ы можете убить человека, но не идею», она провозгласила силу социальной реальности для преображения мира.
Деньги — классический пример социальной реальности. Есть бумажный прямоугольник с напечатанным лицом мертвого лидера, металлический диск, раковина или немного ячменя; какая-то группа людей категоризирует этот объект как деньги, и он становится деньгами. Мы обмениваем ежедневно миллиарды долларов, основываясь на социальной реальности под названием фондовая биржа. Мы научно изучаем экономику с помощью изощренных математических уравнений. Катастрофические последствия финансового кризиса 2008 года были продуктом социальной реальности. За считаные мгновения набор закладных (которые сами были конструктами[296] социальной реальности) превратился из ценностей в ничто, приведя людей к экономическому краху. У этого не было объективной биологической или физической причины. Это было просто одно коллективное и разрушительное изменение воображения. Задумайтесь: в чем разница между двумя сотнями однодолларовых купюр и картиной, сделанной методом шелкографии, на которой изображены две сотни однодолларовых купюр? Ответ: «Примерно 43,8 миллиона долларов». Такова цена, за которую была продана картина Энди Уорхола «200 однодолларовых купюр». Эта картина представляет в точности то, о чем говорит ее название, практически не отличаясь от нарисованных там банкнот. Колоссальная разница в цене — это целиком социальная реальность. Цена также колеблется — в 1990-е годы эта работа была продана всего лишь за 300 000 долларов, — и это также отражает социальную реальность. Если 43,8 миллиона долларов кажутся вам высокой ценой, то вы участник этой социальной реальности[297].
Придумайте что-нибудь, дайте название, и вы создали понятие. Научите своему понятию других людей, и, если они соглашаются, вы создали нечто реальное. Как нам удалось это волшебство творения? Мы категоризируем. Мы берем вещи, которые существуют в природе, и приписываем им новые функции, которые выходят за рамки их физических свойств. Затем мы передаем эти понятия друг другу, объединяя мозги разных людей в общий социальный мир. Такова суть социальной реальности[298].
Эмоции — это социальная реальность. Мы конструируем случаи эмоций точно таким же образом, как цвета, падающие деревья и деньги: используя систему понятий, которая реализована в нейронной сети мозга. Мы преобразуем сенсорные сигналы от тела и мира, которые независимы от субъекта восприятия, в случай (например) счастья в контексте понятия «счастье», находящегося в многочисленных людских умах. Понятие приписывает новые функции этим ощущениям, создавая реальность, которой до этого не было: переживание или восприятие эмоции.
Вместо того чтобы спрашивать: «Реальны ли эмоции?», лучше спросить: «Как эмоции становятся реальными?» В идеале ответом служит строительство мостика от биологии мозга и тела (как интероцепция) к повседневным житейским понятиям нашей жизни — таким как «страх» и «счастье».
Эмоции становятся реальными для нас с помощью двух человеческих способностей, которые являются необходимыми условиями для социальной реальности. Во-первых, вам нужна группа людей, соглашающаяся с тем, что какое-то понятие существует — например, «цветок», «наличные» или «счастье». Такое разделяемое знание называется коллективной интенциональностью[299]. Большинство людей редко думает о коллективной интенциональности, тем не менее это фундамент каждого общества. Даже ваше собственное имя становится реальным посредством коллективной интенциональности[300].
С моей точки зрения категории эмоций становятся реальными посредством коллективной интенциональности. Чтобы сообщить кому-нибудь другому, что вы разгневаны, у вас обоих должно иметься разделяемое понимание «гнева». Если люди соглашаются, что некоторая совокупность мимических движений и сердечно-сосудистых изменений в определенном контексте является гневом, то так оно и есть. Вам не нужно явным образом знать о таком соглашении. Вам даже не нужно соглашаться с тем, является ли некий конкретный случай гневом или нет. Вам нужно только согласиться в принципе, что гнев существует и у него есть определенные функции. С этого момента люди могут передавать друг другу информацию об этом понятии настолько эффективно, что гнев кажется врожденным. Если я и вы соглашаемся, что в данном контексте нахмуренная бровь означает гнев, и я хмурю бровь, я эффективно делюсь с вами информацией. Само по себе мое движение доносит до вас гнев не больше, чем вибрации воздуха доносят звук. Вследствие того, что мы разделяем понятие, мое движение инициирует соответствующее предсказание в вашем мозге… метод волшебства, характерный для людей. Это категоризация как совместное действие[301].
Коллективная интенциональность необходима для социальной реальности, однако этого недостаточно. Некоторые животные способны к рудиментарным формам коллективной интенциональности, но без социальной реальности. Муравьи работают совместно, и это же делают пчелы. Стаи птиц и косяки рыб двигаются синхронно. Некоторые группы шимпанзе используют инструменты — например, палки для доставания и поедания термитов и камни для разбивания орехов, и это применение передается потомкам. Выглядит так, что шимпанзе даже освоили понятие «инструмент», осознав, что объекты, выглядящие по-разному, можно использовать для общей цели — например, чтобы получить еду.
Однако люди уникальны, поскольку наша коллективная интенциональность включает ментальные понятия. Мы можем посмотреть на молоток, цепную пилу, нож для колки льда и категоризировать их как «инструменты», а затем поменять точку зрения и категоризировать их как «орудия убийства». Мы можем придать функции, которые иначе бы не существовали, изобретая таким образом реальность. Мы можем делать такое волшебство, поскольку у нас есть второе необходимое условие для социальной реальности: язык.
Никакие другие животные не имеют коллективной интенциональности в сочетании со словами. Несколько видов животных обладают своего рода символической коммуникацией. Похоже, что слоны общаются с помощью низкочастотных звуков, которые могут разноситься на милю. Некоторые человекообразные обезьяны, похоже, ограниченно используют язык знаков, примерно на уровне двухлетнего ребенка, который обычно связан с получением вознаграждения. Однако только люди имеют одновременно и язык, и коллективную интенциональность. Эти две способности сложным путем опираются друг на друга, позволяя ребенку загрузить систему понятий в свой мозг, изменяя в ходе этого процесса сеть связей в мозге. Это сочетание также позволяет людям выполнять совместную категоризацию, которая является базой для коммуникации и влияния социальной среды[302].
Как мы узнали в главе 5, слова побуждают нас формировать понятия путем группировки физически различных вещей для некоторой цели. Труба, литавры, скрипка и артиллерийское орудие не имеют ничего общего по внешнему виду, однако выражение «музыкальный инструмент» позволяет нам считать их сходными в отношении определенной цели, такой как исполнение увертюры Чайковского «1812 год»[303]. Слово «страх» группирует вместе различные случаи со значительно меняющимися движениями, интероцептивными ощущениями и событиями мира. Даже дети, не умеющие говорить, используют слова, чтобы сформировать понятия о мячах и погремушках, когда такие слова намеренно произносят взрослые.
Слова являются самым эффективным известным нам средством, чтобы передавать понятия, общие для какой-нибудь группы. Когда я заказываю пиццу, никогда не бывает разговора наподобие такого:
Я: Добрый день, я бы хотела сделать заказ.
Голос по телефону: Конечно. Что вам нужно?
Я: Я бы хотела раскатанный кусок теста, которому придана форма круга, а иногда прямоугольника, с томатным соусом и сыром сверху, который запекался в очень горячей печи достаточное время, чтобы сыр расплавился, а корочка подрумянилась. Для еды.
Голос: Это стоит 9,99 доллара. Будет готово, когда большая стрелка будет на числе двенадцать, а маленькая стрелка — на числе семь.
Слово «пицца» значительно сократит этот разговор, поскольку у нас есть общий опыт и, соответственно, общее знание, касающееся пиццы в нашей культуре. Мне пришлось бы описывать отдельные свойства пиццы только человеку, который никогда ранее не встречался с пиццей и который подобным образом, характеристика за характеристикой, выработал бы собственное понимание пиццы.
Слова также имеют силу. Они позволяют нам вкладывать идеи непосредственно в голову других людей. Если я усаживаю вас на стул, совершенно неподвижно, и говорю вам слово «пицца», нейроны в вашем мозге автоматически меняют паттерны возбуждения, совершая предсказание. Вы можете даже истекать слюной, когда симулируете вкус грибов и пепперони. Слова обеспечивают нашу специфическую форму телепатии.
Слова также побуждают к умозаключению о психическом состоянии: выяснению намерений, целей и взглядов других людей. Как мы обсуждали в главе 5, дети изучают важную информацию в умах других людей, а слова являются средством для вывода этой информации.
Конечно же, слова — не единственный способ сообщить о понятии. Если я вышла замуж и хочу показать это миру, я не обязана расхаживать и повторять: «Я замужем, я замужем, я замужем». Я могла бы просто носить кольцо, предпочтительнее с несколькими крупными бриллиантами. Или в Северной Индии я могла бы носить бинди (красную точку) на лбу. Аналогично, если я счастлива, мне не нужны слова, чтобы сообщить об этом. Я могу просто улыбаться, а другие вокруг меня поймут это посредством коллективной интенциональности, когда в их мозге высвобождаются вихри предсказаний. Когда моя дочь была дошкольницей, мне было достаточно округлить глаза, чтобы удержать ее от озорства. Никаких слов не требовалось.