итмы, присутствующие даже в мельчайших кусочках нервной ткани, как и проблемы, связанные с разработкой роботов, ограниченные последствия травмы мозга и сходства между воспитанными порознь близнецами – все это указывает на то, насколько сложные механизмы таит в себе человеческий разум.
Мозг всех млекопитающих, как и тело всех млекопитающих, устроен по одному и тому же общему плану. Одинаковые типы клеток, химические вещества, части органов, промежуточные станции, пути метаболизма имеются у самых разных представителей класса, а самые крупные и заметные изменения бывают связаны с тем, что некоторые части различаются по размеру. Под микроскопом, тем не менее, сразу становятся видны все различия. Так, широко варьируется количество кортикальных зон: от двадцати (или меньше) у крыс до пятидесяти (и более) у людей. Приматов отличает от других млекопитающих количество зрительных зон, связи между ними, их соединение с участками лобных долей, ответственных за двигательную активность и принятие решений. Если у того или иного вида есть какой-то особенный талант, то это отражается в макроскопической анатомии мозга, своеобразие которой иногда может быть видимо невооруженным глазом. Тот факт, что большую часть мозга обезьян (около половины его площади) занимают зрительные зоны, отражает – а точнее говоря, делает возможной – их способность к восприятию глубины, цвета, движения и зрительно-опосредованному хватанию. Летучие мыши, использующие эхолокацию, имеют дополнительные зоны мозга, отвечающие за ультразвуковой слух, а пустынные мыши, прячущие семена в тайники, рождаются с более крупным гиппокампом (в котором формируется когнитивная карта), чем у близкородственных видов, которые не прячут еду в тайники[197].
Человеческий мозг тоже может поведать нам историю о своей эволюции. Даже беглое сравнение показывает, что мозг приматов, по-видимому, пришлось значительно реконструировать, чтобы получился человеческий мозг. Наш мозг примерно в три раза больше, чем у средней обезьяны с подобным нашему размером тела. Это резкое увеличение достигается за счет того, что внутриутробный рост мозга переходит в постнатальный, в течение года после рождения. Если бы наше тело в течение этого периода росло пропорционально мозгу, мы все были бы три метра ростом и весили бы полтонны.
Основные доли и зоны мозга тоже подверглись реконструкции. Обонятельные луковицы, которые отвечают за наше восприятие запахов, уменьшились до одной третьей от среднего размера у приматов (по стандартам млекопитающих это вообще крошечный размер), основные кортикальные зоны, отвечающие за зрение и движение, тоже уменьшились в своих пропорциях. Первый пункт обработки информации в зрительной системе – первичная зрительная кора – занимает менее значительную долю от общего размера мозга, в то время как зоны последующей обработки комплексных форм расширились, как и височно-теменные области, которые направляют визуальную информацию в языковые и концептуальные зоны. Области, отвечающие за слух (особенно за понимание речи) увеличились, а переднелобные доли, предназначенные для намеренного обдумывания и планирования, стали вдвое больше, чем можно было ожидать от примата наших размеров. Мозг у обезьян слегка асимметричен, но вот человеческий мозг – особенно в областях, посвященных языку— настолько перекошен, что в лабораторной склянке полушария можно даже различить по форме. Кроме того, некоторые области мозга приматов получили новые функции. У зоны Брока, задействованной в речевых процессах, имеется гомолог (эволюционный эквивалент) у обезьян, но они явно не используют его для речи. Более того, они даже не используют эту зону, когда кричат, ревут или издают другие звуки.
Эти различия очень интересны, однако человеческий мозг мог бы радикально отличаться от мозга обезьяны даже в том случае, если бы внешне они были похожи, как две капли воды. Реальное различие заключается в паттернах связей между нейронами, как и различия в содержании между компьютерными программами, микропроцессорами, книгами или видеокассетами заключается не в форме, а в комбинаторном расположении мельчайших составляющих. Мы почти ничего не знаем о микроэлектронике функционирования человеческого мозга, потому что у нас не так уж много желающих пожертвовать свой мозг науке уже при жизни. Если бы мы могли как-то расшифровать код нейронных сетей людей и обезьян, мы бы наверняка обнаружили существенные различия[198].
Действительно ли чудесные алгоритмы деятельности животных – просто «инстинкты», которые мы, люди, либо утратили, либо «переросли»? Часто говорят, что у людей нет инстинктов помимо вегетативных функций; говорят, что мы обладаем гибкостью рассуждений и поведения, мы свободны от управляющих нашими действиями специальных механизмов. Двуногое животное без перьев уж конечно понимает астрономию лучше, чем двуногое животное с перьями! Бесспорно, но это не потому, что у нас меньше инстинктов, чем у других животных; это потому, что у нас их больше. Нашей хваленой гибкостью поведения мы обязаны огромному количеству инстинктов, образующих программы и конкурирующих друг с другом. Дарвин называл человеческий язык, воплощение гибкости поведения, «инстинктом приобретения искусства» (именно это вдохновило меня назвать свою книгу «Язык как инстинкт»), а его последователь Уильям Джеймс продолжил его мысль:
Почему же различные животные производят действия, которые кажутся нам столь странными и возникают, по-видимому, под влиянием столь несоответствующих стимулов? Почему, например, курица обрекает себя на скуку, принимаясь высиживать яйца, по-видимому, в крайне непривлекательном для нее гнезде? Неужели потому, что она обладает пророческим предвидением результатов высиживания? Мы можем дать на это ответ лишь ad hominem – сообразуясь с нашей собственной психикой. Почему мы предпочитаем обыкновенно ложиться на мягкие постели, а не на голый пол? Почему, находясь в комнате, мы из 100 раз 99 норовим быть лицом к середине комнаты, а не к стене? Почему мы предпочитаем порцию баранины с бутылкой шампанского куску твердого сухаря с грязной водой? Почему известная барышня так увлекает собой молодого человека, что для него все, относящееся к ней, становится дороже всего на свете? На это можно только сказать, что таковы человеческие влечения, и каждое существо имеет свои влечения и без всяких рассуждений руководствуется ими в своих поступках. Можно анализировать влечения с научной точки зрения и найти, что почти все они полезны для данного существа. Но мы следуем им, не имея в виду их полезности, но чувствуя, что это единственный присущий нам от природы образ действия. Из биллиона людей не найдется и одного, который, садясь за обед, принимался бы размышлять о пользе кушаний. Люди едят, потому что пища приятна на вкус и вызывает желание продолжать есть. Если вы кого-нибудь спросите, почему он ест то, что имеет такой именно вкус, а не иной, то он не отнесется к вам как к мудрецу, заслуживающему уважения, а осмеет вас как глупца[199][200].
Вероятно, так же воспринимает и любое животное те конкретные вещи, которые они склонны делать в присутствии конкретных объектов. Курице-несушке, вероятно, показалась бы чудовищной идея о том, что в мире есть существа, для которых гнездо, полное яиц, не кажется восхитительным и бесценным объектом, на котором можно сидеть, не сходя с места, целую вечность (каким оно представляется ей).
И все же реакции человека, описанные в приведенном отрывке, могут показаться вам вариациями животных инстинктов. А как же наше гибкое и рациональное мышление? Разве его можно объяснить как совокупность инстинктов? В предыдущей главе я показал, как наш точный интеллект можно разбить на мельчайшие агенты и сети обработки информации. На самых нижних уровнях каждый наш шаг оказывается таким же автоматическим и не поддающимся анализу, как и реакции самого примитивного животного. Вспомните, что сказала черепаха Ахиллу. Ни одно разумное создание не может все делать по правилам; это дорога к бесконечному регрессу. В какой-то момент думающий должен выполнять то или иное правило, потому что иначе нельзя: так устроен человек, это само собой разумеется, это единственное, что будет естественно и уместно, – одним словом, это инстинкт. Когда все идет хорошо, наши мыслительные инстинкты соединяются в сложные программы рационального анализа, но это не потому, что у нас есть некая связь со сферой истины и разума. Те же самые инстинкты могут соблазняться софистикой, спотыкаться о парадоксы вроде предложенного Зеноном привлекательного доказательства невозможности движения, или заставлять голову идти кругом, размышляя о тайнах вроде чувственного восприятия и свободной воли. Точно так же, как этологи раскрывают инстинкты животного путем хитроумных манипуляций с его образом жизни (например, помещая в улей механическую пчелу или выращивая цыпленка в планетарии), психологи могут раскрыть инстинкты человеческого мышления, выбирая хитрую формулировку проблемы, как мы увидим в главе 5.
Когнитивная ниша
В «Словаре Сатаны» Амброза Бирса наш вид определен следующим образом:
Человек сущ. – животное, безрассудное настолько, что истово считает себя венцом творения. Его основным занятием является уничтожение как других животных, так и особей своего вида. Несмотря на это, человеки упорно продолжают размножаться и уже заполнили всю пригодную для обитания сушу и Канаду[201].
Homo sapiens sapiens и в самом деле животное, не имеющее аналогов и обладающее многими уникальными или редкими с зоологической точки зрения чертами. Люди достигают своих целей с помощью сложных поведенческих цепочек, которые собирают прямо на месте и приспосабливают под определенную ситуацию. Они планируют поведение, используя когнитивные модели причинно-следственной структуры мира. Эти модели они усваивают в процессе жизни и передают посредством языка, что позволяет знаниям накапливаться в пределах группы на протяжении многих поколений. Они производят разнообразные инструменты, от которых во многом зависят. Они в течение длительного времени обмениваются товарами и услугами. Пищу они перевозят на большие расстояния, перерабатывают в крупных масштабах, хранят и делят. Присутствует разделение труда между полами. Люди образуют крупные структурированные коалиции (в особенности это касается людей мужского пола), и коалиции ведут войну друг против друга. Люди используют огонь. Системы родства у них сложные и варьируются в зависимости от других особенностей их образа жизни. Супружеские отношения устраиваются по договоренности между родственниками, зачастую группы обмениваются дочерями. Овуляция скрытая, поэтому спаривание может происходить в любое время, а не в определенный момент репродуктивного цикла