еляло уверенность. И даже всё время ожидавшие чего-то вороны снялись с вётел и по-своему приветствовали первооткрывателя. А на лёд следом за Колькой выходили мальчишки, им тоже хотелось рискнуть. Лёд ещё больше волновался и трещал, но не так уже было страшно. Все знали: он выдержит человека.
И катилось в лес, и повторялось эхом многоголосое гуканье коньков, радостный и победный крик мальчишек.
И Лёнька как-то мудрёно и в то же время слишком просто сделал заключение:
— А ведь я тоже, наверное, смог бы стать первым, и Павлуха Долговязый бы смог, и все.
Он задумчиво вздохнул. Дядя Лёша Лялякин поддержал его:
— Конечно, смог бы, если бы понадобилось. В атаку идут все, надо только кому-то первому встать и поднять за собой остальных. Это очень важно.
Скоро дядя Лёша остался на бережку один. И, довольно дымя цигаркой, вытащил из-за отворота шубы длинную верёвку и начал складывать её в кольца. Лёд вообще-то был слабым, и мало ли что могло случиться.
Хищники
Конец мая тысяча девятьсот сорок седьмого года ознаменовался ещё одним событием. Впрочем, во всей стране об этом событии мало кто знал. Но в посёлке оно нашумело. И Лёнькина мать, у которой всегда, как у сороки, чесался язык, публично восклицала :
— Ай да Портянкин! Ай да гусь!
А дело всё завязалось с неожиданного.
Вдоль нашей Овражной улицы начинался на редкость стройный лес. Улица катилась под уклон, а на уклоне деревья всегда как свечи. Преобладали липы, а среди них попадались дубы, клёны. И белые берёзы, и смуглые черёмухи растянулись хороводом по полукруглой опушке.
Весной, когда они цвели, казалось, что ещё чёрный лес развесил цепью снежные бусы. И дурманил благоуханием.
Этой весной на черёмуху было нашествие горожан, и ни лесник Портянкин, ни поселковые жители не в силах были уберечь её. Испохабили, изломали черёмуху горожане, точно опять война прошлась по опушке. Обворованный лес как-то грустно притих — ни ветерка, лишь птичьи голоса.
А когда деревья оделись в зелёные шубы и короткие летние ночи стали тёмными — хоть глаз выколи, ни зги не видно, — кто-то поднял руку на стройные липы, что стояли неподалёку.
Топор застучал в полночь, когда все спали. Ему вторила, грызя дерево железными зубьями, пила. Но так как преступление это происходило под носом, поселковый люд в домах начал просыпаться. И зажглись по порядку огни. Заспанные люди, как муравьи, высыпали на улицу. Мы, дети, тоже, конечно, со взрослыми, были на ногах и сбежались вместе: я, и Лёнька, и Грач, и Павлуха, и даже Валька Ларина. Люди собирались в две толпы: толпу детей и толпу взрослых, в основном женщин, и среди них только щупленький дед Архип. А дядя Лёша Лялякин был в отъезде, решил проведать жену с детишками, которая не жила с ним, и дядя Ваня Заторов, как на грех, работал на хлебозаводе в ночную смену.
После к нам четверым присоединились Слава Рагутенко, Наташа Воронова и другие мальчишки и девчонки.
Всем нам, и взрослым и малым, была в диковинку рубка леса у посёлка. Мы поняли, что пошёл на это кто-то из приезжих. Нам, поселковым, лес выделяли по просьбе руководства завода. Так, например, из старого осинника, что был по другую сторону оврага и где теперь разрастался посёлок, наши матери настроили себе домов. Осинник был корявым, не под стать этим липкам, но выручила глина — ею замазывали щели в стенах. И мастерили глинобитные печи. Топились мы зимой опять-таки лесом, в основном сухостоем и древесной молодью, которую в изобилии зарабатывали на ежегодных прореживаниях. Лес был густой, и в нём всегда можно найти дров. Для заводской котельной и для большинства рабочих завод выписывал каменный уголь. А старые деревья зря не расходовали — берегли.
Директор завода как-то на поселковом собрании сказал:
— Построим с годами тут город. Город можно за годы построить. А вот чтобы вырастить такую зелёную зону из дубов — века надо.
И потому лес считался запретным. Да и как срубить живое дерево, если даже оно необходимо тебе. Его почему-то было до слёз жалко. Впрочем, не всем. В эту ночь кто-то губил лес беспощадно. И Колькина мать, у которой был грубый мужской голос, выдвинулась вперёд и крикнула:
— Кто рубит? Перестань!
Но в ответ ей раздался душераздирающий звук падающего дерева. Было слышно, как оно беспомощно цеплялось сучьями за другие деревья, как тяжело рухнуло. Лес отозвался болезненным эхом, перепугавшим даже соловьёв. Наступила тишина. И кто-то в этой тишине, торжествуя, крякнул.
— Хичник! — определил дед Архип, одиноко стоя в толпе женщин. — Жаль, ружья со мной нету. У зятя... Я бы им вломил!..
А Колькина мать выдвинулась ещё ближе к черёмухам и, невидимая в темноте, опять крикнула:
— Перестань рубить.
Тогда из лесу послышалось рычание:
— Н-не пад-хади! 3-зарублю!
И опять рухнуло дерево. А топор всё стучал, стучал. И шаркала без устали по сырому дереву пила.
— Что-то надо делать, — протянула тётя Дуня Заторова из толпы взрослых. И Колька Грач отозвался ей:
— Что-то надо делать.
И оглядел нас всех. Глаза его блестели, отражая тусклый оконный свет. К нему придвинулась низенькая Валька, накрытая тёмной материной шалью, и сказала:
— А я что-то придумала, Грач.
— Что именно?
— У нас керосин есть. Полный бидончик...
— А зачем он?
— Эх, недогадливый.
И, светясь белой улыбкой, Валька объяснила:
— Намочим тряпки и на длинные палки намотаем их. И зажжём. Пойдём в лес с ними, будто большие.
— Верно! — подхватил Грач. И снова оглядел нас блестящими глазами. И крикнул:
— Ищи, ребята, палки. Подлинней. Чтобы не жгло, и чтобы взрослыми казаться.
И мы все кинулись искать палки. Их найти было просто. Заборы, оплетённые орешниковым высоким хворостом, рядом. Через минуту от этого хвороста шёл только треск. И мальчишки, и девчонки, работая, похвалили Вальку.
— Вот здорово придумала! Надо же!
— Молодчина!
Лёнька заметно трусил, но помалкивал. Наконец, не выдержал:
— Живот что-то болит...
— Я тебе покажу живот! — пригрозил я, поняв его хитрость.
Глупые или боязливые люди почему-то очень хитрые.
Взрослые толпились в стороне, не понимали нашу затею и потому не обращали на нас внимания. А мы, уже вооружённые палками, вставали в очередь около двора Лариных. Валька и Грач вынесли тёмный, смрадно пахнувший керосином бидончик, и опять послышалась Колькина команда:
— Ребята, ищи тряпки!
Кто бросился искать, а я, например, и Павлуха Долговязый сняли с себя старые дырявые майки — в такой миг разве чего жалко? — и, намотав их на сухие концы палок, накрепко закрепили проволокой. Моток проволоки валялся тут же, около двора Лариных, и все ребята и девчонки им пользовались. Валька даже принесла кусачки, чтобы отгрызать от мотка куски. Потом мы наперебой закричали:
— На, Грач, мочи.
Колька поочерёдно, одну за другой, макал накрутки в широкое горлышко бидона и не выжимал тряпки, чтобы они больше напились керосина. Когда всё было готово и опустевший бидончик был унесён в сенцы к Лариным, Грач, зная, что в моём кармане всегда водились спички, сказал:
— Малышка, зажигай.
Я зажёг сначала одну свою накрутку. После того как она вспыхнула, густо коптя кольцами чёрного дыма и режа глаза, ребята и девчонки, щурясь, начали зажигать от неё свои тряпки. От обильного огня все осмелели. И, держа коптящие факелы, как флаги, над головой, с криками ринулись в лес. Впереди были Валька и Грач, за ними мы, мальчишки. За нами устремилась толпа взрослых — разве они могли оставить нас одних против хищников.
Впрочем, те начали сразу отступать от нас так же, как отступала перед нами темнота.
Темнота и хищники боятся огня. И где-то в лесу слышался шорох и треск сучьев.
— Держи их! — мужским голосом кричала Колькина мать.
Дед Архип солидно кашлял.
— Счас мы свяжем их! Де верёвки?..
А на пути попадались лежачие, испиленные на брёвна, тела стройных лип, кучами громоздились отсечённые топором ветви и вершины. Листва на них ещё не повяла.
В сторонке, куда привели убегающие шаги, стояла тёмная машина с прицепом, въехавшая в чащу по заброшенной, заросшей травой дороге.
— Ага, попались! — торжествовала Колькина мать и просила: — Бабы, номер запомните.
Огни факелов начали брать машину в полукольцо. Но из кузова кто-то злобно рыкнул:
— Не пад-хади, з-зарублю!
И навстречу нашим огням, расталкивая сучья и оттого тонко звеня, полетел тяжёлый лом. Он тукнулся железным остриём в дерево, отрикошетил и грузно упал на землю. Мы остановились — струсили.
— Номер, номер надо запомнить, — протянула опять Колькина мать и взяла в руки у кого-то из мальчишек факел.
Я пожалел, что нет с нами дяди Лёши Лялякина и дяди Вани Заторова. С ними было бы не страшно. Но факел Колькиной матери вдруг двинулся вперёд. Не отставал от неё и факел Кольки Грача, и Вальки Лариной. И мне стыдно стало стоять на месте. Мотор машины торопливо заурчал, и кто-то опять, перекрывая его рокот, предупредил:
— К-каму жить надоело?
— Быстрей, ребятки, а то ведь уедут.
Колькина мать старалась обогнать нас. И в её сторону полетело что-то тяжёлое. Факел Колькиной матери, роняя искры, отлетел далеко назад. Она вскрикнула. И мы с Грачом на миг остановились. Только когда увидели, что Валька бежит, освещённая своим факелом к уезжающей машине, — тоже пустились её догонять. Из кузова кто-то в третий раз замахнулся, и было видно, как промелькнул в воздухе топор, нацеленный в девчонку, в Вальку Ларину. Факел её дрогнул и тоже упал. И Валька опрокинулась. Мелькнула чёрным крылом её шаль и начала трещать над огнём.
Мы с Колькой подбежали и стали поднимать Вальку. По круглому лицу её текла кровь и капала на нас. Валька вся дрожала и всхлипывала. И, будто, задыхаясь, твердила:
— КР шестьдесят два восемнадцать... Запомните, мальчишки... КР шестьдесят два.
Она закашлялась, начала выплёвывать колючие крошки зубов. И обмякла — стала тяжёлой.