– Я тоже устаю иногда от споров. – Аня откусила разом чуть ли не четверть ролла. – У нас же сейчас постправда, и мы носимся… не со своими правдами даже, а с идеальными моделями мира из головы.
– Мне кажется, дело вообще в интернете, – сказал Глеб. – Много людей сразу слышно. А у меня и дома раньше…
– Да ну, не в технологиях дело. Они – всего лишь огромное результатище чьих-то идей.
Глеб хмыкнул:
– Угу, а по цивилизационной теории – у нас на курсах рассказывали, – какие технологии, такое и общество.
– Одно другому не мешает. Проблема во взгляде. Мы приучили себя, что мы центр Вселенной. С эпохи Возрождения. Ты, как историк будущий, должен знать.
– Дипломат, – поправил Глеб.
– Ну или да. По-любому наша проблема в том, что мы считаем себя пупом земли. Ценим субъективность и смотрим из себя типа, снизу. А надо опять сверху попробовать. Или лучше сбоку.
– Ты же политеистка, – подколол Глеб. – В Ренессанс возрождали античность твою любимую.
– Там по-христиански ее возрождали, – спокойно объяснила Аня. – У христиан же все либо высокое, либо низкое. Либо ад, либо рай. Либо палач, либо жертва. И центр – либо человек, либо Бог. По-политеистски на мир смотреть – это именно сбоку.
– Как?
Аня взяла сразу четыре салфетки. Вытерла руки и лицо, достала из кармана антибактериальные влажки и стала драить ими стол, распространяя мыльно-озоновый запах.
– Наверное, это когда в центре и люди, и боги. Тру политеисты умерли давно. Но я стараюсь понять. Ладно, чего гружу тебя. Расскажи лучше, как в театралке дела. Вы сейчас что-то ставите?
Пока убирали подносы и выходили, Глеб объяснял, почему ему не понравилось на актерских курсах, стараясь не показать себя неженкой. Улица обдала автомобильным гулом и холодным, трясучим ветром. Вечер будто поторапливал машины, отблески фар высвечивали цветомузыкой уже совсем зеленые кроны деревьев.
– Не знаю, – сказала Аня. – Я думаю, тебе бы пошло играть в театре. А лучше в кино. Ты фактурный – для актера идеально.
Она затормозила, видимо соображая, где метро, хотя проход в подземку маячил снующими людьми совсем близко.
– А ты тоже… – выдавил Глеб, потерявшись на середине фразы.
– Чего я тоже? – Аня повернулась к нему с веселым любопытством, и стало ясно, что пора решать, прыгать с вышки или не прыгать. Глеб мысленно разбежался и прыгнул. Получился скорее не поцелуй, а касание сухих губ почти такими же сухими губами. Похожим аккуратным движением иногда убирают застрявшее в чьих-то волосах подушечное перо.
– А ты молодец, – сказала Аня.
– Тебя проводить? – спросил Глеб и услышал утвердительное угуканье.
Обещание
Приглашение. Вот уж чего Глеб не ждал. Так обычно в сериалах делают, после того как в баре наклюкаются. Взрослые делают. Хотя постойте. Ане восемнадцать. Неужели настолько быстро все легчает, когда год рождения вычитается из текущего года, оставляя палочку с вертикальной бесконечностью?
Бесконечно долго ехали в вагоне, сидели полуобнявшись, и было даже жарко. Болтали про преподов, о насущном. Аня сказала, что живет в квартире покойного дедушки. Глеб сказал, что у него тоже оба деда умерли, давно, оба от инсульта. Потом опять говорили про учебу, смешливо жаловались. На «Теплом Стане» народ из вагонов посваливал, Аня сняла респиратор, и поцеловались наконец нормально, с языком. «Вот он, оказывается, какой, “Теплый Стан”», – радовался Глеб. Говорят обычно: заводит. Заводит она или он. Но человек – не заводной апельсин. Завести его нельзя. Зажечь можно, как звезду у Маяковского. Глеб зажегся. До «Ясенево» пара минут осталась, а он думал, упадет в обморок на креслах драных, под свист состава. Думал, что все, допрыгался – готическая церковь. В ней, как водится, свежо и кружится голова. И вроде Аня курицы тошной поела недавно, а не скажешь. Свято место всегда чисто. Почти как улицы в Ясеневе. По улицам они шли мимо длинной стены из плотно стоящих подряд высоток. Шли за руку, и некоторые высотки тоже друг за друга держались арками. В одну такую арку Аня увела спустя пару кварталов – три одинаковых двора замелькали чередой. В Ясеневе Глебу все казалось одинаковым, как будто строители в реальности овладели копипастом. На четвертом дворе Аня махнула рукой в сторону подъезда, который Глеб вроде уже пару раз видел за последние минут пять. «Вот мой дом». Ничего особенного. Островерхая крыша навеса, скалится кодовый замок. Глеб тут погнал прощальную мантру: «Встретимся на неделе, как приду, обязательно напишу». Аня театрально зевнула: «Зайти ко мне ненадолго не хочешь?» Глеб учуял, что отказываться не стоит. Согласился.
Лифт был в допотопном стиле, тросами и балками наружу. Коробка на виселице. Внутри не целовались, потому что банально. Целовались уже в прихожей. Квартира – двушка на советский лад. Лакированный стол в гостиной, на столе серебристый макбук уснул пришельцем из будущего. Помыли руки по очереди, а потом заварили на кухне чай. Черный чай Аня не пила, предложила на выбор: зеленый или иван. Глеб выбрал иван, как выяснилось, не зря – тот отдавал кислинкой и свежим сеном. Потом, как сено несвежее, хрустели красные пуфики. На них переместились, когда Аня показывала свою комнату. Полулежали, целиком обнимались. Глеба поразила люстра – уменьшенная модель хрустального архипелага. Он пытался на люстру смотреть, но слепило. Немудрено – восемь ламп светятся.
– Трудно смотреть на солнце, – сказал. И добавил: – Сегодня вообще как-то трудно. Кажется, кругом солнце.
Аня ответила матерной рифмой к «солнцу» и начала опять про гранж:
– Надо написать старшекурснице одной, она обещала пригласить, если что. Мы сделаем коллекцию, может, и для «Енота». А то «Енот» загибается. Это дизайнеры такие питерские, типа профсоюзище у них топ, кооперация… по крайней мере, стоит попробовать. И мне еще зачет должны, я надеюсь.
Глебу нравилось, как она говорит. Нравилось, как Аня делает паузы, как звучит голос, как двигается лицо: рот, скулы, брови. Это зажигало его не меньше, чем Анина внешность. Глеб слышал как-то, что женская красота в первую очередь считается визуальной. Тут эта гипотеза рушилась на глазах, вернее на ушах. Едва Глеб напомнил, что метро закрывается через полчаса, но он может вызвать такси, Аня ответила: «Хочешь, оставайся у меня до утра». И Глеб опять поцеловал ее, и Аня погасила большой свет, оставив ночник. В полумраке раздевались одновременно, косились друг на друга – следили, как бы не перегнать визави. Все изменилось, как только упали на плед, и ночник Аня тоже выключила. Глеб чувствовал колючее, потом алкогольно-ягодное, хотя никто не пил, потом началось гладкое с теплым, потом секунду он гадал, правильно ли зажал резервуар, а то вдруг воздух не выпустил, но сразу забыл об этом – осталось гладкое, потом туманное острое морское, потом ненадолго возникло шершавое холодное, он чувствовал горькое-кислое-сладкое-соленое разом, чувствовал ветер, какой-то пыльный чулан, даже каштаны чувствовал почему-то пятками.
Не чувствовал он, правда, при этом толком ни себя как такового, ни Ани.
Когда Глеб вернул свет, чтобы найти разбросанную по комнате свою и Анину одежду, ему показалось, что все видимое бесстрастно и скучно, а по-настоящему сексуальна темнота. Была только что. Глеб выкинул презерватив в мусорку, собрал одежду и снова лег, натягивая трусы. Вспомнил, что смартфон в джинсах вибрировал, когда доставать его было неуместно. Аня прильнула задумчивым эмбрионом. Глеб в тот момент подумал, что никакая перед ним, конечно, не Афина Паллада, а нежная девочка, может быть, в чем-то даже младше него. Он вдруг пообещал себе, что не бросит Аню первый. Пообещал с той кинжальной ясностью, с какой дают клятвы, хотя слова «клятва» в голове не звучало. Он спросил:
– У тебя получилось?
– Никогда так не интересуйся, – поморщилась Аня. – Если не любишь вранье слушать. Но раз уж мы с тобой два человека в поисках истины, скажу вот что: в целом было прекрасно, хотя в следующий раз можно помедленней.
– Я просто девственник. Был, – признался Глеб.
– Я тоже была. Год назад.
Глеб смутился и решил сменить тему:
– Мне, видимо, родители звонили. Надо им набрать.
– Ага, я слышала, как жужжит. Мне тоже, кстати, надо отписаться, добралась ли до дома. Я же типа праздную свои номинации и рискую напиться в дуплище. А ты можешь пока на кухне со своими поболтать.
Звонил отец. Четыре сообщения и три пропущенных. Глеб должен был ночевать у него, якобы после встречи с друзьями. Рассказывать родителям о свидании не хотелось, так как было опасение устать от расспросов.
– Привет, пап. У меня все в порядке. – Глеб сидел в одних трусах на жестком табурете около вытяжки.
– Ты живой? Еще пару часов, Глеб, и я бы звонил Василичу из ментовки, чтобы тебя искать. А ты знаешь, как я не люблю возиться со знакомыми из ментовки.
Отец говорил сердито, но спокойно. Видимо, не волновался, понимая, что Глеб скорее всего тупо загулял на вписке.
– Угу. Вообще я не думал, что так получится… просто… у меня появилась девушка, и я у нее сегодня.
– Какая девушка, Глеб, ты бухой, что ли? Скажи адрес, я за тобой заеду. Или вызывай такси и сам приезжай. Мигом.
Глеб оторопело сглотнул слюну. Покидать Аню почти сразу после секса казалось чем-то ужасно неправильным.
– Извини. Я не могу от нее уехать прямо сейчас. Некрасиво будет.
– А то, что ты обещал ко мне прийти в одиннадцать, Глеб, а уже час ночи, красиво? – не отступал отец.
– Нет, извини, просто…
– Дуй ко мне без разговоров. Если барышня твоя реальная, не обидится. План был, что ты сегодня у меня.
Глеб ощутил невыносимую, давнюю тяжесть, будто у него на плечах лежал гигантский мешок с картошкой, который он раньше отчего-то не замечал. Мешок хотелось скинуть. Помолчав в трубку несколько секунд, Глеб сказал:
– Нельзя всегда по плану. Может, сделаем исключение?
Отец продолжал ругаться, доказывать свою правоту и, вероятно, добился бы результата, но Глеб ему больше не ответил. Он сбросил вызов, потому что за стеной раздался краткий выкрик и громкий треск. Уши дернуло давней знакомой – колючей проволокой. Глеб оставил смартфон на кухне и побежал к Ане.