— Все зимние мосты Волга размыла, — вслух подумал я.
Никто не отозвался. Только минуту спустя Лёнька сказал:
— Как холодно. Идёмте домой.
Грач, восторженно дыша, протянул:
— Подожди ты.
И Валька Ларина попросила:
— Давайте посмотрим ещё.
А холодный ветер донимал: даже кости ныли. Но если смотреть на ледоход и одновременно доставать из кармана по крохам хлеб и жевать его, казалось теплее.
Потом Валька вдруг закричала:
— Смотрите, мальчишки, шалаш.
И точно, по реке на огромной льдине, чем-то похожей на широкие штаны, плыл шалаш. Его залепило снегом, из-под острого верха будто дымилось. А около входного отверстия бегала маленькая чёрная собачонка и ритмично испуганно лаяла. Увидев нас, она даже тоскливо завыла, точно прося о помощи. И Колька Грач решил:
— Там, в шалаше, есть кто-то.
И я так подумал. И через минуту мы уже бежали по грязному берегу наперегонки со льдиной.
В спины нам толкался попутный ветер, густо насыщенный снегом. Мы вразнобой кричали:
— Эй-эй!
Из шалаша никто не выходил. Только река дико шуршала в ответ да тявкала собачонка. Потом льдина начала нас обгонять, разворачивалась поперёк течения. Её лизали тёмные волны, подталкивали другие льдины, значительно меньшие и сидящие в воде глубже.
И вдруг мы увидели, что льдину с шалашом, точно специально, начало сносить к нашему берегу. Она медленно подчаливала, и мы, устало дыша, ещё быстрей погнались за ней. Грязь сделала подошвы толстыми, отлетала в стороны вязкими комками. И пот заливал лица — мы сразу согрелись. Но бежали кучно, даже Валька не отставала.
— Там есть кто-то, — выговаривал Грач, и эти слова подталкивали, будто ветер.
Наконец чуть впереди, шагах в двадцати, огромная льдина с шумом села на мель. Белый тающий лёд на берегу разлетелся кубарем от её толчка, и образовался проход. Собачонка выскочила нам навстречу, чёрным комочком мчалась уже по берегу, точно мы были ей самыми близкими хозяевами. Лёнька даже потрепал её за ухо.
— Повезло тебе, Бобик. Или Жучка.
Грач торопил.
— Идёмте скорей в шалаш.
А ноги у нас не шли — отяжелели, и мы никак не могли отдышаться. Но теперь шалаш был близко, хорошо видно, что он сверху дымился.
Дым валил порывами — серый, грузно стелился на воде. Огромную льдину в такт волн покачивала река. И тёрлись об её бок другие льдины, как бы лёжа на воде катились по ней. Огромная льдина вздрагивала от этого, будто живая, и не разваливалась на части оттого, что вмёрзли в неё брёвна. Мы не труся ступили на неё. Впрочем, может, и трусили, просто некогда об этом было думать, ведь в шалаше кому-то нужна помощь. А собачка хитрая: не побежала вслед за нами, тявкала на берегу. После наши следы, точно пунктиры, сошлись у клеёнчатого полога на запорошённой льдине. Ветер задувал его внутрь и трепал, как флаг. А в шалаше пусто. И никакого костра нет — просто куча давнишней золы. Ею-то и баловался ветер: врывался под полог и выдувал золу в тонкое конусное отверстие. Издали это похоже было на дым. И Колька засмеялся:
— Вот чудеса. А мы-то подумали…
Лёнька торопливо поправил:
— Ты подумал.
Ему, Лёньке, не хотелось оставаться в дураках вместе со всеми. И он даже сделал умное лицо, будто всё знал заранее.
А шалаш, конечно, был зимним. Какой-то рыбак его смастерил. И грелся в нём. В стороне неподалёку глазели, точно круглые оспины, лунки для удочек. Вода плескалась из них и уползала опять, как в норы, будто прячась от нас, и вымывала потихоньку брёвна.
Но откуда же тогда взялась на льдине собачка?
Возможно, застал её на реке ледоход и она, испугавшись, юркнула в шалаш, и пришлось ей попутешествовать. Нам было досадно, что кросс наш оказался напрасным. Даже собачку сама река спасла.
Впрочем, размышления наши были недолгими. Раздался глухой треск. И, оглянувшись, мы увидели, что на льдину с шалашом натолкнулась такая же громадина и с разгону давила, раскачивала. Мы бросились наутёк по своим следам: но там, у самого берега, их уже пересекла тёмная трещина и ширилась, кипя водой. Испуганно завыла собачка, которая осталась на берегу. Мы поменялись с нею ролями: поплыли по Волге, а она догоняла нашу льдину по грязному склону.
Что творилось с нами в первое время! Мы слиплись около шалаша кучкой и даже онемели. А льдина, безучастная ко всему, набирала скорость, торопясь на быстрину. Волга будто засасывала туда её. Берег плыл уже на почтительном расстоянии, прощально махали голыми ветками залитые, торчащие из воды тополя. Первым нарушил молчание Лёнька, какой-то весь сжавшийся, будто сморчок, и даже посеревший.
— Всё ты, Грач! Придумал тоже, что кого-то надо спасать. Сами вот пропадай теперь.
Лёньке никто не ответил, словно мы — и Грач, и я, и Валька Ларина — набрали в рот воды. Нечего греха таить — все трусили. Волны угрожающе кипели вокруг. Сыпал по-прежнему смешанный с ветром снег, будто желая спрятать нас от людских глаз. И ночь тут как тут. Наползла. Только и ждала, когда мы попадём на льдину, как в западню.
Впрочем, это была ещё не ночь, а вечер. Но от бурана, от туч сделалось пасмурно. Даже темно. А на Волге здесь между Студёным оврагом и городом было самое гиблое место. Русло сужалось, льдинам становилось тесно. Река словно жевала их.
Нас спасло то, что наша льдина с шалашом была массивней других. Но и она трещала и её захлёстывала вода. И постепенно крошилась, теряла размытые брёвна. Вскоре мы поняли: спасти нас может лишь чудо. И «чудо» это состояло из сцепленной проволокой связки. Если эту связку не размоет, не растолкает льдинами — мы ещё продержимся, поживём. Ноги захлёстывало мутной ледяной водой, отчего наша льдина как бы проседала — и тогда мы ловко приплясывали и были похожи на плотогонов.
Льдину прибило несколько часов спустя к острову Поджабному. Не веря в чудо, мы, озябшие и вымокшие, щупали подошвами и руками землю. Было темно, и нам показалось, что это тот, заволжский берег. И Лёнька даже радовался:
— Вот и хорошо. Сходим к бабушке Коновой в гости. И мать не узнает.
Валька Ларина, может быть, и не знала об этом. А мы с Колькой знали. Тут, в Рождествено, за Волгой, у Лёньки жила бабушка — мать родного отца. Раньше он, конечно, о ней не помнил, хотя и был там перед войной в гостях не однажды. А потом мать второй раз вышла замуж, и бабушка стала неродной.
В сорок втором, когда Коновы-Сомовы эвакуировались в наши края, старуха приезжала к ним проведать внучка. Привозила гостинец — вяленой рыбы. Но встречали её плохо, и поездки прекратились.
Сейчас Лёнька, стуча зубами, вспомнил о былом. Признался:
— Замечательно там, в Рождествено. И бабушка будет рада. Можно ледоход у неё переждать.
— Ты дорогу туда забыл, — не без иронии заметил Грач.
Но Лёнька невозмутимо отозвался:
— Люди покажут.
— А если родной отец там? — спросил я.
Лёнька как-то сразу сник, и разговор про Рождествено прекратился. Да и попасть нам в него не удалось.
Мы нашли людей и тут, на острове. На бугре, где лес, виднелся чей-то костёр. И хотя было боязно подходить к нему, но тьма и холодный ветер вынудили нас это сделать.
У огня, как выяснилось, сидели друзья по несчастью — две женщины с бидонами, которые ходили из-за Волги по льду в город продавать молоко. На обратном пути и застал их ледоход.
А костёр жёг худой и длинный, как гвоздь, дед. Борода у него и лохматая грива из-под засаленной кепки были рыжими, точно ржавчина. И голос скрипучий, неприятный.
— Вы откель, хлопцы? — не без удивления поинтересовался он.
Когда же мы вкратце рассказали о своём путешествии, он, покашливая и дымя самокруткой, рассмеялся:
— Стало быть, прокатились на льдине. Ну и артисты.
Мы ничего на это не ответили. И женщины, полусонно и сожалеючи глядя на нас, промолчали. Лишь дым от самосада ел старику глаза, будто в наказание за злой смех. Но сам он оказался добрым. Сунул длинную руку в мешок и, порывшись там, вытащил буханку хлеба. Протянул нам:
— Ешьте.
И мы взяли хлеб, хотя в карманах у нас лежали свои чёрствые горбушки. На льдине было не до еды.
Потом дед налил из котелка кипятку. И подал нам, одну на четверых, кружку.
— Стало быть, студенские? — проскрипел он.
— Нет. Мы только пришли туда. Ледоход смотреть.
— А девку как угораздило, с вами? — спросила одна из женщин. И сердито громыхнула порожними бидонами за спиной.
— Так же, как и вас, — ответил неопределённо Лёнька.
А Валька лишь улыбнулась. Она первая грелась кипятком из кружки. Женщина же немедля осудила:
— Срам-то какой. Одна с мальчишками. Не я твоя мать!
И она как-то без стеснения начала разглядывать Вальку своими узкими глазками:
— Не дети — подарочки!
Другая женщина, что помоложе, была сносная характером. Она наелась дедового хлеба, напилась кипяточку, и ей хоть трава не расти — привалилась к тёплому от костра дереву, закуталась в шубейку и похрапывала. Сам дед, однако, тоже ещё скрипел, растравливая в себе родительскую струнку.
— Матеря небось с ума сходят. С ног сбились — ищут, — как бы спрашивал он. И, выдержав паузу, заключал:
— Пороть вас надоть. Шибко.
— За этим дело не станет, — невесело отозвался я.
А Лёнька вдруг подскочил:
— Вспомнил!
Все глянули на него. Он же показывал на деда пальцем. И улыбался:
— Мазаем тебя зовут. Так?
— Так! — удивился тот. И запахнулся полами фуфайчонки, словно спрятался. — Откель знаешь?
— Да уж знаю.
И Лёнька, вздрагивая от сдерживаемого смеха, наступал:
— Рождественский ты.
— Да.
— Дом твой рядом с избёнкой старухи Коновой.
— Да.
Рыжий Мазай засмеялся, как коростель. Выдохнул:
— Стало быть, земляки.
— Конечно.
— А сам ты кто, эдакий хлопец?
— Старухи Коновой внучек.
— Вон как!
Он неловко, будто ржавый гвоздь, согнулся, присев на корточки перед соседкиным внучком. Острые колени раскорячились, как пики. И стал заглядывать Лёньке в разрумяненное костром лицо. Довольно скрипел: