Не помогло и то, что Портянкин смастерил деду Архипу вышку с шалашом и купил ему списанный армейский бинокль, чтобы дед лучше мог рассматривать издали прилегающие к бахче кусты. Затея с этой вышкой, конечно, обошлась не без греха.
Дед Архип, проснувшись ночью, забыл, что он на вышке, и, выскочив по малой нужде, шарахнулся вниз. Висевший, как всегда, на шее полюбившийся бинокль выбил ему два последних зуба.
И дед Архип теперь не говорил, а шипел, как уж, и нельзя было понять его слов.
— Кху-пы фне вштаф-ные шупы, — просил он лесника Портянкина и грозился: — Не кху-пышь, вшу бафчу иш-топчу.
Зять таращил на него глаза и не разбирал слов:
— Чево ты? — переспрашивал он. — Шипи громче!..
А нам, конечно, было смешно. Мы даже угощали деда Архипа лесными орехами, на что он до слёз злился.
А Лёнька издали советовал:
— Ты их, дед, в ступе потолки, в коей соль для ружья толчёшь.
Впрочем, всё это позади. А теперь коровы так уматывали нас, что по вечерам только поешь — и сразу в сон клонит. Брякнешься на кровать, что чурбак, и ничего не надо: ни арбузов, ни конфет — сон слаще.
А Лёньку мать не пустила в подпаски, так как врачи советовали не отнимать у детей утренний сон.
Да и зачем Лёньке стадо: живёт он у обеспеченных родителей. Ест и пьёт досыта и чего душе угодно.
Конечно, он от скуки и по старой дружбе иногда приходил к нам в полдень на стойло. Мы разрешали ему с нами попасти, но только немножко, не до вечера. А то вечером прибежит ещё жаловаться его мать и будет кричать на всю улицу, что мы, ироды, сманиваем и эксплуатируем ребёнка. А ему денег за это не платят. Это она могла.
И Валька отошла от нас на лето: ей мать подыскала в Зеленхозе работу — полоть саженцы.
Короче, наша четвёрка распадалась под влиянием Лёнькиных родителей. Да и сам Лёнька заметно портился.
Он посматривал на нас свысока и нередко думал, что мать, пожалуй, права и мы действительно ему неровня. Потому что, окончив школу, он пойдёт в институт, а у нас прямая дорога на завод — в рабочие.
Он это всё нам как-то даже высказал.
Я думал, Грач сразу же обидится и набьёт ему рожу. Но Колька лишь усмехнулся и сказал:
— Слушай, Лёнька! Катился бы ты от нас подальше да без оглядки.
Но это был ещё не разрыв в нашей дружбе, хотя с Лёнькой мы стали уже не так откровенны, словно между нами пробежала чёрная кошка и мы боялись переступить её невидимые следы. А время всё бежало вперёд. И никто не знает, как привыкаешь к лесу, как этот лес входит в детство и шумит, шумит всю жизнь.
Он обступил наш посёлок с трёх сторон — с четвёртой было шоссе, за ним — обосновавшийся в войну завод и опять лес. Мы с Колькой знали уже почти все его тайные тропы, неписаные законы, например, что в лесу каждый себе хозяин, что лес всем дом — и добрым, и злым, и что страшен он только незнакомцам. Знали и то, что наш лес полон обитателей, только не так просто их увидеть, особенно летом: лес прячет даже их следы. Но в основном это безобидные звери: барсуки, зайцы, лоси. Из хищников — лисы, волки и одичавшие кошки. Но однажды в нашем лесу появился ещё один вид хищников.
Лесные опушки и дороги запестрели объявлениями:
«В лес не ходить! Опасно. Из недалёких лагерей убежало четверо заключённых!».
В наших местах они дали о себе знать уже к концу лета. Кто-то похитил хлебовоз. Это в посёлке почувствовалось сразу, так как магазин поутру пустовал, а в заводской столовой подали завтрак без хлеба. Обо всём этом доложили в районное отделение милиции, и машину начали искать.
Хлебовоз обнаружили только в одиннадцатом часу дня на одной из лесных дорог. Хлеб был выгружен из машины не весь, а в ветровом стекле зияли дырочки от пуль и в кабине — кровь. И шофёр дядя Ваня Заторов исчез бесследно. Узнав эту новость, Колька Грач сказал:
— Среди уголовников кто-то из здешних. И хорошо знает лес.
Нам обоим стало страшно, даже мороз пробежал по спинам. Мы начали перебирать в памяти, кто бы это мог быть.
— Кто-то жестокий. Дядю Ваню они, это точно, убили. И спрятали, — вслух рассуждал Колька.
А я вспомнил.
— Нуянзин! Да-да, Жорка Нуянзин, племянник лесника Портянкина.
Тот самый, что дезертировал из ульяновского госпиталя в сорок третьем, после того как ему залечили рану. Он долгое время скрывался в нашем лесу, в землянке. А Портянкин носил ему еду. Но когда об этом дознались и дело дошло до неприятностей, лесник сам же выдал милиции местонахождение племянника.
Мы с Колькой тогда тоже бегали смотреть, как вели из лесу Жорку.
А потом он получил большой срок. Портянкину же передал через кого-то, что «продажи» дядюшке ни в жисть не простит. И припомнит.
Сейчас мы с Колькой так и решили, что хлебовоз ограбил Жорка Нуянзин. А дядю Ваню убили потому, что он добровольно не отдал бы уголовникам хлеба — не остановил бы машины.
На другой день мы побоялись пасти коров в лесу — пасли вдоль поселковой опушки и на дойку в полдень пригнали не на обычное лесное стойло, а на озеро, где жил лесник Портянкин.
Лесник, увидев стадо, начал ругаться и велел нам убираться куда угодно. А Колька ему сказал, что среди уголовников — Жорка. Портянкин сразу изменился в лице и упавшим голосом спросил:
— Врёте?
Я не моргнув глазом добавил:
— Сами видели. На лесном стойле.
С минуту Портянкин ощупывал нас своими маленькими колючими глазками. Потом он вытер со лба холодный пот и выдохнул:
— Вот те на-а!
И, сгорбившись, зашагал прочь, к своему дому.
С этого дня мы его не видели до тех пор, пока наш лес не стал снова безопасным. Бабка Илюшиха рассказывала, что зять всё это время сидел в подвале вместе со своей семьёй и не смыкал по ночам глаз. А на коленях у него лежали две двустволки со взведёнными курками.
Его примеру последовал и дед Архип и, бросив бахчу, удрал в посёлок — он хоть и не кровная родня Жорке, но боялся его как огня, потому что в молодости своей тот старика недолюбливал и дразнил «старый олух». И дед Архип не единожды порол шельмеца хворостиной. А сейчас старые нервишки сдали.
Узнав про это, Лёнька сразу же забыл о ссоре и примчался к нам в лес, чтобы рассказать приятную новость.
Восемь дней мы пасли коров около бахчей и не воровали, а спокойненько рвали на выбор арбузы и дыни, какие только нам нравились. И ели их до одурения. Нам помогали Лёнька, Павлуха Долговязый и все мальчишки с нашей окраины и даже эти две проклятые коровы-блудни: Лёнькина Пестравка и илюшкинская Мышка.
Странно, дед Архип был сторож, а его Мышка жулик из жуликов — вот уж, верно, разные характеры.
На этой же бахче мы впервые обнаружили уголовников.
Случилось это так.
Я, самый наблюдательный, как-то заметил, что пропала в дедовом шалаше солонка с солью и бидончик.
Мы знали: дед Архип носа не кажет на бахчу, да и вещицы эти были старые и никчёмные, и потому ясно, что не он их взял. И тут же прямо от шалаша вели на бахчу мужские следы, и кто-то спотыкался ночью об арбузы и дыни. В этот же вечер мы — я, Колька и Павлуха Долговязый решили узнать, кто ещё ходит на бахчу. И Грач спорил со мной, что это наши поселковые приноровились. Но каково было его удивление, когда мы в полумраке из засады увидели четыре рослые бородатые фигуры. Они начали по-хозяйски щёлкать арбузы, пробуя их на спелость, и нарвали полный мешок.
Подождав, пока «гости» скроются с бахчи, мы тоже рванули в посёлок что есть духу. Уже около своего дома Павлуха сказал:
— Ладно хоть они нас не поймали. Кишки бы выпустили. Ну и дураки мы!
И Павлуха напустился на меня:
— Тоже мне любопытный! Чтобы я тебя послушал когда! Ни в жизнь!
Он даже сплюнул через свою толстую губу. Но Колька Грач крикнул:
— Хватит шуметь. Идёмте к Максимычу.
Но засада милиции на бахче ничего не дала, и старший лейтенант Колосов запросил помощи из областного центра. Ничего не дали и свободный поиск, и блокада леса, когда по всем опушкам и лесным дорогам рыскала конная милиция, а чащи и буераки прочёсывали группы с собаками.
Уголовники словно бы притаились, и ничего о них не было слышно.
В тот день, двадцать шестого августа, случилось сразу два события. Во-первых, нашли мёртвого шофёра хлебовоза. Его обнаружил дядя Лёша Лялякин. Ночью перед этим была гроза; почти до рассвета низкие молнии разрывали сумерки и раскатывался гром. Но дождя не было, только бешеный ветер. Он разметал стог старой ржаной соломы у леса, что принадлежал Зеленхозу. И когда дядя Лёша подошёл туда, чтобы поправить стог, то увидел: из-под соломы торчат ноги. Раскопал — и глазам не верит: лежит Заторов, уже полуистлел, но узнать можно.
Когда старшему лейтенанту Колосову сообщили об этом, он схватился за голову и с минуту так и сидел зажмурившись. И у него было такое бледное лицо, словно он в чём-то виновен.
— Человек фронт прошёл! — приговаривал он. И кипел. — Найду сволочей… хоть из-под земли.
А вечером мы, расстроенные вконец этой новостью, решили пригнать стадо пораньше, ещё засветло. Но сначала его надо было напоить, и мы свернули на лесное озеро. Коровы насытились и плелись послушно и молча. Они так же, как и мы, порядком уставали за день и даже изредка громко вздыхали. Совсем как люди.
На озере ни ветерка. В зеркальной воде отражался лес, камыши с чёрными шомполами столбунцов; старые полуусохшие ветлы и притихшая усадьба Портянкина на зелёном бугре. Но, несмотря на тишь, ласточки летали низко, над самой водой — к непогоде. И была духота.
Стадо остановилось: коровы обступили все отмели, теснили друг друга или отгоняли, с удовольствием тянули тёплую после жаркого дня воду. Потом минуту-другую задумчиво стояли, прочищая длинными языками ноздри. И слюни, и лишняя вода капала с их морд опять в озеро.
— Хватит манежиться! — сказал Колька и начал отгонять коров от берега. Я тоже закричал:
— Ай-да, ай-да. А ну пошли! Ого-го-ооо!
Вот и осиновый лесок, сейчас его пересечём — и уже дома, на нашей окраине. Солнце закатилось. Верхушки осинок запламенели, затрепетали тревожными листочками. И вдруг прорезал тишину волчий вой.