Еще до гиперакузии Глеб постепенно начал слушать инструментальную музыку, отчасти подражая Алексу. Созвучные герою Кубрика кровавые фантазии давали странный кайф. Разве что Бетховен и прочие композиторы наводили скуку, поэтому в плейлисте обосновались жанры пофамильярней, чем классика. Джаз, фанк.
Когда трамвай довез до родной остановки, было половина десятого. Туман рассеивался. Глеб выскочил на углу, где яркой вывеской уже приманивал отъявленных забулдыг алкомаркет. Опаздывая к традиционному воскресному завтраку, Глеб оббежал выдру-капсулу и, пропуская на переходе фуру, мимоходом обернулся, заглянул в кабинку трамвайного водителя. Сквозь помутневшие от сырости стекла едва различимо просматривалась неподвижная мужская фигура – матовая, стертая, точно манекен укутали в служебный комбез.
Шумы и мелодии
Встретились на «Савеловской» у вокзала. Уже по дороге на «Флакон» было заметно, что Аня нервничает. То она озиралась по сторонам, то разглядывала свою одежду, стряхивая невидимую пыль с кричаще-бирюзовой косухи и зауженных джинсов. Глеб обрадовался: «Раз волнуется, значит, словилась не только ради концерта». И тут же возникло предположение, что, может быть, Аня просто всегда такая. В кафешке она торопилась на пару, в учебном театре спешила к метро.
С прошлой встречи Аня будто бы исхудала: скулы торчали, а губы обветрились рваной полоской. Глеб вдруг подумал, что, наверное, объективно Аня не очень-то и красива. Высокая и какая-то вся заостренная – не девушка, а готическая церковь.
– Ты не боишься темноты в городе? – спросила она, когда свернули на безлюдную улицу.
– Нет, – ответил Глеб. – Вообще, район спокойный. Разок одному парню ногу прострелили. Но я тогда мелкий был.
– Мне иногда кажется, что в подвалах таких домов живет гигантское чудище. И ночью оно выходит. И может забрать. Меня, например.
– Если чудище живет в подвале, оно слабое, – ухмыльнулся Глеб, косясь на самые обычные серые многоэтажки. – Там ведь темно, сыро и нет витамина D. Тебя оно не уделает.
– Я думаю, чудище позаботится, чтобы на мне были наручники.
– А как оно выглядит?
Аня не ответила. Возможно, отвлеклась, потому что как раз пришли. Теплый сухой день сливался в бежевый закат, обещая холодную ночь, и в сумерках «Флакон» походил на военный форт из какой-нибудь игры. Только в железных фургончиках вместо боеприпасов была еда. Например, тот же поке. А в краснокирпичном штабе стояли вешалки и стеллажи с одеждой. Собственно, Глеб зазвал Аню именно в это место, потому что считал его обителью всяческой моды.
– Круто, что народу мало.
– Сюда у меня мама однажды выступать ходила. – Аня остановилась возле логотипа из трех розовых штрихов. – Говорят, их теперь закрыть могут.
Она рассматривала темную стеклянную дверь рядом с логотипом телеканала, словно за ней была не лестница, а шифр, древние письмена-подсказки, которые стоило разгадать.
– Ты был зимой? – спросила Аня куда-то в пустоту, застопорившись на полуслове, но так, что Глеб все равно понял, о чем идет речь. – Меня не пустили.
– Меня бы тоже не пустили. Я, если честно, и не рвался митинговать.
– Почему?
– Политических разборок я конкретно насмотрелся дома. Еще и на улице смотреть?
– Резонно. Только там не разборки, а русское рулетище. Типа с болью и унижением вместо патрона.
– Тогда вообще странный прикол.
Аня стала молчаливой, будто бы потерянной, и Глеб поторопился увести ее на концертную площадку. Компания там собралась попугаистая: стареющие хипстеры с холеными бородками, стройные студенты со скейтами и сутулые студенты с наплечными сумками, печальные девушки с блестками на лице и нарочито веселые девушки с дымящимися айкосами. Встречались и явные Глебовы ровесники, и динозавры-говнари, чьи шипастые напульсники в сумерках легко было спутать с кастетами.
Чуть ли не единственная из всех, Аня надела респиратор с красным пятачком-фильтром. Глеб тоже принялся шарить по карманам в поисках маски – обычной, по сути, медицинской тряпки на лямках. Ладони потели, не чувствовали, где проездной, а где просто ткань джинсов. Аня встала чуть поодаль и уткнулась в смартфон. «Сейчас она решит, что я верю в чипирование, – подумал Глеб. – Или, наоборот, может, лучше не позориться с мятой маской?» Пока Глеб копошился в карманах, Аня изучала что-то в смартфоне и вдруг подпрыгнула в своем респираторе, как поросенок.
– В номинации! Сразу в двух! – Она радостно приобняла Глеба, отчего тот невольно отстранился и тотчас мысленно себя за это обругал.
– Что такое?
– Давай встанем вон, где потише, объясню. – Аня стянула респиратор на подбородок.
Они отошли к длинной одноэтажке, в дальнем углу которой зияла яма, раскопанная ремонтниками. Аня снова и снова заглядывала в смартфон, набирала кому-то краткие торжествующие сообщения.
– Мой проект с одеждой а-ля гранж получил номинашки на хорошем конкурсе. У меня «Дебют» и, слава богам, «Альтернатива». Там топовые перспективы могут быть для номинантов. Если лауреатство, еще и бабки.
– Я гранж в основном как музыку слушал, – сказал Глеб.
– И кто, по-твоему, круче всех?
Вопрос был, очевидно, с подвохом. Но «Нирвану» Глеб и так бы не выбрал. Кобейн казался ему неопрятным торчком. А из остального гранжа он знал только одну группу.
– Pearl Jam, – произнес Глеб с натренированным на курсах британским акцентом.
– Точно! – Аня отвлеклась от чтения сайта, где выложили список номинантов. – У них мелодика грубая, как надо, но при этом Веддер умеет в нормальное пение.
– Вообще, мне показалось, что их альбом первый… – Пытаясь объяснить, что имеет в виду, Глеб рыскал глазами в поисках подсказки, но взгляд упирался то в толпу, то в дорожную яму. – Как такой карьер… песчаный и глубокий. Похожее бывает от некоторых треков «Бульвара». Пока слушаешь, ты вроде карабкаешься из карьера, с трудом карабкаешься, тонешь в песке, но поднимаешься наверх. Или как будто в яме разгребаешь дерьмо лопатой. Но разгребаешь. Не закапываешься в нем.
Аня посмотрела на Глеба, будто последнюю фразу сказал не он, а какая-то деталь его одежды или, допустим, нос.
– Да ты прям чувствуешь. Мое уважение. – Губы сжались в полуулыбке. – Нет, я серьезно.
Концерт был ужасен. Небритый мужик мотался по сцене пельменем, будто не знал, куда положить микрофон. Он орал не в ритм, причем орал всякую лирику, то про расставание, то про какую-то «золотую крошку». «Главное, самому не наговорить ничего такого», – стыдился Глеб, как если бы группа выступала от его имени. И хотя гитаристы с барабанщиком играли сносно, а соседи-скейтеры умудрялись даже дрыгаться под нехитрые запилы, после третьего трека Глеб наклонился к Аниному уху и сказал: «Если хочешь, уйдем». Она согласно кивнула.
– Шум реально, а не музыка, – заметила Аня по дороге. – Правда, иногда шум бывает искусством. Типа там нойз, например.
– Не. – Среди многоцветья бутиков Глеб ощутил странную уверенность; о жанре нойза он только слышал от Нади, и в целом слово ассоциировалось у него с олдскульным рэпером. – Я думаю, нойз и есть как раз музыка. Просто музыка, которую слепили из шума, переделав его в мелодии. А сам по себе шум – противоположность музыки. Он всегда нелогичный и тупой. Головная боль.
– От нойза, – Аня недоверчиво прищурилась, – башка может болеть, что дай боги. Там скрежет и свист.
– Но ты ждешь это. И звуки упорядочены уже конкретно тем, что их запихнули в трек. А шум – незваный гость.
Аня остановилась. Они снова проходили студию с розовым логотипом.
– Вот, – указал Глеб в сторону офиса телеканала, – и всю политику я игнорю, потому что их споры вечные для меня как шум.
Он резко замолчал, испугался, что тирада получилась чересчур лихая. Но Аня ответила скорее сочувственно:
– Я бы поделилась кое-чем по этому поводу. Только давай решим сначала, куда пойдем. Ты ведь хотел поке?
Глеб обратил внимание, что Аня кутается в косуху. Ближе к ночи заметно похолодало, а поке бы пришлось жевать на улице.
– Наверное, погода не для поке. А ты бы куда хотела?
Аня вздрогнула, будто не желала отвечать:
– В киэфси. Тут есть рядом?
– Прямо через дорогу. Может, застегнешься?
– Нет. Мне нормально.
– Могу вообще дать пальто.
– А сам в чем останешься?
Курицу в панировке Глеб на деле терпеть не мог. Зато идти туда действительно было близко, и уже через пять минут капиталистическая версия Троцкого приветствовала ехидной улыбкой. По пути Глеб ломал голову, уместно ли платить за двоих. Мама и отец называли это хорошим тоном, да и Вика, он помнил, убеждала, что раздельный счет на свиданиях – некруто. А вот Надя, несмотря на вечное безденежье, башляла принципиально сама и однажды при Глебе окрестила Володины попытки угостить ее раменом «сраным одолжением». Глеб не жалел денег, но спрашивать Аню напрямую стеснялся, как если бы такой вопрос был официальным заявлением: «Коллега, в данный момент я намерен к вам клеиться. Что скажете?»
– Надо, чтобы кто-то последил за вещами, пока заказываем, – пробормотала Аня, швырнув косуху на диван у единственного свободного столика. О каких вещах идет речь, кроме той же Аниной косухи, которую спокойно можно было бы пока не снимать, Глеб не понял. Но повод избежать неловкостей с оплатой нарисовался отличный, поэтому он согласился:
– Давай сгоняю и возьму, а ты посторожи. Ты что будешь?
– Твистер. Неострый. И чай. Зеленый, если есть.
Небольшое помещение строило из себя американский салун, но среди ковбойского интерьера сплошь и рядом проскальзывала слепящая, фастфудная краснота логотипов и объявлений. Отстояв очередь, Глеб так и не придумал, что взять, кроме такого же стаканчика чая, как у Ани. Колу он, как подобает зожнику, презирал.
«Наверное, странно, что я не ем ничего, а она ест», – мелькнула идея в духе маминых назиданий. И испарилась. Ане было все равно. Она жевала свое подобие шаурмы с неподдельным аппетитом и одновременно трепалась, измазываясь в майонезном соусе, роняя крошки на стол и себе на джинсы. «Вот она и есть мелодия, не шум», – думал Глеб, чувствуя, как что-то требует действовать уже сегодня. Но поцеловать Аню значило прыгнуть с вышки. Прыгнуть в мутную воду, температура которой сродни коту Шредингера – одновременно и теплая, и обжигающе ледяная, словом, она неизвестна, пока не прыгнешь.