А Грач как-то предложил:
— Давайте пожарим зонтики.
Решено — сделано. Стянули мы предварительно у моей матери постное масло, луковицу. Поначалу мелко искрошенные зонтики отварили в воде, в подвесном котелке над костром. Потом посолили, вывалили на сковороду, нарезали луку и начали жарить в масле.
От зонтиков исходил вкусный запах, и они приятно зарумянились. Но когда изжарились, есть мы их забоялись. К тому же лесничиха Портянкина, увидев нашу затею, устрашила:
— Смотрите, дурни. С энтих грибов на стенку будете лезть. Или пронесёт.
Но к поносам нам не привыкать. Только на стенку вот лезть не хотелось. И непонятно было: как это лезть… Без лестницы.
Мы начали считаться — кому первому есть зонтики. Точно так мы считались перед игрой в кулюкушки, или в прятки, чтобы определить, кому первому водить, — это справедливо. А сейчас думали: если снявшего пробу не пронесёт и если он на стену не полезет и не помрёт, — оставшиеся жареные грибы разделим на троих. И впредь их будем есть и всем скажем, чтоб ели.
Ну, а для счёта Грач выбрал палку: мы поочерёдно должны были перехватывать её, точно измеряя длину ладонями, и чья рука накроет конец — тому и есть грибы. Ну, а что палка — самый надёжный способ, это всем ясно. Тут уж никто никого не надует. И Колька первым облапил палку. За ним взялся я. За мной — Лёнька. Потом всё повторилось ещё раз.
— Сейчас мне достанется пробовать грибы, — испуганно пролепетал Лёнька. И угадал — так и вышло.
Но Лёнька, конечно, струсил. Он с минуту стоял возле парящей сковородки, зачем-то почесал свой пухлый живот. И, сморщив лоб, втянул рыжую голову в плечи.
— Я не б-буду.
И хотя голос его жалобно дрогнул, я напомнил:
— А счёт!? Мы же считались.
Но Лёнька, ещё больше морщась, простонал:
— Не могу. Меня вырвет.
— Пускай только вырвет! — пригрозил я. И поднёс к Лёнькиному конопатому носу кулак.
Но Лёньку и вправду начало рвать, хотя он не ел ещё грибов.
— Слабак, — протянул Грач.
— Неженка, — добавил я. — Маменькин сыночек…
Хныкая, Лёнька утирал ползущие изо рта слюни и не перечил нам. Тогда мы с Грачом снова и уже вдвоём начали считаться на палке. Не пропадать же грибам и постному маслу, за которое ещё дома предстояла мне лупка. Очередь пробовать грибы выпала Грачу.
Он сначала неохотно ел зонтики, хмуря лоб, о чём-то напряжённо думал, но потом разошёлся, и я вынужден был отнять у него сковороду.
Однако сами мы с Лёнькой есть оставшиеся грибы не решились. А Колька бессовестно просил:
— Давай доем. Всё равно лезть на стену.
— А вдруг всё будет хорошо. Нет уж, оставим на завтра.
И я завернул остывшую сковороду с грибами в рубаху. Вечером никак не мог уснуть. Смотрел сквозь оконное стекло в небо, где мерцали, как волчьи зрачки, редкие звёзды. Мягко шелестя ветками, о чём-то тревожилась на ветру берёзка. Свежее дыхание её залетало в дом, наплывало на меня.
Во сне я видел, как смуглый Грач пытался и никак не мог залезть с разбегу на стену. Ноги его скользили и зависали в воздухе. А на истрескавшихся толстых губах пузырилась пена, будто Кольке намылили рот.
Утром мать искала бутылку с постным маслом, о чём-то спрашивала меня.
Я, лёжа в постели, пожимал плечами, молчал, оттягивая наказание. А чуть свет был уже около дома Грачёвых. Из окна на мой свист выглянул Колька, целый и невредимый.
— Ничего, — улыбаясь, сказал он. И, задрав рубашку, пошлёпал себя по впалому брюху. — Переварились.
Часом позже мы съели втроём в лесу вчерашние жареные зонтики. И тоже ничего. Всё было с нами благополучно. Да и мало ли что мы ели. Корни лопухов, тмин, конский щавель, сусликов… Всего не перечтёшь.
После поспевала лесная земляника, запекаясь, будто капли крови, в траве. Но мы её начинали есть задолго до созревания, когда она ещё была мелкой и жёсткой.
Грач шутил:
— В животе дозреет.
Иногда нам везло. Как-то Лёнька, когда мы сидели на земляничной полянке, сказал:
— Мать щей наварила, мясных. Отчим откуда-то говядины принёс.
Грач нюхнул горбатым носом воздух, будто наслаждался запахом мясных щей, и тут же спросил:
— А дома у тебя кто есть?
— Нету никого.
— И ты знаешь, куда ключ от двери мать спрятала?
— Конечно.
— Тогда пошли.
Лёнька замялся. Ему охота было угостить нас мясными щами, но в то же время боязно было — мать за это не погладит по головке.
А аппетит у нас уже загорелся.
— Айда, Лёнька — просил я.
Колька тоже обещал:
— Мы только по две ложечки. Только попробуем щей.
Лёнька всё равно мялся. А в животах у нас с Грачом сосало ещё сильней. Нам становилось невмоготу.
— Эх, жмот, лучше бы ты не говорил про щи, — возмутился Колька. — Сам налопался и молчал бы…
— Сам-то налопался, — подхватил я.
— Вот и не налопался, — возразил Лёнька. И его конопатая физиономия грустно сморщилась, будто её заквасили. — Мать только одну тарелку налила. И кусочек мяса махонький такой дала.
Лёнька показал, отмерив ребром ладони на пальцах другой руки величину кусочка. И вздохнул:
— Остальные щи спрятала в кастрюле в чулан. Даже сама не ела. Всё отчима ждёт, — пояснил он.
— Отчима, — негодующе подхватил я. — У твоего отчима и так рожа масляная. Он и без щей хорош.
— И начальник продсклада, — добавил Грач. — Там кругом еда. Что-нибудь украдёт.
— Нельзя, — сказал Лёнька. — За это сразу тюрьма.
Мы помолчали, украдкой глотая слюни: побороть свой голод было трудно. Он, как пиявка, сосал и сосал душу. И ни о чём, кроме тех мясных щей, не хотелось думать. Оттого Колька опять пробурчал:
— Лучше бы ты, Лёнька, не говорил про щи…
— Хоть бы разок хлебнуть! — выдохнул я. И начал собирать ещё не дозревшую кислую землянику. А Лёнька как раз в эту минуту сдался:
— Ладно, — сказал он. — Айдате. Только по разу хлебнём. Не больше.
— Уговор есть уговор, — пообещал я, чувствуя, как сердце сразу учащённо запрыгало. Грач тоже согласно кивнул.
А ноги сами бежали в посёлок, к крайнему от леса Лёнькиному дому. Вот и их дощатая калитка. Вот мы уже на чёрном, чуть тронутом зеленью в начале лета огороде, когда на грядках только лишь поднял свою щетину лук и лишь махрилась морковь. И картошка едва-едва раскинула ботву над землёю.
На двери издали был виден большой амбарный замок. Лёнька шмыгнул под крыльцо, недолго шарил там и отыскал пузатый кованый ключ. Руки у него были потные и дрожали. Он попросил:
— Ну, Грач, открой.
Щи в чулане мы нашли сразу — они были ещё горяченькие. И искрились жирными круглыми звёздами. И так одуряюще пахли!
Потом Лёнька принёс три раскрашенные деревянные ложки.
— Только по разу хлебнём, — напомнил он.
— По разу…
Однако щи оказались очень вкусными. Мы никогда таких не ели.
— Хватит, — шептал Лёнька, а сам торопился ложкой.
— Ещё чуть-чуть.
— Не заметит мать, — утешали мы.
А потом почему-то забылись. И Лёньку захватил азарт. Сидели все трое на прохладном полу в чулане и наперегонки хлестали щи.
За каких-то несколько минут опустошили почти всё содержимое четырехлитровой кастрюли, съели мясо. И только тут Лёнька спохватился:
— Что мы наделали!
И захныкал:
— Теперь мать задаст!
Жадно сгребая со дна гущу, Грач успокаивал его:
— Сейчас что-нибудь придумаем.
Но придумать что-либо было трудно. Мы облизали круглые ложки и сложили в кастрюлю. А вечером, сидя за стенкой дома, слушали, как вернувшаяся с работы Лёнькина мать остервенело лупила его верёвкой, и сочувственно вздыхали. На сытый желудок неохота было жалеть о чём-то, и Грач на каждый Лёнькин выкрик приговаривал:
— Ничего, ничего. За такие щи можно не то вытерпеть.
Соколиха
Она поселилась на лесном болоте, рябоватая и стремительная, с изогнутыми к хвосту крыльями. На добычу обрушивалась внезапно, как молния, и запоздалый крик схваченной утки сразу же затихал.
Потом она обжила старое воронье гнездо на высокой берёзе — и хищников стало двое.
Каким-то чудом Колька Грач нашёл это гнездо. Побледневший, он свистнул «сбор» и тихо сказал:
— Что я вам покажу сейчас. Ужаснётесь! Пошли?
Но сам вдруг остановился и задумчиво поднял кверху грязный палец.
— Невооружёнными нельзя. Рогатки нужно сделать.
— Резины нет, — выдохнул я.
Но Грач только усмехнулся и кивнул на изгородь бабки Илюшихи: на сером частоколе висели старые балонные галоши.
— Стянем?! — предложил он. — Галоши красные, что надо.
— Я на стрёме буду стоять, — сразу же согласился Лёнька.
— Больше ты никуда не пригоден, — отозвался Грач и пополз вдоль изгороди, раздвигая руками крапиву, сочную, майскую, самую жгучую.
Бабка Илюшиха копошилась во дворе, совсем рядом, но так и не видела, когда Колька снял галоши. И мы не видели. Он вернулся весь в волдырях и вытряхнул их из-за пазухи старенькой залатанной рубахи. Сказал по-хозяйски:
— Вырежем с краёв на три рогатки и назад отнесём. А то бабка простудится осенью без галош.
— Зачем относить? — заупрямился Лёнька. — Такая резина. Красная.
— Не жадничай!
Колька глянул на него своими цыганскими глазами, и Лёнька умолк. Он побаивался Грача.
Когда мы смастерили рогатки и накололи чугунок, наступил уже полдень. Не мешкая, мы отправились в лес.
Дул сильный ветер, деревья раскачивались, как пьяные, и шумели листвой. Из-за леса поднималась косматая туча, хмурая, грозовая, но намеревалась пройти стороной. По крайней мере, нам так показалось.
После того как поселились хищники, на болоте стало тихо, точно все жители его — и утки, и лысухи, и цапли затаились и ждали ночи. Ночью соколы спали.
Мы остановились под берёзой и действительно ужаснулись: кругом валялись перья, даже заячья шерсть и косточки — остатки хищного пиршества.
— Ну и фашисты эти соколы, — сказал я.
Не знаю, что заставило назвать так птиц. Но Колька сразу же согласился.