Как считают некоторые генетики, наши предки преодолели затруднительный для популяции период значительно позже дня рождения Евы. Согласно их сценарию, основанному на поразительном сходстве генетического кода всех людей, населяющих Землю в наши дни, около 65 000 лет назад количество наших предков сократилось до десяти тысяч человек из-за глобального похолодания, вызванного извержением вулкана на Суматре. Человеческий вид оказался под такой же угрозой вымирания, как горные гориллы. Затем произошел популяционный взрыв в Африке, и небольшие кучки людей рассеялись по другим уголкам мира, вероятно, периодически скрещиваясь на своем пути с другими древними людьми. Многие генетики считают, что эволюция была особенно быстрой в этот период, когда разбросанные по миру популяции время от времени обменивались своими представителями. Естественный отбор способен быстро адаптировать каждую группу людей к местным условиям, чтобы один-два человека могли справиться с любой новой трудностью, а их удачный генетический код потом могли перенять соседи. Вероятно, именно этот период стал временем последнего расцвета в эволюции человеческого мышления[230].
Любая реконструкция истории нашей эволюции неоднозначна, и общепринятая концепция меняется едва ли не каждый день. Тем не менее я берусь предсказать, что дата окончания нашей биологической эволюции будет постепенно сдвигаться на более поздние сроки, а дата начала археологической революции – сдвигаться на более ранние сроки, и так до тех пор, пока две эти даты не совпадут. Эволюция нашего мышления и нашего образа жизни происходила одновременно[231].
Что дальше?
Продолжаем ли мы эволюционировать? С биологической точки зрения, вероятно, незначительно. У эволюции уже нет импульса, поэтому мы не превратимся в страшноватых большеголовых существ из фильмов в жанре научной фантастики. Современное положение человека тоже не способствует реальной эволюции. Мы населили все обитаемые и не совсем обитаемые участки земли, мы мигрируем туда, куда пожелаем, и меняем на свое усмотрение образ жизни. Это делает нас довольно туманным явлением, и для естественного отбора мы представляем собой «движущуюся цель». Если наш вид вообще развивается, то происходит это слишком медленно и непредсказуемо, чтобы мы могли знать направление этого развития.
И все же надежды викторианской эпохи еще живы. Если нас нельзя усовершенствовать с помощью настоящего естественного отбора, может быть, можно это сделать с помощью искусственного заменителя. В социологии полно заявлений о том, что новые виды адаптации и отбора позволили расширить биологический род. На мой взгляд, эти утверждения обманчивы.
Первое из них заключается в том, что в мире есть чудесный процесс под названием «адаптация», благодаря которому организмы решают проблемы. Так вот в строгом, дарвинистском смысле слова, адаптация настоящего времени обусловлена отбором, имевшим место в прошлом. Вспомните, каким образом естественный отбор создает иллюзию телеологии: выглядит все так, как будто он помогает каждому организму адаптироваться к его нуждам в настоящем, но на самом деле он просто оказывает предпочтение потомкам тех организмов, которые адаптировались к своим нуждам в прошлом. Гены, построившие самые приспособленные тела и мозги среди всех наших предков, передались по наследству и продолжают в наше время строить тела и мозги, в которых заложены те же характеристики (включая врожденные способности, связанные с реагированием на определенные вариации среды, – загар, формирование мозолей, способность к научению).
Тем не менее некоторым этого мало; они утверждают, что адаптация происходит ежедневно. По мнению «социал-дарвинистов» (таких, как Лора Бетциг и Пол Терк), «современный дарвинизм прогнозирует, что человеческое поведение будет адаптивным, то есть нацеленным на то, чтобы способствовать максимальному репродуктивному успеху… через имеющихся прямых и непрямых потомков». «Функционалисты» (например, психологи Элизабет Бейтс и Брайан Мак-Уинни) считают, что они «рассматривают процессы отбора, действующие в ходе эволюции, и процессы отбора, действующее в ходе [научения], как элементы одного бесшовного естественного полотна». Отсюда следует, что нет нужды в специальных ментальных механизмах: если адаптация просто заставляет организмы делать то, что нужно, разве этого недостаточно? Ведь оптимальное решение любой проблемы – употребление пищи руками, выбор подходящего партнера, изобретение орудий труда, использование грамматического языка – попросту неизбежно![232]
Основная проблема функционализма в том, что он сводится к ламаркизму. Я не имею в виду второй принцип Ламарка – наследование приобретенных характеристик (у жирафов, которые вытягивали шею, рождались маленькие жирафы с уже вытянутыми шеями). Все знают, что от этой идеи нужно держаться подальше (ну, не совсем все: Фрейд и Пиаже продолжали держаться за нее даже тогда, когда от нее отказались все биологи). Он сводится к ламаркизму в смысле его первого принципа – «ощущаемой потребности»: у жирафов выросли длинные шеи из-за того, что они жадно смотрели на листья, до которых им было не дотянуться. Как писал об этом Ламарк, «новые потребности, которые обусловливают необходимость в том или ином органе, действительно приводят к появлению этого органа в результате усилий»[233]. Если бы это было так! Как говорится, если бы желания были лошадьми, нищие могли бы ездить верхом. Рядом с нами не летают ангелы-хранители, следящие за тем, чтобы каждая наша потребность удовлетворялась. Потребности удовлетворяются только в том случае, если появляются мутации, способные построить орган, соответствующий данной потребности; когда организм оказывается в среде, где удовлетворение данной потребности будет означать выживание большего количества детей и где давление отбора в данную сторону будет сохраняться в течение тысяч поколений. В противном случае потребность останется неудовлетворенной. У пловцов не отрастают перепонки между пальцами; у эскимосов нет густого меха. Я двадцать лет изучал трехмерные зеркальные отражения, и хотя с математической точки зрения я знаю, что превратить левый ботинок в правый можно путем поворота его в четвертом измерении, мне не удалось «отрастить» ментальное четырехмерное пространство, в котором можно было бы визуализировать этот поворот.
Ощущаемая потребность – это привлекательная идея. Действительно создается впечатление, что потребности сами собой рождают решение проблемы. Если вы хотите есть, у вас есть руки и перед вами стоит еда, вы будете есть руками – разве может быть иначе? И все же, как раз здесь вы ошибаетесь. Ваш мозг был так сконструирован в ходе естественного отбора, что решение таких задач он находит очевидным. Измените мышление (замените его на мышление робота, другого животного или человека с неврологическим расстройством) или измените задачу – и то, что кажется очевидным, уже не будет столь очевидным. Крыса не может научиться бросать кусок пищи, если ей предложено более крупное поощрение. Когда шимпанзе пытаются, имитируя поведение человека, подгрести к себе граблями пищу, они не замечают, что грабли нужно держать правильной стороной вниз, даже если человек, выполняющий роль модели, намеренно акцентирует внимание на правильном положении инструмента[234]. Дабы вы не слишком зазнавались, в последующих главах будет показано, каким образом устройство нашего мышления порождает парадоксы, неразрешимые загадки, ограниченность взглядов, иллюзии, иррациональные явления и внутренне противоречивые стратегии, которые не гарантируют, а напротив, мешают удовлетворению наших повседневных потребностей.
Но как же быть с дарвиновским императивом- выживанием и размножением? Если говорить о нашем повседневном поведении, такого императива в нем нет. Люди смотрят порнографию вместо того, чтобы искать партнера, отказываются от пищи, чтобы купить героин, продают кровь, чтобы купить билет в кино (в Индии), откладывают рождение детей ради карьеры и питаются так, что загоняют себя в могилу раньше срока. Человеческие пороки – доказательство тому, что биологическая адаптация в буквальном смысле слова дело прошлое[235]. Наше мышление адаптировано к небольшим группам собирателей, в которых наш род провел девяносто девять процентов своего существования, а не к перевернутому с ног на голову миру, в котором мы живем со времен аграрной и индустриальной революций. До появления фотографии получение визуального изображения привлекательной особи противоположного пола было адаптивным, потому что такие изображения получались только в результате отражения света от тела с очертаниями, подразумевающими плодовитость. До того, как опиаты попали в шприц, они синтезировались мозгом как натуральный анальгетик. До того, как появился кинематограф, наблюдение эмоциональных переживаний других людей было адаптивным, потому что единственными наблюдаемыми переживаниями были переживания людей, которых вам удалось запугать. До появления контрацепции отложить рождение детей было нельзя, а общественный статус и богатство означал большее количество детей, причем более здоровых. До того как на каждом столе появились сахарница, солонка и масленка и когда трудные времена могли наступить в любой момент, никто не ел слишком много сладкого, соленого и жирного. Люди не придумывают то, что будет адаптивным для них или их генов; это их гены заставляют их думать и чувствовать то, что является адаптивным для среды, в которых были отобраны эти гены.
Еще одно расширение понятия адаптации – вроде бы безобидное клише «культурная эволюция стала наследницей биологической эволюции»