет внезапно вспомнила:
— Как, кстати, твоя статья продвигается?
Единственное оставленное на автоответчике сообщение гласило: «Да, все, номер у меня есть. Сейчас же звоню. Да? Ага. Пол Нэйджел, департамент шерифа округа Кинг. Сообщение для Томаса Дженвея. Очень сожалею по поводу появления в „Стрэйнджер“ той статьи. А? Да, как раз наговариваю ему на автоответчик… Томас? Так вот, насчет статьи. Хочу, чтобы вы знали: если наш отдел и предоставил материал для нее, то я здесь ни при чем. Но мое личное мнение таково: эти гаденыши сами навыдумывали невесть чего, да еще свою же бредятину потом раздули — обычная для СМИ картина. В любом случае хочу перед вами извиниться. Наш пресс-секретарь сделает заявление, в котором разъяснит положение вещей. Появятся вопросы — любые — обязательно звоните». Последовал щелчок, свидетельствующий об окончании звонка, затем механическое сопрано объявило: «Среда. Десять. Сорок. Семь. Конец. Последнего. Сообщения».
Когда Том сел за компьютер и попытался ввести электронный адрес, пальцы, казалось, нажимали на клавиши, абсолютно не повинуясь мозгу. Выходило и «wsw», и «wwe», и «wqw», пока не настучались три полагающиеся «w» подряд. Вот, даже стандартное «www» еле-еле далось. Сайт «Стрэйнджер» загружался неимоверно долго и мучительно. В конце концов прыгающие цветные квадратики оформились в набросок, выполненный художником-полицейским. Рисунок помещался на экране рядом со старой фотографией актера Джерри Бауэра с суперобложки «Немногих» и заголовком «БРЕМЯ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА ЛОЖИТСЯ НА ПРЕПОДАВАТЕЛЬСКИЕ ПЛЕЧИ?». Черные жирные буквы были стилизованы под тюремные решетки. Над перечнем разделов сайта находился подзаголовок: «В ходе поисков пропавшей девочки подозрение падает на известного преподавателя литературы из Вашингтонского университета».