— Ух, весела!
И хохотал, радуясь, как маленький: хи-хи…
Сквозь смех приговаривал:
— Ну и бедовый ты, Колька. Чисто антихрист. Завсегда буду играть с тобой.
Бабка Илюшиха следила за стариком издали, от своей калитки, и сокрушённо качала головой.
Я тоже бил по мячу недурно. И хитрил, пуская его вскачь по земле. И никогда не давал ловить. Валька и дед Архип подражали мне. Вообще, когда дед Архип бил по мячу, противники, те мальчишки, что маялись, отходили подальше: частенько палка деда вырывалась из рук и можно было поймать синяк.
А вот Лёнька частенько нас подводил. Он всё норовил ударить напоказ, с блеском, как Грач, но не получалось. Мяч слабо взвивался и — раз — кому-нибудь в руки. Противник «отмаивался».
Впрочем, поймать мяч было легко. Против нас играло детворы целый полк. В кого-нибудь да угодишь. А такие, как Павлуха Долговязый или Наташа Воронова, всегда, начеку. И если Лёнька подавал мяч на них, его тут же цапали. И спасибо за это не говорили. Ещё посмеивались:
— Хватит, потешились. Идите майтесь.
Грач в таких случаях ворчал на Лёньку:
— Разиня! А ещё жених.
Ему подпевал дед Архип:
— Ей-пра, калека. Руки не тем концом ставлены.
Короче — не оставались в долгу, выбирая самые едкие слова. Только Валька Ларина старалась нас примирить:
— Ладно, мальчишки. Зачем скандалить? Отмаемся.
Она всегда была какой-то сверхспокойной.
«Маялись» мы своеобразно. Впереди нашей компании, растопырив шубу, становился дед Архип. Надеялся тоже поймать мяч. Мы вчетвером маневрировали позади него. И чаще «отмаивались» проще — вышибая противника.
Схватишь скачущий по земле мячик и «врежешь» им кому-нибудь из бегущих. И сами — бежим. И если те, из Павлухиной компании, не успевали по нам ответно «врезать», всё, «отмаялись». Скучающий судья-подавала подкидывал под наши палки мяч, и мы гоняли по-прежнему Павлуху и его полк. Иной раз до изнеможения, до седьмого пота. Дед Архип частенько «жилил». Если мяч, которым в него «врезали», попадал в шубу, он это за попадание не признавал.
— Шубу что бить. Ей всё одно не больно. Да и я не чую, — говорил он. — Вы вдарьте так, чтобы чутко…
И Павлуха Долговязый обещал:
— Вдарим, дед, вдарим. Три дня будешь чесать одно место.
Однажды дед Архип не успел добежать до заветной черты: попалась под валенок пола шубейки, и он упал. А пока вставал, игравший против Слава Рагутенко догнал его с мячом. И ведь где. До черты оставалось от силы шага два.
И дед Архип, обернувшись, завопил:
— Эй-ей, Славка. Не моги бить. На пузе у мя чирей.
И он даже поднял вверх руки.
— Сдаюсь!
Пока же Славка, разинув рот, размышлял, бить или не бить, дед Архип задом, как рак, уполз за черту. И запрыгал снова, как маленький.
— Обманул дурака.
Пляска его продолжалась с выкрутасами, как в балете.
Павлуха Долговязый грозил издали старику кулаком. И кричал:
— Ну, не попадайся, дед! Я тебе врежу по мослам. Чтоб не жилил и не хитрил.
И не раз это обещание сбывалось, после чего, хватаясь за ушибленное место, дед Архип хромающей походкой покидал поле. Ковылял к дому, к своей старухе.
Его провожали всеобщим смехом. И понимали, что на сегодня он отыгрался. Получил травму.
Лапта нам надоедала быстро. К тому же приходили заботы об огороде, и надо было помогать матерям. Но забав по весне много.
Четырнадцатого апреля дядя Лёша Лялякин, вернувшись в полдень с работы, сказал:
— Волга тронулась. — И сверкнул серыми глазами, зажигая нас. — Был такой треск… Жуть! А по зелёному льду будто молнии скакали. После сквозь эти трещины вода хлынула фонтанами. И пошло, пошло — закачался лёд, как пьяненький.
— Эх, посмотреть бы, — выдохнул Грач.
— Я разве против, — сказал я.
Мы копали у них на огороде грядки под лук. А дядя Лёша стоял за забором и, положив локти на жерди и куря свой ядрёный самосад, всё это рассказывал.
Колькина мать, выйдя из дома, подслушала нас.
— Будет шляться, — сказала она Кольке. — Делов по горло.
— Так сегодня выходной, мама.
Колька окинул взглядом грядки, потом глянул на навоз, вывезенный нами на огород, и, наверное, подумал: порядком мы наработали. И дядя Лёша так подумал и потому тоже попросил:
— Пусти их, Катерина. Такое можно раз в год увидеть.
Но Колькина мать разозлилась.
— Не суйся куда не просят.
И упрекнула:
— Вечно ты, Лексей, дразнишь ребят.
Но когда дядя Лёша, в сердцах махнув рукой, заковылял прочь, она словно одумалась. И смиловалась:
— Ладно, ступайте. Только к вечеру чтоб дома. Одна нога там — другая тут.
Повторять нам разрешение не надо было: мы куски хлеба — в зубы, варёную картошку — в карман и подались. Мимоходом свистнули Лёньке; хоть и жених, но всё-таки товарищ. И он, конечно, — за нами. Ему-то жить было проще — дел по весне никаких. Лёньку мать баловала. Не утруждала. Зато она всегда была начеку. И на этот раз сурово окликнула:
— Ты куда?
Лёнька на бегу спрятал кусок хлеба за пазуху — мы ему уже сказали куда. Но матери он крикнул:
— Я счас… На минутку. Малышка сорочиные гнёзда нашёл — целую колонию. Мы только яйца соберём.
— Смотри штаны не порви! — ещё строже предупредила Лёнькина мать.
И, уходя, громко хлопнула калиткой. Это означало, что она разрешила.
Около леса встретилась нам Валька Ларина — шла с сумкой из магазина. Её синие-пресиние глаза светились, будто само небо.
— Мальчишки, вы куда?
— На Волгу. Ледоход смотреть.
— А меня возьмёте?
И, не дожидаясь ответа, она поспешила:
— Я только сумку отнесу.
А мы стояли и думали, как можно не взять Вальку. И я крикнул ей вдогонку:
— Побольше хлеба захвати — на Волге всегда есть охота.
Валька оглядывалась и согласно кивала на бегу. А я опять думал: «Как хорошо, что хлеба стало вдоволь. Не жизнь, а мечта». Мы даже заметно поправились. И забыли то ощущение, когда сосёт под ложечкой. И стали какие-то спокойные. Стояли вот и терпеливо ждали Вальку.
И, наверное, понимали, что всем троим она нужна. Ведь все дороги с Валькой почему-то короче казались. И потому, когда она появилась вдалеке на тропке, мы облегчённо вздохнули.
Идя с нами, Валька любила забегать вперёд и, обернувшись к нам лицом, шагать пятками вперёд. Это у неё получалось ловко. И она была вся на виду, весёлая, красивая. И без умолку тараторила:
— Мальчишки, а сколько лет Волге?
— Не знаем.
— А Жигулям?
— Они, наверное, ровесники.
— Нет, горы старше, — упрямился Лёнька.
— Тоже — знахарь!
Я не любил, когда Лёнька в чём-то опережал. Но он доказал. И логично. Когда Волга текла, Жигули уже были. И река их обогнула, будто змея. Потому-то Волга у нашего города такая согнутая в дугу.
Я всё равно упрямился:
— Неправда!
— Нет, правда!
Валька заступилась за Лёньку. И неспроста — не потому, что он прав, а потому, что дарил цветы.
Грач же ничего не понимал и тоже кричал:
— Правда! Я верю.
Желал угодить Вальке. И я не посмел возражать: иначе схлопочешь, по шее. А кулаки у Кольки — будь здоров.
Затем мы говорили о птицах в нашем лесу, об их песнях, о школе. О чём угодно…
Но вот и Волга. Она завиднелась сразу: из-за голых лесных ветвей, как в рогатине, маячила её пёстрая от ледохода ширь.
Река бежала где-то ниже, поперёк Студёного оврага и маленькой тропки в нём, которая ещё не привела нас к берегу. А чуть левее, на склоне, прилепился ветхий посёлок. Правее возвышалась Лысая гора, на которую не однажды мы лазили.
Только редкими гостями мы были на Волге, хотя река почти под боком. Поначалу считались маленькими и матери неохотно отпускали нас. Пугали их разные беды: двух наших ровесников из посёлка завалило оползнем, когда они коротали рыбацкую ночь под обрывом. Старика, мужа бабки Авдошиной, кто-то застрелил на плотах у дока. И матери если и баловали нас разрешением порыбачить, то скрепя сердце и наказывали:
— Только ради бога не ночуйте там.
Но какая рыбалка без ночёвки у реки… И потому мы не слушались матерей. И разрешения эти выпадали за лето раза два-три. Потом, когда мы подросли и, казалось, могли обойтись без родительской опеки, появились заботы — надо помогать по дому. И опять счастье попасть на рыбалку выпадало не часто.
Сегодня Волга встретила нас, как всегда, чем-то необычным, новым. Песчаный берег был загромождён льдинами. Они наползли одна на другую — целый хребет белых гор. Некоторые из нагромождённых льдин ещё нежно зеленели — вылезли из реки только что, и вода не успела из них вытечь. А река, полоща бесконечное стадо плывущих ледовых островов, казалась шумно-весёлой, взбунтовавшейся. И, разлившись, играла крупной волной, чем-то похожей на зубья пилы. Над льдинами и течением гулял попутный ветерок, тоже холодный как лёд. Где-то вдалеке копились пухлые тучи. Этот ветер и эти тучи — вечные попутчики ледохода.
И мы, спускаясь ближе к воде, кутались в короткие осенние пальтишки. И изрядно выпачкались. Тут, на берегу, была ещё грязь. Под ней мерзлота, и оттого ноги наши скользили, будто по горбам невидимых булыжников. Грязь пудовыми комьями месилась под подошвами. И Лёнька проворчал:
— Пропали мои ботиночки.
Грач в улыбке щурил свои цыганские глаза.
— Ради такой картины стоит пожертвовать. Ботинки, они — тьфу, обувь. — И кивнул на реку, словно мы так же, как он, заворожённо не глядели на ледоход. — Вот она, Волга! Страшная! Будто война на ней… — И солидно добавил:
— Река зиму сломала.
На ледоход можно смотреть и час, и два. И не устанешь. И не надоест. По крайней мере, так казалось нам, детям. Но и взрослым нравилась эта картина.
Потом с реки подуло сильней — ветерок набрал силу, готовый сшибить с ног. И низкие тучи наплыли на нас — посыпали белым снегом. Мягкие, будто ватные, хлопья липли нам на одежду, на берег, на плывущие льдины и пропадали в реке. И лёд пошёл гуще, с шугой — северный лёд. Огромные белые острова лениво качались на волнах. Временами на них виднелся мусор, солома, конский помёт и брёвна. Иногда виднелись грязные тропинки, исхоженные и изъезженные дороги.