Глеб кивнул. По крайней мере, он узнал причину. Врач перестала грызть ручку, швырнула ее в кипу бумаг на столе и добавила:
– Некоторые болезни… с ними надо научиться жить, чтобы вылечить. Как перестанешь их бояться, они сами проходят.
Глеб не то чтобы удовлетворился таким напутствием, но лучшего он, впрочем, и не ждал. Идти к психологу или психотерапевту все равно не хотелось. Мама из-за дальнейших врачей, скорее всего, сократила бы карманные деньги с пяти тысяч в неделю как минимум до трех. Она уже так делала, когда ему понадобился репетитор по химии в прошлом году. «Ты должен понимать: все услуги – расходы». Сейчас деньги были нужнее, например, чтобы сгонять в магазин за добротными шмотками. И на свидание с Аней Глеб на всякий случай отложил три тысячи.
«Свидание? Или дружеская прогулка?» – снова гадал он, остывая на задних сиденьях в абсолютно пустом вагоне. «Концерт вечером». Глеб назначил себе пробежку на воскресное утро специально, чтобы сбавить волнение. И вроде Аня пару раз писала сама, даже прислала мем в тему про горе-рокеров. С другой стороны, она любила отвечать одними смайлами и тем самым резко обрывала беседу. Например, когда Глеб упомянул, что увлекается лыжами, последовала скобка. Просто очередная скобка. Видимо, лыжи не вызывали у Ани энтузиазма. А Глеб уже скучал по снегу. И туман за окнами напоминал ему плотную метель, которая зависла в воздухе, точно мир снаружи был зимний, но встал на паузу.
Трамвай выехал на проспект. Выплывающие из белизны магистрали и тротуары поражали непривычной пустотой. Настоящее человеческое затмение в городе, который врет, что никогда не спит, а сам дрыхнет утром по воскресеньям. Глеб наблюдал воскресную пустоту с нежностью. Слева – брежневские ульи-панельки, впереди – лужковский аляпистый торговый центр, а справа – дореволюционная, заново отреставрированная церковь Святой… э-э-э, как ее? Вот уж реально бес попутал забыть. Глеб ненавидел учить архитектуру для подготовки к ЕГЭ по истории. Там требовали сплошные факты безо всякого анализа. Но сочетание разных эпох в притихшей столице порой пробивало на мурашки. Город был чудо-музеем, а люди – материалом для экспонатов. Кто посетитель, кто ценитель эклектики? Трамвай свернул с проспекта, издали обогнул минималистично северный рынок, где покупатели по-западному не торгуются с восточными продавцами. Сквозь туман Глеб различил знакомый скверик с табличкой в честь видного коммуниста, но только сейчас понял, что совсем рядом – купеческий особняк. Увядшая лепнина, широкие окна слезятся, как глаза алкаша, желтизной от плохого водоотвода. Зданием госконторы особняк стал в тридцатых, да так им и остался. Одни названия менялись. Купца – училка обмолвилась как-то на краеведении – расстреляли в двадцать первом. То есть ровно сто лет назад. Раскулачили, наверное. Отец, помнил Глеб, выговаривал маме:
– Света, что ты несешь? Какое наследие? Твои дедушки раскулачены. Я в девяностых, Света, на чистой дури пошел служить, я думал, защищать буду страну новую! А они здесь, вот они, тут, приказывают мне тем же чекистским тоном. Церкви для виду строят, а так – скотские морды!
Глеб не помнил, что это был за год. Кажется, шестнадцатый. Май. Отец уже к тому моменту уволился. После Крыма решил уволиться. Он пришел забрать чемодан с одеждой, а мама зачем-то предложила ему остаться на обед. И он остался, но за едой мама заикнулась, что водила Глеба на парад Победы.
– М-да. Получается, твоя бывшая жена тоже скотская морда? – отвечала мама.
Позже до Глеба дойдет, насколько они сплелись, срослись за десять лет брака. И два душащих друг друга тополя у дикой трамвайной остановки будут всю жизнь напоминать ему о маме с отцом. Но тогда родители пугали:
– Какую, милый человек, какую на хрен страну ты так рвался защищать? Которая обманула бабусек ваучерами? Которая торчала и квасила дни напролет? В эту демократию ты верил? Я рада, что мы в соседних странах защищаем русских людей, которые не хотят жить среди кретинов и олигархов. Между прочим, у нас снова социальные льготы, например, мне за второго ребенка дадут денег, а я ведь еще могу, могу родить, но вот сто процентов не от тебя!
Второго ребенка мама так и не родила, зато спустя пару лет получила повышение. Отец же спустя пару лет кидал Глебу ссылки на пенсионную реформу и злорадно спрашивал: «Как там мамины социальные льготы себя чувствуют?» Мама заочно парировала: «Я о пенсии и не заикалась. Это вынужденная мера по вине папиных реформаторов, которые разбазарили промышленность. Учись, сынок, будешь понимать».
Глеб не хотел понимать. Его профилем была история, но, копаясь в прошлом, он ускользал от оценок, говорил по каждому поводу, что есть плюсы и минусы. Учителя не корили за такую бесстрастность. Глеб навострился выдавать двоякие формулировки, в иные почти верил. «Репрессии были излишни, зато жесткое руководство Сталина помогло победить в войне». «Реформы Горбачева привели к обнищанию и центробежным тенденциям, зато появились свобода слова и плодотворное сотрудничество с Европой». Конечно, иногда мрачные новости озадачивали вопросом, у кого все-таки больше правды. У красных? Белых? Консерваторов? Либералов? Так и теперь, проезжая старый купеческий особняк, Глеб на секунду впал в ступор, а потом в голове возник абсурдный лозунг, который ему последнее время особенно нравился. «Всех простить. За все наказать. От меня отъебаться». Володя смеялся на это, что у Глеба позиция прирожденного дипломата.
Маршрут, видимо, обновился, и Глеб не заметил, как вместо магазина возле дома приехал чуть ли не к Петровскому парку, сделав полукруг. «Странно, – подумал Глеб, выскакивая в спешке из вагона. – Похоже, тут раньше не было колеи».
Знакомый перекресток трех маленьких улиц чем-то тяготил. То ли туманом с его травянистым запахом, то ли деревьями, будто накрытыми низкими облаками. Топать до дома где-то минут двадцать. Глеб настроился опять пробежаться, но тут подоспел другой трамвай в нужную сторону. Трамвай словно подкрался, вынырнул из белой пучины – точно такая же обтекаемая выдра, как и предыдущий. Глеб запрыгнул внутрь. В вагоне сидели две старушки, укутанные в розовые платки. Они вязали спицами какие-то ворсистые тряпки.
– Доедет до «Савеловской»? – уточнил у них Глеб на всякий случай.
– Доедет, молодой человек, – ответили хором почти одинаковые морщинистые бабки. «Сестры», – смекнул Глеб и сел, как обычно, в хвосте, возле дышащего баней обогревателя.
Обычно сразу после пробежки Глеб не надевал наушники, потому что слушал в процессе бодрые, подгоняющие треки и хотелось пооткипать в тишине. Но тут обратная поездка затянулась. Глеб включил размеренно-веселый альбом джазовой группы, название которой всегда переводил про себя как нелепое «Плохой плюс». Вступительный треск перкуссии мигом навеял картину: на корабле высаживаются викинги – колонизировать почти безлюдную, щедрую золотом землю.
Глеб до конца не понимал, почему порой представляет всякие баталии, когда слушает музыку. И не то чтобы он хотел служить в армии. Тем более отец подарил ему военник на шестнадцатилетие. Без предупреждения. Намутил красную книжечку вразрез всем правилам, через многочисленных бывших коллег. Сказал: «Держи и пока ничего не спрашивай». Они тогда отмечали днюху Глеба вдвоем во вьетнамском ресторане. Отец ковырял том ям угловатой металлической ложкой, стараясь не запачкать фиолетовый пиджак с дорогими запонками, и Глеб, глядя на него, внезапно зарыдал.
– Ты чего ревешь? – обалдело уставился отец. – Сортиры мыть хочешь, Глеб? Так там за рев моментально…
– Да нет. Остро очень, – выдавил Глеб сквозь набившиеся в горло сопли.
– Странная, конечно, у вьетнамцев еда. Имбирь вон в суп кладут.
– Это тайский суп.
– А не все ли равно?
Дело было действительно не в армии. А в самом отце, в его запонках и в повадках. Глеб лишь подумал, что отец так хорохорится, поскольку пропустил гламурные, искрящие изобилием нулевые за портянками, сборами и отчетами. И вдруг нашло. Глеб не ждал слез. Нулевые виделись ему колхозным временем с плохим интернетом и вульгарными секс-иконами, но, казалось, даже в основе отцовской нелюбви к правительству лежала щемящая утрата прошлого.
Тем вечером Глеб остался у отца на ночь, в двушке на шестнадцатом этаже новостройки. Отец всегда показывал фильмы. В зале, где сетью ловушек из колонок и шнуров располагался домашний кинотеатр, стояли два кресла. Безупречно угольные, как и небоскребы, на которые открывался вид из окна. Отец смотрел исключительно авторское кино. Никаких сериалов, тут он по-армейски следовал интеллигентским правилам. Скорсезе, Тарантино, Серебренников, Кубрик, Муратова, Звягинцев – на некоторых фильмах Глеб начинал тупить в смартфоне уже спустя десять минут. В тот вечер он следил за экраном, не отрываясь. Выбрали «Заводной апельсин» Кубрика. «Название дебильное», – сказал Глеб. «Ты по одежке не суди», – ответил отец и щелкнул пультом, зажигая иконку «Смотреть».
Когда пошли титры, они принялись обсуждать сюжет. Глеб поддакивал отцу, говорившему о насилии, которое поощряется тиранией. А сам думал, что да,
Алекс делал стремные вещи, но хочется быть Алексом. Вернее, Глеб чувствовал то же глобальное желание: брать все, творить беспредел. Глеб с упоением читал о войнах, еще с детства. И в идеальном мире он бы хотел быть воином. Но не солдатом. Сражаться ради себя, ради трофеев. Как Алекс. Но служить, размышлял теперь, не Аресу. Афине. Аня, поклоняясь богине мудрой войны, в Глебовой фантазии с ней сливалась. И в том числе поэтому ее облик, слова и повадки так прочно засели где-то в легких – Аня-Афина будто бы обещала даже не любовь, а заветную мечту.
Глеб между тем прекрасно понимал, что воином он быть не может. Слишком много побочек, как выразилась бы грузная терапевтка. Тюрьма, мамина истерика, ранняя см… да какой ты воин, если от звона в ушах загоняешься? Эй! Проснись. Но Глеб не мог ничего с собой поделать. Он скачал в интернете «Бусидо», после того как отец показал ему джармушевского «Пса-призрака», и продолжал воображать себя то крестоносцем, то снова самураем, испытывая одновременно и тоску, и облегчение, и странную растерянность от того, что никем подобным не станет. Бороться будет в лучшем случае за столом переговоров в посольстве. В худшем – как все, сидеть в офисе с «Экселем», зарабатывая простатит к сорока годам.