— Бу-бу-бу...
Лёнька испуганно жался ко мне. А Колька Грач потихоньку наполнил ведро ледяной водой и ждал. И едва тёмная, худая фигура Портянкина вывернулась из-за излома стока, Грач окатил лесника этой водой с головы до ног. Портянкин дико завопил:
— И-и-и!..
И опрокинулся в ручей. А мы ещё страшнее зарычали в три глотки, и овца испуганно заблеяла. Вдобавок для устрашения Грач ёрзал по выступу железобетонного кольца саблей, будто точил её, и жуткий звук расползался по стоку.
Мокрый, осклизлый, Портянкин, развернувшись и скача на четвереньках, развил такую скорость, что не мог разогнуться, даже выскочив из отверстия, и продолжал бежать по оврагу по-собачьи.
Часом позже он притащил ружьё и всё стрелял в сток. Крупная дробь, плутая по боковым стенкам, плавилась. А эхо из стока лаяло на Портянкина в ответ на выстрелы. И бежало, многократно перекатываясь, по оврагу. Мы уже были в это время в лесу и наблюдали издали за происходящим. Овца наша, безучастная ко всему, теребила жухлую прошлогоднюю травку на проталине. А Лёнька, сидя на корточках возле неё, шептал:
— Ладно хоть унесли ноги...
Но не так легко отвязаться от Портянкина. Забоявшись снова в одиночку лезть в сток, он привёл туда милиционера Максимыча. И вдвоём они, скрючившись, полезли в низкое круглое отверстие.
Вынесенные из стока доски с овечьим навозом оказались страшной уликой. Уже в этот вечер посёлок облетела весть, что кто-то украл из гурта очень много овец и прятал в стоке. Воров начали искать.
В эти дни, нависшие над нами троими опасной глыбой, овца нас порадовала. Она жила в это время на задах нашего посёлка в глиннике.
Глинник — это широкая ветвистая нора в стене глиняного обрыва. Выкопали её поселковые. К осени всем в посёлке нужна была глина, чтобы подштукатурить свои ненадёжные жилища или сбить заново печь. А нору эти люди сделали с умыслом — под корнями старой дикой яблони. И оттого обвала в ней остерегаться не нужно было.
Овце новое жилище понравилось. Она стала какая-то весёлая и меньше кашляла: в стоке, на сквозняке, она, наверное, простудилась. А тут под ногами сушь, с полудня заглядывало в нору солнце и пекло. Лесникового сена сюда к норе мы таскали также вдосталь. Баловали овцу и первыми сочными подснежниками, и медуницей.
Лёнька радостно вопил:
— Гляньте, она толстеет прямо на глазах. А брюхо-то, брюхо-то виснет — жирная... И на лысой спине волос начал расти.
Мы с Колькой трогали у овцы обмякшие бока — и там что-то тревожно билось.
Однажды утром мы даже растерялись: нас встретили в норе три живых существа: это сама овца с лысой спиной и два маленьких неуклюжих, ещё лоснящихся каракулевым блеском ягнёнка, один из которых был чёрненький, а другой — беленький.
Перед овцой лежала куча свежей, принесённой не нами, медуницы, но мы не обратили на это внимания.
Восторгу нашему не было конца. Мы тут же разделили размножившуюся скотину и, кажется, никто из троих не был обижен.
Мне достался чёрненький ягнёнок. Грачу — белый. А Лёнька сказал:
— Овца моя. Я её кормил, когда вы болели...
И мы с радостью ему уступили старую овцу с лысой спиною.
Лёнька мечтательно тянул:
— На следующую весну она опять объягнится. И опять будет двойня. И моя!
Мы с Грачом так далеко вперёд не заглядывали: нянчили на коленях курчавых лёгоньких ягнят. Они были такие хорошенькие.
Овца поворачивала к нам умную комолую голову и о чём-то думала, прядая ушами. И по-матерински беспокоилась, не доверяя детей даже самым близким.
А на следующий день она вместе с ягнятами исчезла.
Мы были так ошарашены, что не знали что делать. Лёнька даже плакал, и я чуть-чуть удержал слёзы. Лишь Грач, нахмурив брови, как всегда, мужественно молчал.
Потом нас окликнул снизу дядя Лёша Лялякин. И когда мы вылезли из норы на плоское дно оврага, он обнял меня и Кольку за плечи и почему-то шёпотом сообщил:
— Портянкин увёл вашу овцу и ягнят. Я сам видел.
И посоветовал:
— Бегите к Максимычу в отделение. Без него у Портянкина, что у собаки, ничо не отнимешь. Только сперва всё расскажите Максимычу об овце.
Хитрый он, дядя Лёша: оказывается, давно уже знал про нашу спасённую и никому не говорил. И тоже тайком кормил её.
И вот мы сидели перед Максимычем в его кабинете.
В отделении полутемно — барачное окошечко с теневой стороны, к тому же узкое и заплетённое заржавленной решёткой. Отсюда, из этого кабинета, вору, конечно, убежать невозможно. Отсюда сам Максимыч едва ли убежит. А, наверное, хотел бы...
Он как-то даже выразился:
— На фронт бы удрал с этой работы, в самое пекло.
Но между тем он у нас на посёлке чуть ли не вся власть: то есть и следователь, и прокурор, и районный, вместо того лейтенанта Топырина, которого ещё летом в сорок третьем взяли на фронт. Максимычу же сказали, что пришлют районного нового.
Однако прошло уже около двух лет и с фронта давно прислали похоронную на Топырина, а нового районного всё ещё не было.
А Максимыч — он уже почти старик, хотя и не снятый с военного учёта, и образование у него всего четыре класса, и запущенная болезнь лёгких.
Впрочем, он умел держаться солидно и всё время прерывал наш и без того сбивчивый и торопливый рассказ. О том, как мы нашли дохлую овцу и как она потом ожила.
Правда, мы тут же поправились: потому как овца сначала ожила, а уж потом мы её нашли.
— Так, так, — тянул Максимыч, и худое узкое лицо его становилось строгим.
Сухие, изношенные трудом пальцы барабанили по столу, выкрашенному в красный пожарный цвет:
— Так, так...
А глаза у него были простые, серые, как у моей матери или как у дяди Лёши Лялякина.
И пусть он, Максимыч, старался нас запутать встречными вопросами и запугать, это всё не беда. Да и как запутаешь, если мы говорили правду, и не запугаешь, если мы уже давно знали, что он, Максимыч, очень добрый и только скрывает это.
Наконец он и сам убедился в нашей правоте и стал уже совершенно другим, будто сразу состарился, и закряхтел, ища в кармане свою трубку.
Закурил. Вылез из-за стола и, скрипя ремнями, что скрещивались на груди, прошёл мимо нас.
— Скорей, — попросил Лёнька. — А то вдруг Портянкин овцу надумает резать.
Максимыч остановился и вопрошающе глянул на него. И задумался: может ли это быть? И, сняв с вешалки свою жёлтую, будто опалённую шинель, начал торопливо надевать её. Ремни на нём опять скрипели.
Мы нетерпеливо махали руками и уверяли:
— Не надо шинели. На улице тепло.
— Так, так, — протянул снова Максимыч. И начал вешать свою шинель обратно на гвоздь.
Нам казалось, что он уж очень долго её вешает, потом долго роется в кармане, отыскивая ключ от дверей милиции. И мы торопили:
— Скорей, Максимыч.
Наконец мы шагали с ним по нашей Овражной улице. Максимыч с виду худой, немощный, и руки у него дрожали от слабости, и синий диагоналевый мундир мешковат под ремнями, но на узком бедре в рыжей кобуре — наган. А это сила.
Держись, Портянкин! Максимыч сейчас покажет тебе, как отнимать чужое!
Впрочем, показать это оказалось не так-то просто. Портянкин заперся в своём лесном доме и из-за ворот сказал:
— Овца моё сено жрала, а значит — моя!
Но Максимыч спокойно постучал ещё раз в ворота и выдохнул:
— Овца покамест казённая. По этому делу я буду следствие вести.
— Э-э, — протянул Портянкин. — Поздно. Ищи ветра в поле. Гурт зимой был, и его порезали. А сейчас — весна.
— Открой! — коротко скомандовал Максимыч. И пояснил:
— Надо проверить, есть ли в ухе у овцы бирка.
— Была, — подтвердили мы.
— Была, да сплыла, — хихикнул невидимый за воротами Портянкин. — Оторвалась где-то.
— Врёшь, открой!
Серое лицо Максимыча даже чуточку зарумянилось от негодования. Но сколько мы ни стучались, Портянкин и не собирался нам открывать.
Через верх двухметровых, выглаженных ветрами и дождями ворот старому милиционеру залезть было не под силу. Да и позорно. А вокруг двора изгородь тоже была добротной и почти сплошь до крыши, соломенной, вислой, — под нею каждое лето гнездилось несметное количество ласточек.
И мы, обойдя обширный лесников двор, вернулись не солоно хлебавши в посёлок. Максимыч зло плевался дорогой и ворчал:
— Пожалеет он у меня за такое гостеприимство.
А вечером мы видели, как Портянкин, крадучись, пробирался по нашей Овражной улице к бараку с вывеской «Районное отделение милиции» и карманы у него пузырились. Конечно, в них были бутылки с водкой, но «купить» Максимыча не так-то просто. Больше того — невозможно. И зря Портянкин надеялся на водку, а может быть, кое на что ещё. Денег у него хватало.
Спустя полчаса он, так же крадучись, пробирался в обратном направлении — бородатое лицо его было обиженным. А карманы всё так же пузырились.
Дядя Лёша Лялякин, повстречавшись с ним, лукаво спросил:
— Не получилось?
— А тебе какое дело?
— До вора — всем дело. — Пояснение будто укололо в глаз.
— Сам больно хороший! — огрызнулся Портянкин.
Но дядя Лёша сердито глянул ему в лицо:
— Слава богу, до этого ещё не дожил, чтоб ребятишек обкрадывать.
Потоптавшись, он обещал:
— Завтра я с ними приду к тебе в гости. И с топором. От меня не запрёшься.
— Погодите все! — тоненьким голосом пригрозил Портянкин. — Я вам тоже подложу свинью. В долгу не останусь.
— Давай делай! Не привыкать расхлёбывать твои пакости.
Дядя Лёша ненароком замахнулся кулаком. Лесничий резко отпрянул. И зашагал торопливо в темноту. Брюки его от раздутых карманов были что галифе и обтягивали кривые икры. А в посёлке вслед ему, как чужаку, залаяли собаки.
Утром, чуть свет, мы с Колькой Грачом и с Лёнькой были уже около лесникова дома. С нами пришёл, как и обещал, дядя Лёша и звонко постучал обухом топора в ворота. Распахнув их, Портянкин без разговора выпустил нашу овцу, уже с наполовину оторванным одним ухом — тем, на котором была бирка, — и двух ягнят.