Вам доводилось бывать в Детройте в последние пару десятилетий? Здание, где играют симфоническую музыку, стоит на границе городского цента и огромного пустыря. Из симфонического зала видны полуразрушенные, заброшенные дома, некогда элегантные отели и заколоченные особняки. Больше половины населения уехало. Среди живущих в городе мало спонсоров оркестра. Больше нет налоговой базы, за счет которой финансировался симфонический зал. В апреле 2011 года музыканты Детройтского симфонического оркестра согласились на новые условия и подписали контракты.
В других городах все происходило по тому же сценарию. Филадельфийский оркестр подал заявление о банкротстве весной 2011 года. Джозеф Свенсен, скрипач и дирижер, опубликовал по этому поводу статью в The New York Times:
[Большие оркестры] стали символами не только западной цивилизации в ее лучшем проявлении, но и процветания и качества жизни в городах. Но эти огромные институциональные оркестры подобны империалистическим армиям, которые чрезмерно раздули свою численность… [их музыканты] перегруженные работой, фанатично преданные, хорошо обученные и высокооплачиваемые люди… [они сталкиваются с] реалиями сильно ограниченного репетиционного времени, ужасно ограниченного репертуара, невероятно высоких ожиданий технического совершенства и малой перспективы для личного или индивидуального творчества, и что они получают взамен? Ну, в дополнение к очень низкой удовлетворенности работой, они получают выступления, после которых зрители говорят: «Если вы слышали Пятую симфонию Бетховена в исполнении одного крупного американского симфонического оркестра, то в исполнении других можете ее уже и не слушать!»[112]
В своих последних книгах Алекс Росс деликатно указывает, что многие североамериканские оркестры действительно забуксовали в смысле выбора репертуара. Его невысказанное предположение заключается в том, что, если добавить более авантюрные номера, можно привлечь молодое поколение слушателей и продлить таким образом жизнь многим площадкам, поскольку их постоянная аудитория уже на грани вымирания. Не уверен, что это сработало бы, во всяком случае в традиционных местах. Эти площадки физически и акустически созданы для определенного вида музыки и очень специфического способа наслаждаться ею. Руководствуясь подобными принципами, Нью-Йоркская городская опера, когда базировалась в театре Коха в Линкольн-центре, составляла замечательную и авантюрную программу, которая мне очень понравилась – мне даже довелось увидеть пьесу Джона Зорна! Увы, благородные побуждения режиссера шли против течения. $3 000 000, вырученные от продажи билетов, даже близко не покрывали годовой бюджет в размере $31 000 000. Сейчас они ищут новое место для своих постановок. Но у такого рода мест устоявшаяся репутация степенных и консервативных залов, тогда как менее пафосные и меньшие по размеру места, такие как Le Poisson Rouge или Merkin Сoncert Hall, в некотором смысле более успешно привлекают новые поколения послушать не только поп-музыку в клубе. В этих местах спокойно перемешивают разные стили музыки, нисколько не задумываясь, какие из них высокие, а какие популярные. Я был на концерте группы tUnE-yArDs в Merkin, на котором Меррилл Гарбус выступала в сопровождении группы а капелла из десяти человек под названием Roomful of Teeth. Железный занавес понемногу падает.
Эффект бильбао
Во время экономического пузыря по всему миру открывалось огромное количество новых концертных залов и музеев. Во многих случаях аудиторию привлекала не концертная программа, а сами здания. Когда Музей Гуггенхейма открылся в испанском Бильбао, у туристов появился повод посетить место, о котором многие никогда не слышали раньше. Было поистине удивительно наблюдать, как новый музей и мост Калатравы могут изменить целый город. В музее недавно побывала выставка работ Фрэнка Ллойда Райта (которая ранее находилась в Музее Гуггенхейма в Нью-Йорке), наряду с постоянной экспозицией всякой всячины – вроде бы не повод специально ехать сюда. Но люди едут. Бильбао был портовым городом и промышленным захолустьем, которое знавало лучшие времена, а теперь весь город переживает возрождение благодаря высококлассной культуре. Эту модель пытались скопировать и другие города, ведь там, где культура, там и туристы.
Исходя из опыта Бильбао, на вопрос «Что хорошего в искусстве?» можно легко ответить: «Оно способно оживить целый город». Концертный зал Уолта Диснея в Лос-Анджелесе выглядит почти точно так же, как Музей Гуггенхейма в Бильбао. Нью-Йорк достраивает еще один зал в Нижнем Манхэттене, который, как известно, не страдает от нехватки туристов. Все хотят такое же. Известные архитекторы составили планы для новых зданий в Дубае, Абу-Даби, Далласе, Форт-Уэрте и Санкт-Петербурге. Элис Уолтон (наследница состояния Walmart) только что открыла огромный музей со своей коллекцией в Бентонвилле в штате Арканзас; а российский бизнесмен Роман Абрамович профинансировал новый музей современного искусства своей подруги Даши в Москве. Все это прекрасно. Если олигархи хотят строить собственные дворцы культуры, симфонические залы и оперные театры и финансировать концертную деятельность – пусть вкладываются, чего ворчать? Это их деньги, и почему бы не потратить их на безвредную, в общем-то, демонстрацию новообретенного хорошего вкуса? Я с удивлением узнал, что объем государственной поддержки такого места, как Линкольн-центр, весь комплекс которого имеет годовой операционный бюджет около полумиллиарда долларов, относительно невелик: 20 миллионов долларов или около того. Место доступно для широкой публики, и есть билеты по разумной цене, но по сути оно остается огромным клубом для определенного круга людей.
После кризиса большинство городов осознали, что их надежды на новые дворцы культуры придется отложить, но сама идея музея, симфонического зала или чего-то подобного как символа души города остается мощной и популярной. Куча музеев Лос-Анджелеса получила помощь от короля недвижимости Эли Брода, но не в каждом городе нашелся свой Брод.
Воспитание непрофессионалов
В Гвадалахаре в Мексике есть бывший кинотеатр под названием Roxy, который только что вновь открылся в качестве бара плюс галереи и пространства для выступлений. Это довольно грубое, пыльное, голое пространство, но, если бы стены могли говорить, они бы поведали о памятных днях, когда там выступали Radiohead или местные панк-группы.J
Культурно обездоленные чувствовали себя в Roxy желанными гостями. Директор заведения Рохелио Флорес Манрикес в посвященном открытию этого пространства пресс-релизе написал: «Культура образуется из tortas ahogadas[113], Микки-Мауса, телевидения, рекламы, поп-музыки, оперы и из выражений, традиций и обычаев, которые воплощают чувство идентичности данного сообщества»[114]. Такой инклюзивный подход к культуре может не только сделать больше людей счастливыми, чем традиционные модели, но и послужить страховкой от всевозможных альтернатив. Дети, которым больше некуда направить накопленную энергию, часто направляют ее против своих собственных сообществ или даже против самих себя. Если они исключены из культуры и не чувствуют себя частью общества, зачем подчиняться его правилам?
Мы должны расширить наше представление о том, что такое культура. В Японии раньше не было слова для обозначения искусства. Ритуализованный процесс приготовления и распития чая там превратился в то, что мы на Западе могли бы назвать формой искусства. Такие ритуалы вокруг самых приземленных вещей повсеместны: утилитарные вещи и действия, выполненные честно, осознанно и тщательно, могут быть искусством. Дзен-философ Дайсэцу Судзуки говорил: «Кто же станет отрицать, что, когда я пью чай в своей чайной, я проглатываю вместе с ним всю Вселенную и что этот самый момент, когда я подношу чашку к губам, есть сама вечность, превосходящая время и пространство»[115]. Многовато он вместил в одну чашку, но это лишь пример возвышения мирского во многих областях и повседневной деятельности на Востоке. Поэты, писатели и музыканты поколения битников были вдохновлены этой восточной идеей. Они тоже видели трансцендентное в повседневном и благородство в деятельности обычных людей. Джон Кейдж придерживался подобного взгляда на искусство: оно повсюду вокруг нас, достаточно только присмотреться и прислушаться.
Антрополог Эллен Диссанайк пишет, что в некоторых африканских обществах используется одно и то же слово для «искусства» и «игры». Да и мы «играем» на инструментах. Такое отношение к искусству и исполнению находится в полном противоречии с западной идеей памятников и великих произведений: вся культура эфемерна и мимолетна, как и музыка. Это сиюминутное переживание (опять же, как и музыка), а не неизменный фиксированный образ. Музыка с этой точки зрения есть образ жизни, способ существования в мире, а не вещь, которую вы держите в руке и воспроизводите на устройстве.
Диссанайк также пишет, что искусство, которое задействует ум и руки – то есть требует чего-то большего, нежели просто пассивного умения в нем разбираться, может послужить противоядием для нашего придирчивого и отчужденного отношения к собственному обществу. Она считает, что искусство способно привить самодисциплину, терпение и способность сопротивляться немедленному удовлетворению. Вы вкладываете свое время и энергию в свое будущее. Все это напоминает мне о недавнем подъеме культуры «сделай сам», об Etsy и множестве других популярных компаний и ярмарок изделий ручной работы по всему миру, которые поощряют любительское творчество. Это растущее движение, уводящее не только от пассивного поглощения культуры, но и от искусства и музыки как простых средств для выражения идей. Новое поколение вновь использует руки. Голова как была, так и остается в этом уравнении, но все популярнее идея, что мы познаем мир и с помощью наших тел.