Директор Валентин Иванович и Лёнькин отчим были большие друзья, и это в школе никто не считал секретом. Они не однажды вместе ездили на рыбалку на служебной полуторке Лёнькиного отчима. Ловили на Волге сомов и стерлядок, затем варили во дворе у Коновых-Сомовых уху. И если Лёнькин отчим бывал в командировке, то привозил Валентину Ивановичу какую-нибудь дефицитную вещичку. И на большие праздники Лёнькины родители приглашали директора и его молоденькую жену к себе в дом. Короче, давно и хорошо ладили. И потому Валентин Иванович был крайне возмущён Колькиным поведением. И, придя в класс, стыдил его.
— Некрасиво, Грачёв. Некрасиво, — повторял он. — Поступок не ученический. Не пионерский. Ты подумай, чего ты изобрёл. Ведь это глупость!
После он начал допытываться, кто Кольку на это дело подстрекнул. И в итоге, встретившись с угрюмым и молчаливым взглядом Грача, сказал: в пионеры Кольку не принимать. Такие не нужны отряду. А Лёньку обещал принять. Тогда и я, не отдавая себе отчёта, вскочил и тоже отказался от приёма в пионеры. И Слава Рагутенко, с которым мы сидели за одной партой. И что удивительно, отказались от приёма и девчонки из соседнего четвёртого «А» класса, узнав про это — Грачево и наше — требование. Мы все в один голос твердили:
— Принимайте тогда в пионеры одного Лёньку за его заслуги. А мы с ним не хотим. Не желаем.
Что тут было! Даже матери наши растерялись. Их поочерёдно вызывал к себе в кабинет директор.
Моя мать, раскрасневшаяся, вернулась с приёма. И вздыхала и выговаривала мне.
— Лишка хватил. Лишка... Не твоё это дело — указывать старшим.
Я пытался ей всё объяснить. Но где там! Мать показала в угол у печки, где лежала у неё для особенного дела верёвка. Да и жёсткость её я не однажды испытывал.
После к нам зашла Колькина мать. И, вытурив меня за дверь, матери долго о чём-то разговаривали. Я, конечно, пытался подслушать, стоя под окнами, их разговор. Но до меня долетели лишь обрывки фраз басовитой Колькиной матери.
— Детишки смыслят, — восторгалась она. — Будто взрослые, ей-богу.
А на другой день, встретив нас с Колькой, идущих в школу, Лёнькин отчим процедил:
— Пакостники!
Впрочем, на сегодня это было только начало. Директор собрал нас семерых и наших учителей в физзале и, поставив в одну шеренгу, как заведённый, бегал по паркетному полу и шипел:
— Это бунт! Позорите школу!
Но Ирина Павловна, не скрывая радости, вежливо поправила его:
— Нет, Валентин Иванович, это протест детей. Борьба за чистоту их первого отряда.
Очкастая и русоголовая учительница четвёртого «А» класса тоже поддакнула:
— Да, Валентин Иванович, вы неправы.
Директор лизнул женщин нехорошим взглядом.
И вдруг решил:
— Это вы их подговорили. Да-да, вы!
Он тыкал в их сторону острым пальцем. Учительница четвёртого «А» класса вспыхнула от обиды, лицо её стало похожим на осенний кленовый лист. Но Ирина Павловна удержалась от нервного приступа, которые с ней случались. И, глядя в маленькие серые глаза директора, опять пояснила:
— Сами они поняли, Валентин Иванович. Сами! Надо только приветствовать... — добавила она.
Неизвестно, чем бы кончился этот неприятный разговор — свидетелями его нас сделал директор по ошибке или специально, чтобы унизить учителей. Как знать?
Но в физзал вдруг без спроса вошла грузная Олимпиада Григорьевна — и откуда она только взялась? До этого мы не видели её с полмесяца, учителя говорили, что она очень больна. И вот бледное и плоское, как подсолнух, лицо Олимпиады тревожно глянуло на нас, на наших учителей. Потом она перевела взгляд на озлобленного и взъерошенного директора. Взяла его бесцеремонно под руку, улыбнулась:
— У меня с вами, Валентин Иванович, срочный разговор. Отпустите на время этих... провинившихся.
И, грузная и большая, Олимпиада Григорьевна повела директора, как мальчишку, к двери. Он не доставал своим ершистым затылком даже до её плеча. И это было смешно видеть.
Уже когда учительницы потихоньку провожали нас коридором в классы мимо неплотно прикрытой двери директорской, мы невольно замерли. Оттуда слышался тихий, но строгий голос школьного парторга :
— Ну, увлеклись, Валентин Иванович! Не узнаю вас...
В субботу мы все семеро в этом же самом физзале принимались в пионеры. Напротив нас, одетых в белые рубашки и белые кофточки, выстроились ученики всей средней школы. Рядом со своими классами в торжественной церемонии стояли учителя и старушка завуч.
Директор Валентин Иванович смирился с нашим требованием. Он как бы даже забыл об этом и весело суетился, говоря пламенную речь. Слащавый тенорок его лился как по маслу. А завязывать нам красные галстуки пригласили дядю Ваню Заторова. В этом зале в своей выгоревшей солдатской гимнастёрке, украшенной двумя рядами медалей и орденами, он казался великаном. И когда нагибался к кому-нибудь, неумело завязывая узлами галстук на тонкой шее, ордена его ещё больше сияли, а медали — звенели. Бросались в глаза три солдатские звёзды — ордена Славы, которые люди очень чтут.
Мне дядя Ваня завязывал галстук дольше всех и улыбался большим ртом.
— Что же ты, дружок, эдакий маленький? — спросил он. И погладил по голове. Большие тёплые пальцы его пахли табаком. И было приятно их нюхать.
После, когда на всех уже были красные галстуки, дядя Ваня отступил от нашей линейки на два шага. И надел на седоватую голову пилотку, достав её из-под мышки. Отдавая нам честь, он сурово сказал:
— Пионеры! К борьбе за дело Ленина и партии будьте готовы!
— Всегда готовы! — дружно, в семь голосов, отозвались мы. И ответно отдали ему салют.
Лёнька стоял в стороне среди учеников нашего класса, опустив в паркетный пол взгляд. Конечно, ему было горько. И слёзы капали из его зелёных глаз. Но что поделаешь. За вину надо платить, да и наказания, как говорят, воспитывают.
Напрасный день
Трудно быть пионером.
Первые дни мы с Колькой держались смирно, как и остальные пятеро, носящие красные галстуки: это Слава Рагутенко и девчонки из соседнего четвёртого «А».
В классе редколлегия стенгазеты выдвинула лозунг: «Пионер — всем пример!». Краткий смысл его был, конечно, ясен. Это значило, что на нас смотрят все ребята класса. Мы не должны разговаривать во время урока, даже за спиной у Ирины Павловны, не должны баловаться на переменах. Но ребята обращали на нас внимание только в первые дни, а потом забыли, что с нас надо брать пример, и носились на переменах как угорелые, дико стуча откидными крышками парт и атакуя бумажными голубями классную доску; Лёнька озоровал больше всех. И всё приговаривал :
— Во, сделали мне хуже.
И он выдумывал всякие новшества. Например, научился быстро бегать на четвереньках по паркетному полу, как пёс, и лаял. И даже кого-то понарошку укусил.
Выдумка кончилась тем, что Грач не выдержал и «врезал» Лёньке пинка.
— Что, завидно? — гнусавил Лёнька и щупал сзади штаны, ища ушибленное место.
Впрочем, он был прав. Нам действительно было завидно. Слава Рагутенко, конечно, проще привыкал к новому званию пионера. Он от природы смирный. А в нас с Колькой всё кипело, вылезало наружу. И ненадолго нам хватило терпения, чтобы не озоровать. Как нас в этом осудить?
Даже дед Архип, которому за семьдесят, любил поозоровать. И Лёнькина выдумка была не его, а дедова. Он сам видел, как её продемонстрировал Илюшкин, когда Лёнькина мать и молоденькая директорша, жена Валентина Ивановича, стояли у двора и делились новостями.
Дед Архип, опустившись на четвереньки, сзади подполз к женщинам и залаял:
— Аф-ваф!..
Директорша с испугу заскочила на забор. А Лёнькина мать начала прыгать и невзначай угодила ботом в деда Архипа. После бабка Илюшиха, прикладывая ему на щеку компресс из настоя бодяги, смеялась, глядя на синяк:
— Ну и подкалымил!
И горестно вздыхала:
— Что старый, что дитё — разуму поровну.
Да и матери наши любили шутить. Повеселели: кончилась война. Всем посёлком встретили уцелевших солдат. Пришёл мир!
Казалось, мир был на всей земле. Но люди никак не могли привыкнуть к нему. Впрочем, сразу же дала о себе знать новая забота — необходимость восстановления разрушенных войной городов. Много молодёжи из посёлка уехало поднимать заново Сталинград. И возглавил эту артель бывший солдат Селёдкин, сын нашей школьной уборщицы. До войны он окончил строительный техникум, на фронте командовал сапёрным отделением. А сапёрное дело — это для строителя практика по специальности. Тётя Варя отпускала сына неохотно, со слезами, как на войну. И всё возражала:
— Разве тут мало работы? Эвон завод какой рядом.
В день отъезда первых восстановителей городов в школе был митинг. Наш пионервожатый Саша Туркин, пятнадцатилетний крепкий парень, который уже поступил на завод и одновременно учился в вечерней школе, сказал на митинге:
— Отряду надо откликнуться на почин старших.
Ну, а как откликнуться? Нам казалось, что мы опоздали родиться. Иное дело — подвиг Павлика Морозова. И тимуровцы как-то сумели показать себя. А мы даже дров напилить тёте Варе Селёдкиной опоздали: их ей сын напилил, И наколол перед отъездом. Хотя мы кое-что успели: натаскали хворосту на зиму тётке Акулине Немчиновой. Обеспечили дровами нашего пасечника деда Матвея Ильича, и тот был несказанно рад. Угостил нас мёдом и сушёной воблой и, сидя напротив за столом, сиял улыбкой из дремучей, как лес, бороды.
— Вижу — новое племя за ум взялось, — радовался он. — Спасибо, ребята, стало быть, пионеры.
Задумавшись, Матвей Ильич рассуждал вслух:
— Вот так и текёт жисть. Правнуки уже пионеры. А мы старики — не мешайся.
Я смотрел на его бороду, утонувшую в седине, как в инее, и мне казалось, что он, Матвей Ильич, похож на мою бабушку. И мысли у них одинаковы: будто они куда-то торопятся. Или жизнь торопит их — не мешайтесь.
И потому немного грустно быть с ними. Со стариками. Жаль их.