Мы с Колькой оба вздрогнули, переглянулись. А вой повторился чуть правее, и голос был уже другой, грубее, с какой-то хрипотцой. Чтобы ободрить меня, Колька сказал:
— В-волки не нападают на людей летом.
А сам стучал зубами и ёжился. Я посоветовал:
— Дубинки давай подберём. С ними не то что с голыми руками.
Мы побросали свои кнуты из молодого вязового лыка, выломали дубинки, огромные, трухлявые, и прижимаясь друг к другу, пошли на вой.
Коровы вели себя странно: не бесились, словно не чуяли волков, только когда повторялся вой, они как-то лукаво прядали ушами, будто выражая: нас не обманешь. И не боялись.
Но вот раздался жалобный коровий рёв, призывающий на помощь. И мы разом побороли свой страх, потому что сообразили — нам отвечать за эту корову. И бежали через лес, и не чуяли, как ветки хлыщут по лицам. Тут уж не до боли.
Корову — это была заторовская Красавка — заарканили верёвочной петлёй какие-то бородатые дядьки и уводили в сторону от стада.
Дядек было двое: оба рослые, оборванные. Я растерялся, попятился, сразу же догадался, что это уголовники. Но Колька Грач бросился к ним, схватился руками за натянутую верёвку и закричал:
— Отдайте! Что вы делаете? Нас же судить за эту корову будут.
Колька всё сильнее дёргал верёвку, почти повис на ней. На помощь подоспел я. И дядьки поначалу опешили — верёвка ослабла. Красавка тянула всех четверых к стаду. Один из дядек, блеснув растерянными зрачками, спросил:
— Что же с ними делать?
Другой поднял неопределённо густую чёрную бровь и внимательно посмотрел куда-то поверх наших голов.
Мы услышали шорох и тоже оглянулись. На нас шёл действительно он, коренастый Жорка, такой же давно не бритый, как и дядьки, но одетый поопрятней — в зелёные солдатские галифе и майку, серую от пота и грязи. Что майка с чужого плеча — сразу видно: она так растянулась на его широкой груди, что хотела лопнуть.
— Цыц, щенки! — сказал он и отмахнул от верёвки нас обоих. Мы шлёпнулись на мягкую от слоя палой листвы землю и сразу приумолкли. В Жорке было что-то такое, отчего мы с Колькой невольно дали дёру. И когда оглядывались, видели в полутьме его глаза, горящие, как у волка. Вот он показал в улыбке белые зубы и бросил бородатым дядькам:
— Размазни! Давай гони её. Лупи — не жалей стерву.
— А щенята на все сто! — похвалил кто-то. — Ничем их не отпугнёшь.
— Дьявол с ними, — отозвался Жорка. — Нам всё равно скоро перелёт.
Потом заревела прощально и беспомощно Красавка.
В посёлке был переполох. Тётя Дуня Заторова голосила и рвала на себе волосы.
— Люди, что же это такое? То мужа. А теперь и корову. Ну куда я с ними, с четырьмя, без молока?
Кто-то из набежавшей толпы елейным голосом подпевал ей:
— Горе-то, оно так… Не приходит одно. Сыплется сразу, со всех сторон, как град.
И верно. Сначала у Заторовых сгорела изба. Люди всей окраиной помогали им ставить новую, хлебозавод выделил деньги. Но ещё до новоселья исчез шофёр и глава семьи Иван Заторов, кавалер орденов Славы — гордость всего нашего посёлка. Только сегодня утром нашли его.
Тётка Дуня осталась с малыми детьми. А теперь дети, которых было четверо, лишились и молока: тут уж поневоле заголосишь и будешь рвать на себе волосы.
Колька Грач грустно смотрел на неё и о чём-то думал.
— Слушай, тётя Дуня, возьми нашу Бурёнку, — сказал он. — Мы пастухи, мы виноваты в этом деле. — Колька глянул на окружавших сельчан, на меня:
— Так ведь?
— Что ты, Коля? А мать что тебе скажет? — всхлипывая, протянула Заторова. И на лице её блеснула жалкая улыбка, может, от тёплых слов. Но Колька повторил:
— Бери — отдаю. И люди вот свидетели. А мать у меня добрая. Поймёт.
И зашагал к своему дому. Я поспешил за ним.
У нас не было коровы, только козы, но я бы, наверное, не решился на это, тем более один, самовольно. И мне хотелось крикнуть: «Колька, что ты делаешь? Да и ни при чём мы. Что мы могли сделать!»
И в то же время невольно видел перед собой тётю Дуню Заторову, видел уцепившихся за юбку маленьких детишек, их испуганные глазёнки — и не мог, ничего не мог крикнуть Кольке. Я просто тихо сказал:
— В сентябре мы получим деньги за пастьбу и купим новую Бурёнку. Сложимся — и купим.
Но Колька молчал и был хмурым. Он сам вывел со двора свою корову и отвёл к Заторовым.
А люди начали расходиться с поселковой улицы, и на лицах у всех было облегчение. Потом нас допрашивала милиция. Старший лейтенант Колосов с Максимычем, с собаководом и с собакой ходили на место преступления. Но собака не взяла след, да и темно было в лесу.
— Завтра начнём опять свободный поиск, — пообещал районный.
— Удерут, — подумал вслух Максимыч.
Но Колосов бросил:
— Не удерут. Ночью это бессмысленно. Да и сытая пора у них. Будут отъедаться.
Странно, но Колосов думал об уголовниках, как о зверях.
Утром Кольку Грача ждали неприятности.
Вернулась с ночной смены его мать. Прямо во дворе она лупила Кольку верёвкой, и плакала, и причитала:
— Мучитель ты… «Хозяин» чёртов! Ты приобретал энту Бурёнку? Ты ещё пешком под стол ходил, когда я её выкормила. Из телка подняла вот этими вот руками.
Она тыкала Кольке в лицо свои сухие мозолистые руки и ещё больше заливалась слезами.
— Как ты смел своевольничать, сопляк? Убирайся вон из дому, видеть тебя не хочу!
На крыльце сидели семилетние Колькины сестрёнки-близнецы и тоже с упрёком смотрели на брата.
Колька молчал и не плакал. А через калитку во двор заглянул дядя Лёша Лялякин.
— За что ты бьёшь парня? — расстроенно спросил он. — Ну ответь? За то, что сделал доброе дело, которого взрослые сделать не смогли? За то, что у него твоё сердце? Эх ты, Катерина! Да и в чём дело? Если уж считаешь, что неверно он поступил, — пойди к Заторовым и возьми корову. Пойди!
Но Колькина мать махнула на дядю Лёшу руками и, усевшись на крыльце рядом с девочками, уже навзрыд заплакала. К ней подошёл с исхлёстанным, в синих рубцах лицом Колька и положил руку на плечо.
— Мама, ну зачем ты убиваешься? — устало сказал он. — У нас есть ещё козы. Наше дело терпимо.
Одна из сестрёнок, Галька, зло прошипела, повторяя материны слова:
— Уходи от нас, своевольник!
Но тётка Катерина шлёпнула её по губам.
А коров для выпаса в это утро никто не выгонял. Народ столпился в центре улицы, у старого журавля-колодца и никак не мог угомониться. Голодные коровы ревели в хлевах.
Прибыл районный, старший лейтенант Колосов вместе со своим штатом, к нему на помощь приехали две полуторки с милиционерами из областного центра, и Колосов начал просить людей в проводники, тех, кто хорошо знает лес. Но уголовников в этот день ещё не поймали.
Их накрыли в одну из светлых сентябрьских ночей, когда уже начинались заморозки и желтел лес.
Дядя Лёша Лялякин приметил, что пустующую бурятовскую зимовку кто-то по ночам топит. И вот её окружила милиция, а вместе с ней и мужики с нашей окраины — и уголовникам не дали уйти. Впрочем, трое сразу же сдались. Только Жорка отстреливался до последнего патрона из украденного у стрелка пистолета. И ранил Максимыча. И Жорку пришлось застрелить.
Дядю Ваню Заторова схоронили на нашем кладбище, рядом с дедом Бурятовым. За гробом несли венки и подушку с орденами. Три солдатские звезды Славы лучились на солнышке. Потом над свежей могилой дал салют взвод специально прибывших для этого солдат.
Схоронили на нашем кладбище и Жорку Нуянзина, только в самом конце, там, где растут лебеда и пырей и другая сорная трава.
И ещё событие: в эту же пору сошёл с ума Портянкин. Лесника отвезли в психлечебницу, и тётка Лукерья рассказывала, что приступы бешенства и тоски у него чередовались. В иные дни на Портянкина нападал страх — высохший, как кощей, он прятался за дверь и вопил: «Ой, ой, убьёт Жорка!» Но затем успокаивался — рвал на ровные прямоугольнички газеты, складывал их в пачки и, торопливо считая, радовался: «У меня — мильен!» Прятал газетные деньги за пазуху, а руки тряслись, и глаза жадно блестели…
Пять лет спустя
Прошли годы…
Люди в нашем посёлке говорят, что мы выросли. Возможно, это и так — мы сдали последний экзамен на аттестат зрелости. Но в душе остались теми же мальчишками, и все трудности последних лет забылись.
Для нас с Колькой Грачом это были не просто школьные годы. Сначала мы пасли в летние месяцы стадо, а в пятнадцать устроились на завод. Работать пошёл и Павлуха Долговязый, только он бросил школу и затерялся где-то на улице.
А мы с Колькой учились.
Впрочем, если бы не Грач, я бы ни за что не осилил этих вечерних занятий. Было время, когда он меня чуть ли не за шиворот уводил в школу. И насмешливо шептал:
— Путешественник. Как же ты будешь неграмотным ходить по земле — заблудишься. К тому же надо знать, для чего ходить. Для чего жить. Не просто так себе хлеб есть и от тебя никакой пользы. Смешно так жить.
— Некоторые живут, — подзадорил я Кольку, отчего он попятился:
— Может, ещё позавидуешь?!
— Не позавидую, — ответил я спокойно.
В тот последний день, двадцать третьего июня, мы сдавали физику. Мне она давалась трудно, особенно напичканные формулами задачи. Я решал их с горем пополам. А Грач сдал физику на «пятёрку».
Директор школы Валентин Иванович еле дотянулся на цыпочках до его плеча, чтобы похлопать, и сказал:
— Из тебя, юноша, выйдет толк.
Но мне хотелось, чтобы из Кольки вышла бестолочь, а толк остался. Иначе не получится из него лётчика.
Однако я не решился поправить Валентина Ивановича, так как в то время ещё не ответил на билет.
А директор — человек злопамятный.
Но всё равно он гонял меня беспощадно по дополнительным вопросам и влепил «тройку».
Возможно, он был прав, так как физику на «четвёрку» я не знал. Мне и так повезло, вернее, я приметил, куда положили первый, лёгкий билет — а так жди, повезёт.