Были баночки с серой, чем-то похожие на маленькие запечённые ватрушки — эти просто горели, расстилая едкий молочный дым, в котором можно было даже спрятаться.
Мы так и делали, если гналась за нами чья-нибудь мать — моя, или Грачёва, или Лёнькина с намерением отнять взрывчатку.
Лучшими по качеству взрыва были «пружинистые». Назывались они так потому, что в них пружина. И взрывались они со звоном: д-зынь.
И сама эта штука «пружинистая», вся в винтиках, и, если есть отвёртка, её можно разрядить. И вынуть алюминиевый капсюлик, похожий на маленькую шляпку-цилиндр. Кстати, этим капсюликом я и ранился.
Это получилось просто: сидели мы с Колькой у них в доме на полу и разряжали «пружинистые». И вдруг зашла его мать. И хотя она смирная и добрая, но, увидев эту нашу работу, схватила толстую кручёную верёвку и начала лупить нас по чему попало.
Мы с Грачом бегали от неё вокруг голландки, и я надевал на ходу свою фуфайчонку. Конечно, могли бы мы сразу же удрать в дверь, но нам нужны были для костра угли. И чтобы достать их, Колька пошёл на самопожертвование. Он забился в угол за сундук и, закрывая руками голову, стоял так нагнувшись. А пока мать усердно хлестала его, я насыпал в баночку из-под консервов углей. Теперь надо было убежать.
Но Колькина мать поняла хитрость и перехватила меня у порога и так съездила по уху верёвкой, что баночка моя вылетела из рук. Красные угли рассыпались по полу.
Не долго думая, я схватил один из них, Колька схватил тоже, но мать уцепилась ему за рубашку, и он не успел удрать. Я бежал и тряс в ладони уголёк, и дул на него, и видел, что он неумолимо гаснет. Краснел уже только краешек.
И мне показалось, что этот уголёк пропадёт, и, чтобы он не пропал, я вытащил из кармана один капсюлик-шляпку и ткнул в него этим затухающим угольком.
Что было дальше, я не понял. Меня ослепил огонь, в ушах зазвенело, и чем-то запахло ядрёным. И трудно стала дышать. Очнувшись, я увидел, что лежу на размякшей весенней дороге и ручеёк течёт мне прямо в лицо. Наверное, он-то и разбудил меня.
На новой фуфайчонке было несколько рваных дыр, ветерок теребил белую вату. Из шеи и изо рта текла за шиворот кровь. Я хотел вытереть её, солёную и скользкую, но когда поднял руки, мне стало страшно. Кисти были все красные. А на трёх пальцах, которыми я держал капсюлик, белели вместо ногтей кости.
Я вскочил и с минуту сидел и думал: как мне быть. Идти домой было боязно.
«Мать излупит как никогда, — думал я. — Лучше не идти».
И я решил идти к Лёньке: у них есть йод, замажем пальцы, замотаем тряпками — и делу конец.
Пряча руки за спиной, я зашагал по посёлку. Мутная вода стекала с одежды, тянула вниз. Пригнувшись, прошёл мимо своего дома. Но Лёнькин отчим завёл собаку, и она вдобавок ко всему здорово укусила меня. Тогда я пошёл домой — будь что будет.
К моему удивлению, мать не стала меня бить, а только очень испугалась. Она заплакала и засуетилась, ища в сундуке чистый лоскут материи, и всё приговаривала:
— Господи, ой господи! Да за что же это? За какие грехи?
Я молчал и шмыгал носом, хотя и не очень мне было в горячках больно. Руки заныли потом, когда она налила в чашку холодной воды и заставила меня потихоньку их мыть. Тут уж я заревел откровенно и запрыгал от боли.
Мать замотала мне обе кисти платком и такого связанного повела в больницу. К тому же я сильно хромал, болела от собачьего укуса икра.
В больнице я пролежал две недели. Орал, когда отдирали от ран сухие бинты, прятался под больничной койкой от уколов, которые делали мне на всякий случай от бешенства, и однажды ночью, не выдержав этого, вылез в форточку из палаты и убежал домой.
Обратно в больницу меня не взяли — там врачи и сёстры порядком намучились со мной и, наверное, были рады, что избавились. И я был тоже рад.
…И вот подходил к концу август.
Лёнька сидел взаперти. А Грач приволокся к нам и притащил какую-то оцинкованную банку, похожую на четырёхугольное ведро. У банки была крышка, круглая, на резьбе, и даже дужка, чтобы её носить.
Моя мать вертела в руках эту банку, и глаза её разгорались. С вёдрами было туго, и потому она спросила:
— Ты откуда, Николай, взял эту штуку?
— Как откуда? С Точки. Там навалом их.
И Колька незаметно подмигнул мне.
А моя мать раздумывала: послать нас или не послать на Точку. У нас в гостях в это время сидела тётя Настя Ларина. Она тоже осмотрела банку и покачала головой.
— Эко добро!
И тогда мать сказала:
— Ну ладно, идите.
Я понимал: попросись мы сами на Точку, она бы почувствовала подвох и не пустила.
Но Грач никуда меня не звал, просто поглядывал на свою банку. Да и я никуда не просился.
И вот уже мы на улице, Колька шепнул мне в ухо:
— Там мины рвали. И противотанковые гранаты. Пацаны нашенские уже набрали.
— А вёдра есть? — спросил я.
Но тут на крыльцо выскочила тётя Настя.
— Ребята, вы и Вальку мою возьмите! — попросила она.
Мы растерялись — это не входило в наши планы.
— Нет, не возьмём, — хмурясь сказал Грач. — Она девчонка и притом маленькая.
— Да возьмите. Не помешает она вам. А я обоим по яичку за это сварю.
— Не-е, — Колька отрицательно замотал головой.
Но я сказал:
— Пусть идёт.
Да и Кольке яичка хотелось, и он сдался — промолчал.
Тётя Настя крикнула дочь.
У Вальки были синие-пресиние глаза, и курчавые жёлтые волосы, и пухлые щёки и губы. Ребята, что поменьше нас, а ей ровесники, дразнили Вальку Жирненькой или Булкой. И Грач сразу же сказал:
— Ты, Булка, к нам близко не держись. Ходи сзади, как хвост. И ищи вёдра.
Он хихикнул. И я понял: вёдер там, на Точке, никаких нет. Колька стянул, наверное, эту банку у шофёра, у них бывают такие. И разыграл комедию.
Мы мчались к полигону бегом. Валька скоро отстала: семенила где-то далеко позади, ей, малой ещё, трудно было за нами успеть.
Впрочем, мы оторвались от неё намеренно.
Вот и Точка, чёрные свежие воронки, исхлёстанные осколками, редкие кусты, вывороченные с корнем пеньки, местами высокая лебеда. В воронках прыгали пёстрые сороки, отыскивая что-нибудь съедобное, убитое взрывом. Они тут же поднялись, таща по небу свои длинные хвосты, затарахтели. А в траве под ногами звенели осколки, баночки из-под серы.
Возле бронещитов, где укрывались от осколков подрывники, земля вообще была чёрной, обгорелой и перепаханной противотанковыми гранатами.
— Вот тут и надо искать, — сказал Грач и кинул несколько пустых баночек из-под серы в щиты: проверил, нет ли там хозяев этого местечка. А то чего доброго ещё наскочим и надерут нам уши.
И крикнул Вальку, так как она совсем отстала и вдалеке мелькала из травы её жёлтая головка.
Грач сразу же нашёл гранату. В ней всё было: и корпус, и ручка, новенькая, воронёная — с накаткой. Не было только кольца в ручке. Подрывники выдернули его, но кинутая из-за щита граната не взорвалась. Потом её завалило взрывом другой гранаты, а подрывники не заметили и уехали. Вообще их не надо судить строго, адская работа им осточертела, к тому же в некоторые дни подрывники приезжали по нескольку раз и порядком уставали — оглохли от взрывов. А мы, мальчишки, их выручали. Искали, что можно подобрать. И довзрывали: и гранаты, и мины — надо только уметь. Нам казалось, что мы умели…
Потому Грач шёл рядом со мной и довольно поигрывал гранатой:, подкинет — поймает. Я завидовал ему. И, конечно, смотрел во все глаза на изрытую землю — хотелось тоже найти гранату. Или мину.
Вооружиться. Но воронки уже кончились, опять пошли иссечённые осколками кустарники и пеньки.
— Давай вернёмся, — сказал я Грачу и оглянулся: Валька почти догнала нас — до неё было шагов десять.
А Колька вдруг вскрикнул:
— Ой!
Граната, подкинутая им, вырвалась далеко вперёд и падала за пенёк, который загородил нам дорогу. Поймать её было невозможно. И тут раздался взрыв.
Огромные, по кулаку, искры, взметнулись в небо, подпрыгнула и земля и этот старый пенёк.
И меня вдруг ударило ветром и приподняло в воздух. И понесло куда-то прямо на орешниковый куст.
Потом куст оттолкнул меня, и я покатился назад к тёплой дымящейся воронке. На миг ещё подумал: только что тут росла трава и был пенёк, а сейчас на этом месте чёрная яма да раскиданный вокруг кусками дёрн. И не видно ни Вальки, ни Грача.
Впрочем, Грача я увидел сразу же: он лежал по другую сторону вывороченного пенька, но был какой-то весь красный, в обгорелой рубашке и что-то кричал мне.
А в ушах звенело, и ничего нельзя было услышать.
«А где же Валька?» — подумал я. И даже испугался: там, на чёрном пустыре, где она только что бежала, валялись лишь светлые лоскутики.
Я бросился туда, и точно груз свалился с моих плеч.
Я сразу же вспомнил: эти цветные лоскутики Валька держала в руке, наверное, играла с ними дома, а потом забрала с собой. А сейчас рассыпала.
Сама же она лежала в тесной старой воронке, свернувшись калачиком и глядя на меня широко раскрытыми синими глазами.
Жёлтые кудряшки, и лицо, и белое платьице были слегка обсыпаны землёй. Но крови на ней не было, и я подумал, что Валька просто испугалась, и закричал на неё:
— Ты что валяешься? Беги домой!
И Валька послушалась, начала вставать, а я вернулся к Грачу. Я помог Кольке подняться. Он опять шевелил губами, что-то говорил, но я всё ещё не слышал.
Потом он мотнул окровавленной головой, оттолкнул меня и пошёл в другую сторону от дома. Но я догнал его и потянул за собой за скользкую, облитую кровью руку. Другая рука у Кольки болталась, как плеть, и он даже не мог ею шевелить. Так друг за другом мы с ним и шли, а потом даже побежали и обогнали Вальку.
А из посёлка нам навстречу уже спешили люди, И впереди всех в своей чёрной косынке летела тётя Настя Ларина. Вылинявшая бордовая кофта билась на ветру, как флаг. Следом за ней бежала моя мать и другие.