Деньги положили на стол, бумагу развернули: это было письмо.
«Сельчане! — крупно и коряво писал Матвей Ильич. — Схороните меня на нашем кладбище, как полагается, но без попа. Был бы бог — разве дал бы он людям такую болезнь, от которой спасу нет. И войны не допустил бы.
И ещё, сельчане, простите меня за один грех. Не привык я оставаться в долгу, — и возвращаю ваши затраты».
Далее стояла подпись: «Бурятов Матвей Ильичов сын».
Максимыч кончил читать. Наступила мёртвая тишина, даже Ведьма, вытянувшись вдоль расставленных табуреток и стульев и положив голову на передние лапы, казалось, не дышала. Ветерок из дверей шевелил на спине рыжую с проседью шерсть. В окошко, на котором стояли бутылки с настоями женьшеня и сулемы, бились белые мухи — первый снег.
— Дайте мне эту бумагу. На память, — попросил дядя Лёша Лялякин и протянул руку.
Все знали, что они с дедом очень дружили, и начали просить Максимыча, чтобы он отдал, и Колосов кивнул — дал согласие.
Матвея Ильича хоронили через день: пока вырыли могилу, пока дядя Лёша сколотил гроб и сделал из дуба крест. Он обещал сделать ещё оградку, но это потом — пока не было досок. На кладбище мы с Колькой первыми бросили на гроб по горстке земли, потом застучали лопаты. А когда разошлись люди, у свежего бугорка земли с ещё пахнувшим дубовым крестом осталась рыжая Ведьма и улеглась около и смотрела вслед людям.
Она пролежала два дня, ничего не пила и не ела, а на третий нам с Грачом стало её жаль и мы принесли хлеба и старых щей. Ведьма хлебала их неохотно и даже не доела, стояла, облизываясь и покачиваясь на высоких ногах, и словно просила, чтобы мы ушли и оставили её в покое. И Грач заключил:
— Она всё равно сдохнет. Вот увидишь.
— Почему? — спросил я.
Но он не ответил, только пожал плечами.
Каждый день я ходил на кладбище и носил ей есть, а Колька всё спрашивал:
— Ну, как, ещё не сдохла?
Я на него злился, может потому, что мои куски хлеба и мослы лежали нетронутыми и засохшими, а Ведьма всё больше слабела и уже не вставала на ноги. На шестой день я не пошёл туда: мне тяжело было смотреть, как она с каким-то безразличием относится к еде и добровольно гибнет. Я пошёл на восьмой день схоронить её.
Но меня уже опередил дядя Лёша Лялякин.
Над могилками возвышались две оградки: большая и маленькая. И на новом бугорке ещё не смёрзшейся земли был поставлен красный кирпич, точно памятник.
На дубовом кресте красовалась под стеклом дощечка и на ней надпись:
«Здесь лежит добрый человек Матвей Бурятов».
А три дня спустя после похорон приезжал кум Иван. В противоположность деду Матвею, это был маленький старичок с белой бородёнкой и с задубелыми от ветров лицом и руками.
Он долго стоял над могилой и всё просил у Матвея Ильича прощения за то, что опоздал.
А холодный северный ветер трепал его реденькие волосёнки на непокрытой голове и выдувал слёзы. И завывал.
Люди хотели отдать куму Ивану деньги, что оставил Матвей Ильич, но он не взял их.
— Одолжите кому-нибудь нуждающемуся, немощному, — сказал он.
Нас стало четверо
Бежит детство.
Годы — как сложенные в одну тропинки, которыми опутан наш посёлок. И кажутся бесконечными...
Бывает такое, конечно, лишь в детстве, когда всё впереди. Шлёпаешь спокойно по тёплым и пыльным тропинкам босыми ногами летом или шаркаешь подшитыми валенками зимой. Когда приходила весна или осень, мать надевала на валенки балонные галоши — и валенки в шутку назывались уже чёсанками. Лёнька как-то посмеялся:
— Чёсанки не бывают подшитыми. Они, хоть и в галошах, — валенки.
Но я обозлился:
— Сам ты валенок.
И Колька подтвердил:
— Точно.
Этой весной в нашу тройку пришла вражда. Покамест незаметная, тихая, но мы уже чувствовали её холодок и знали причину — девчонка.
Валька Ларина понемногу начала занимать наши сердца, наши мысли. Хорошела она прямо-таки по часам. и что-то в ней было такое, чего не было в других девчонках. Те сторонились нас, держались обособленно, своими стайками. А если сливались с мальчишками, то лишь в уличных играх или в школьных походах.
Валька же с девчонками дружить не любила, она тянулась к нам — к нашей тройке. И потому нас стало уже четверо. Дружба пришла не сразу: она крепла с годами, медленно. Временами расторгалась — в период учёбы, если не считать пионерских дел. Временами были порывы, когда мы очень хотели дружить с Валькой. С прошлой весны, например, после случая в лесу, когда Валька Ларина одна из всех сумела увидеть номер машины хищников, мы её особенно стали уважать. Да и не только мы, наша тройка, но и Павлуха Долговязый, и Слава Рагутенко, и другие поселковые мальчишки. Валька сделалась знаменитой даже среди взрослых. Правда, они не понимали её поступка, а как-то жалея замечали:
— A-а, это та самая девчонка, которую чуть топором не убили. Эка, бедняга...
Или вздыхали:
— Везде ей не везёт. То на Точке, то тут.
Но мы не считали Вальку беднягой. В наших глазах она заслуживала восхищения, а не жалости. И когда Валька после лесного происшествия длительное время болела, я, Грач и Лёнька лазили ночью в парники лесника Портянкина за свежими огурцами и помидорами. Тётя Настя Ларина, увидев эти наши дары, едва нас не отлупила, но помидоры и огурцы у дочери не отняла и никому об этом не сказала. И напрасно рыскал по посёлку лесник Портянкин с надеждой унюхать, из какого дома пахнет свежим огурчиком или помидором. И сокрушался:
— На две тыщи рублев овощу украли.
В подсчётах убытков он был прав отчасти: эту кражу мы сделали до денежной реформы, когда килограмм свеженьких парниковых огурцов лесничиха тётка Лукерья продавала по четыреста пятьдесят рублей. Килограмм первых помидоров стоил шестьсот рублей. Потом, когда к зиме сорок седьмого деньги неожиданно обменяли, лесник Портянкин два дня выл волком. Ему не менее откровенно подвывала тётка Лукерья. А в посёлке подскуливал дед Архип. И уже изрядно состарившаяся и худая, как змея, бабка Илюшиха бегала по Овражной улице и причитала:
— Что же енто такое делается?.. Никак вредительство. Два мешка сотельными у зятюшки ахнулись. Трахтор обещал купить в подарок государству. Не успел.
— Надо бы сказать. Може... обождали б с реформой, — язвила Лёнькина мать.
Дядя Лёша Лялякин, приседая от смеха, отвечал:
— Поздно хватились. Люди в войну средства на оборону жертвовали.
— Так тогда у зятюшки капиталу не имелось, — выкручивалась бабка.
Однако и нам, мальчишкам, было ясно: два мешка «сотельными» вот так сразу не накопишь. Даже если их делать.
Впрочем, лесник Портянкин переживал крушение недолго. С весны нового года он снова нажился на парниках. Грёб деньги за овощи как крот.
Потом поехала на базар картошка — излишки. В прошлое лето на неё был неурожай. И цены взыграли. Чуть позднее дало прибыль мясцо, что нагуляли два бычка-полуторника. К осени поспели арбузы.
Портянкин чересчур уж спешил компенсировать убытки, нанесённые реформой. А если разобраться: деньги попросту вздорожали и был внесён порядок в дела страны. Да и встретили на посёлке реформу как должное.
У Вальки же после угодившего в неё топора остались на память обломки вместо двух нижних зубов да шрам на подбородке, будто волевая ямочка. Да ещё головные боли от частичного сотрясения мозга.
Главный врач нашей больницы Анна Ивановна, спасительница Вальки, сказала, что боли со временем пройдут. И посоветовала больше находиться на свежем воздухе.
Впрочем, этого можно было и не советовать. Мы и так день-деньской носились на улице. А домашняя жизнь нас угнетала. Даже в школе отсидеть положенные уроки казалось невмоготу.
А когда нагрянула весна и в окно постучалось яркое солнце, как тут усидеть. Все стали как одержимые.
В классе казалось душно. И под окнами носатые сосульки пустили слёзы — кап-кап... И мутные ручьи на дорогах. Снег прямо на глазах делался рыхлым, будто жёваный. На бугре, где школа, он сползал моментально. И нам казалось, что зимняя постель прохудилась до дыр. Потом эти чёрные дыры ширились, превращаясь в острова земли. И сохли, парясь на солнцепёке? Весна в сорок восьмом была дружная.
Раньше обычного прилетели Колькины собратья — грачи. Орали вразнобой на клёнах, что у тропы. Тоже пришельцы с Юга, чёрные лоснящиеся скворцы дрались с воробьями за скворешни. Им легче было одолеть местных жителей — сереньких воробьёв. Те отощали за зиму, да и ростом были не ровня. Впрочем, ещё мы, мальчишки, их отпугивали. Не место воробьям в скворешнях. Пусть селятся под крышей. Когда подсохло и занялись зелёным огнём лужайки, мы с Колькой стали свидетелями одного случая. Вообще-то и до него мальчишки в школе поговаривали :
— Лёнька-то влюбился. — И смеялись: — Чудак!
А тут мы сами видели, как он принёс Вальке цветы — первые подснежники. Он стоял с нею за углом школы, рядышком — и двенадцатилетняя Валька чему-то улыбалась. Может, радовалась цветам. У их ног отражала бездонное небо круглая лужа, будто голубое окно. На самом деле она была мелкой.
Мы же с Колькой обиделись тогда и начали дразнить Лёньку этим словом — жених. Лёнька прятался от нас и плакал от обиды.
Позже на ярких лужайках начались традиционные игры в лапту. Игра эта нам была роднее, чем футбол, потому что в лапту все играли: и мальчишки, и девчонки, и даже дед Архип. Обычно мы вчетвером: я, Грач, Лёнька и Валька Ларина противостояли всей остальной детворе улицы. И довольно-таки успешно. И дед Архип просился в нашу компанию. Просился он всегда у Грача.
— Колька, возьми? А?
— Да ну тебя, дед, ты уже старый.
Грач притворно отмахивался. А дед Архип выпячивал петушиную грудь из-под щубейки, которую не снимал вплоть до троицы, уверял:
— Я ещё шустрый. Вот погляди!
И он насмех всем пробовал бежать по улице в своих огромных валенках. Собравшиеся играть в лапту мальчишки и девчонки зажимали ладонями рты и, нахохотавшись вдоволь, тоже просили: