Нам несложно привести примеры живых существ, у которых когнитивных способностей меньше, чем у нас: собак, для которых наш язык звучит как бессмысленный набор звуков; крыс, которые не могут освоить лабиринт, в котором еда отмечена простыми числами; аутистов, которые не могут представить себе мышление другого человека; детей, которые не понимают, почему всех так интересует секс; неврологических больных, которые видят лицо во всех подробностях, но не понимают, кто перед ними; людей, которые понимают стереограмму как геометрическую задачу, но не могут увидеть ее в объеме. Если бы люди, страдающие стереослепотой, были более наивны, они могли бы назвать трехмерное зрение чудом, или заявить, что оно просто существует и не требует объяснения, или сказать, что это просто какой-то фокус.
Так почему же тогда нельзя допустить, что в мире есть существа с большим набором когнитивных способностей, чем у нас, или просто с другими способностями? Они могли бы легко понять, каким образом мозг порождает свободную волю и сознание и как смысл и нравственность вписываются в концепцию Вселенной, и их бы позабавили религиозные и философские кульбиты, которые мы выделываем, чтобы скрыть свое недоумение при виде этих проблем. Они могли бы попытаться объяснить нам решение, но мы бы не поняли их объяснений.
Эта гипотеза почти преступно недоказуема, хотя опровергнуть ее может любой, кто когда-либо пытался решить вековые загадки философии. И есть косвенные причины полагать, что она истинна. Одна из таких причин – то, что лучшие умы нашего вида тысячелетиями бились над этими загадками, но так и не приблизились к их решению. Вторая – это то, что они очень отличаются от остальных, даже самых сложных научных проблем. Проблемы наподобие того, как ребенок выучивает язык или как оплодотворенная яйцеклетка становится организмом, на деле ужасно сложны и, возможно, никогда не найдут полного решения. Но если этого и не случится, то по банальным практическим причинам. Причинно-следственные связи слишком запутаны или хаотичны, явления слишком сложны, чтобы их можно было зафиксировать и препарировать в лаборатории, их математика лежит за пределами возможности доступных в ближайшем будущем компьютеров. Однако ученые примерно представляют, какие из теорий, предлагаемых в качестве решения, могут оказаться правильными и неправильными, доказуемыми или нет. Сознание и воля – совершенно иное дело. Они не то чтобы не слишком сложные, они раздражающе просты: сознание и выбор – свойства особого измерения или окраски, которая каким-то образом накладывается поверх процессов в нейронах, не затрагивая при этом их причинных механизмов. Трудность состоит не в том, чтобы найти правильное объяснение происходящего, а в том, чтобы предложить теорию, которая могла бы объяснить, как это происходит, теорию, в которой данное явление было бы следствием какой-то причины – хоть какой-нибудь причины.
Из положения о том, что нашему разуму недостает оборудования, чтобы решить важнейшие проблемы философии, легко сделать необычные и ничем не подкрепленные выводы. Это положение не означает, что попытки разума понять самое себя всегда будут связаны с парадоксом самоотносимости или с бесконечной регрессией. Психологи и нейролингвисты не изучают собственное мышление; они изучают чужое. Не следует из этого положения и какое-либо принципиальное ограничение возможности познания вроде принципа неопределенности Гейзенберга или теоремы Гёделя. Это всего лишь замечание, касающееся одного органа одного биологического вида, равносильное замечанию о том, что кошки не различают цвета или что обезьян нельзя обучить делению столбиком. Оно не подтверждает религиозно-мистических верований, а объясняет, почему они не имеют смысла. Философы при этом не остаются вовсе без работы – они могут прояснять проблемы, отсекая те элементы, которые поддаются решению, и оставляя их для решения точным наукам. Эта гипотеза не означает, что мы обнаружили предел возможностей науки или столкнулись с барьером на пути к совершенному познанию того, как устроен разум. Вычислительный аспект сознания (какая информация доступна каким процессам), нейрологический аспект (что в структуре мозга соотносится с сознанием) и эволюционный аспект (когда и почему сформировались нейрологический и вычислительный аспекты) замечательно поддаются анализу, и я не вижу причин, которые мешали бы нам в течение десятилетий совершенствовать свои представления о них и в итоге достичь полного понимания – даже если нам никогда не удастся разрешить оставшиеся головоломки – например, видите ли вы красный точно так же, как вижу его я, или каково это – быть летучей мышью.
В математике говорят, что целые числа замкнуты относительно сложения: сложение двух целых чисел дает еще одно целое число и никогда не дает дробь. Но это не означает, что множество целых чисел конечно. Мысли, которые может думать человек, замкнуты относительно внутренних механизмов наших когнитивных способностей и, вероятно, никогда не будут включать в себя разгадок к тайнам философии. Тем не менее множество возможных мыслей может быть бесконечным.
Можно ли сказать, что вывод о когнитивной ограниченности пессимистичен? Вовсе нет! Мне он кажется радостным, поскольку это признак существенного прогресса в нашем понимании мышления. Кроме того, это моя последняя возможность достичь цели данной книги: заставить вас на минуту выйти за рамки собственного мышления и посмотреть на свои мысли и чувства не как на единственно возможное положение вещей, а как на восхитительно замысловатые изобретения природы. Во-первых, если мышление – это система органов, созданных естественным отбором, почему вообще мы должны ожидать от него способности проникнуть в суть всех тайн и постичь все истины? Мы должны быть благодарны и за то, что научные проблемы оказались настолько близкими по структуре к проблемам наших первобытных предков, что мы сумели сделать столь значительный прогресс. Если бы в мире не было ничего трудного для нашего понимания, нам бы пришлось поставить под сомнение научный взгляд на мышление как продукт природы. Когнитивная ограниченность просто не может не быть правдой, если мы знаем, о чем говорим. В то же время кто-то может подумать, что эта гипотеза – просто выдумка, логическая возможность, которая годится только для полуночных дискуссий в комнате университетского общежития. Предпринятая Мак-Джинном попытка обозначить нерешаемые человеком проблемы – это уже прогресс[666].
Более того, у нас есть подсказки относительно того, почему некоторые проблемы оказываются вне нашей компетенции. Лейтмотив этой книги – утверждение, что мышление обязано своей мощью своим синтаксическим, композиционным и комбинаторным возможностям (глава 2). Наши сложные идеи строятся из простых, а значение целого определяется значениями частей и значениями связывающих их отношений: часть и целое, пример и категория, объект и место, деятель и действие, причина и следствие, мышление и убеждение. Эти логичные и закономерные связи обеспечивают смыслом предложения в нашей повседневной речи, а также посредством аналогий и метафор предоставляют свою структуру для описания понятного лишь посвященным содержания математики и естествознания, где из них сооружаются все более и более колоссальные здания научной теории (см. главу 5). Мы описываем вещество как молекулы, атомы и кварки; жизнь – как ДНК, гены и древо живых организмов; изменение – как положение, импульс и силу; математику – как символы и операции. Все это – системы элементов, составленные в соответствии с законами, подразумевающими, что свойства целого выводимы из свойств частей и того, каким образом они связаны. Даже когда ученые имеют дело с неразрывными континуумами и динамическими процессами, они облекают свои теории в форму слов, уравнений, компьютерного моделирования, комбинаторных средств, которые приведены в соответствие с механизмами мышления. Нам повезло, что элементы мира имеют форму закономерных взаимодействий между более простыми элементами.
В то же время проблемы философии отличает некое ощущение всеохватности – они как будто касаются сразу всего и одновременно ничего. Чувственное восприятие не является сочетанием процессов в мозге или этапов вычисления: то, каким образом чувствительный к красному цвету нейрон дает субъективное ощущение красного цвета, ничуть не менее загадочно, чем то, каким образом весь мозг в целом дает нам поток сознания. «Я» – это не сочетание частей тела, или состояний мозга, или элементов информации, это единство самости во времени, единая точка в пространстве, которая нигде конкретно не находится. Свободная воля по определению не является причинно-следственной цепочкой. Хотя комбинаторный аспект значения уже разработан (каким образом слова или идеи складываются в значение слов или суждений), суть значения – элементарный акт обозначения чего-то – остается загадкой, потому что странным образом обособляется от любых причинно-следственных связей между обозначаемым объектом и обозначающим его человеком. Знание тоже остается парадоксом: обладатели знания оказываются знакомы с вещами, с которыми они никогда не сталкивались. Это совершенное замешательство, которое вызывают у нас загадки сознания, «я», воли, знания, вероятно, происходит от несоответствия между самой сутью этих проблем и возможностями вычислительного инструментария, которым снабдил нас естественный отбор[667].
Если эти предположения верны, то наша психика должна представлять для нас самую неразрешимую головоломку. Самое неопровержимое явление – наше собственное сознание – будет всегда за пределами нашего понимания. Однако если наше мышление – это часть природы, то это вполне ожидаемо и даже хорошо. Мир природы внушает нам благоговейное восхищение специализированным строением живых существ и их отдельных органов. Мы ведь не поднимаем на смех орла за то, что он так неуклюж на земле, и не переживаем из-за того, что глаз не способен слышать, потому что мы знаем, что конструкция может идеально подходить для выполнения одной задачи только в том случае, если будет уступать в других отношениях. Быть может, недоумение, которое у нас вызывают тайны веков, – это цена, которую мы платим за наше комбинаторное мышление, открывшее перед нами целый мир слов и предложений, теорий и уравнений, стихотворений и мелодий, шуток и ск