Последние сообщения Глеб увидел, когда поднимался на эскалаторе.
– Тело… душа… Мне для начала денег надо просто.
– А кому их сейчас не надо, молодой человек! – усмехнулся позади ехидный голос. Видимо, Глеб, увлекшись, прокомментировал сообщения вслух.
Он обернулся. Старушка в теплом не по погоде, крупной вязки берете облокотилась на поручень и щурилась так, что почти не было видно ее глаз. Глеб не стал отвечать ей. Заметил, Надя написала: «Извини, я не знала, что там мошенники. А в баре пивном поработать не хочешь? Никакого договора, но все проверено. Мой знакомый бармена ищет. Две штуки за смену». Глеб честно ответил Наде, что пока ему подойдет любой вариант, хотя по деньгам маловато. Затем он ответил Ане, что рано или поздно они обязательно увидятся, нужно лишь пару-тройку месяцев потерпеть. И понял, что, вероятно, испытывал ощущение, похожее на Анину пространную мечту. Испытывал в их прощальную встречу.
Аня и ее родители уезжали через Минск, поездом. Боялись лишних проверок и лишнего внимания, хотя никаких подписок с них не брали. Аня не захотела, чтобы Глеб провожал ее до вагона. Мама Глеба свинтила как раз в командировку в Суздаль, и Аня предложила: «Давай просто я от тебя на вокзал?» Глеб согласился, и она приехала к нему, одетая в собственную рубашку на молниях, вела за собой оранжевый чемодан, словно палицу. Глеб впервые в жизни зажарил стейк из лосося, кисловатый от выжатых лаймов. Аня долго хвалила Глеба за ужин, а Глеб отвечал, что просто внимательно смотрел рецепт. У него высушились руки, то ли от лаймового сока, то ли от нервяка: подушечки пальцев затвердели. Вдобавок накануне Глеб спал плохо, ощущал себя странно и половины разговоров не запомнил. Зато он запомнил, как около полуночи, когда Аня бодрствовала под ним на узкой кровати, остановился и почувствовал, что тело живет будто отдельно, будто он им управляет из полярной метеостанции или вроде того, но и член, и губы, и руки, и голова – все не он, а инструмент, нужный, чтобы связаться с Аней на другой такой же станции. Тут я мог бы, наверное, дописать, что Глеб чувствовал себя роботом, но это его состояние было, конечно, одушевленным.
Утром он провожал Аню до такси. Лифт сломался, спускались по пропахшей бычками лестнице, и чемодан с оскорбленным грохотом спотыкался на ступеньках. На первом этаже Аня решила, что пора прощаться. Отметила: «У тебя падик типа барочной башни». Глеб отмолчался, думая, что надо будет Аню вернуть обратно, из той башни, куда она едет. «Может, если я прилечу летом, уговорю ее назад вместе? Скажу: я к тебе смог, а тебе ко мне теперь как, слабо?»
Наследник
С Надиной помощью Глеб устроился в бар к одному усатому мужичку, ее старому знакомцу по речным сплавам. Насчет оформления мужичок не парился и пообещал платить наликом в конце недели. Мужичок был увлечен бутлегерским подпольным романтизмом, да и Наде, буквально вытащившей его на позапрошлогоднем кавказском сплаве из-под коряги, куда байдарку засосало горным течением, считал себя должным, поэтому на свой смягченный авосем страх согласился взять не совсем совершеннолетнего Глеба. От Глеба требовалось носить маску и работать строго до одиннадцати вечера. Глеб не возражал. Пиво он не любил, шумные посиделки не любил тоже, а потому и сверхурочные налей-подай его нисколько не привлекали.
Бар находился во дворике на «Менделеевской», хотя, согласно стереотипам, больше бы ему пошло находиться в древней Спарте. Квадратное подвальное помещение, крошечная подсобка с раковиной для мытья бокалов, холодный вечножурчащий туалет. Кроме стойки, высоких стульев и длинного холодильника, ничего толком не было. И быть не могло – по вечерам, когда набивался народ, теснота становилась удушливой. Работа напоминала Глебу очень долгие уроки физры с элементами простейшей математики: таскать кеги, носиться с бокалами, а по вечерам забивать в таблицу хозяйского ноута, какое пиво за сколько продано, и подсчитывать выручку.
Первую неделю Глеб должен был учиться у сменщика. Выглядел тот каноничным барменом: хипстерская бородка, тучное телосложение, низкий голос. Только сменщик тоже не любил пиво. Он любил залипать в интернете. Приходил Глеб, когда его напарник уже сидел за стойкой и пялился в свой андроид, широкий и темный, как библия среднего формата. Ассоциация с библией возникала у Глеба неспроста. От сменщика несло странным запахом, напоминавшим разом и мяту, и церковный ладан. «Помоешь со вчера посудку? Я пока кеги проверю…» – говорил напарник. Никакие кеги он, естественно, не проверял, а записывал на свой счет одну из пестрых бутылок лимонада и цедил ее часами, продолжая листать ленты соцсетей. Пока народу было мало, Глеб действительно чему-то учился, методом тыка. Например, к третьему дню выяснилось, что до шести вечера следует протереть все бокалы и проверить последний, популярнейший пятый кран, куда ставили пшеничные лагеры, – хватает ли пойла. После шести пригоняло много клиентов. Вернее, не клиентов, а гостей, как в первый же день поправил Глеба сменщик. «Клиенты у проституток», – заявил он презрительно.
С наплывом гостей сменщик становился нервный и материл Глеба по любому поводу. То Глеб слишком медленно льет, то бокал-пинту схватил не за основание, а сверху, пальцами за края. «Ты что, сдурел? Гости после твоих культяпок пить будут?» – ругался сменщик. Глеб нес бокалы, чтобы помыть, но напарник никаких объяснений не слушал.
Владелец приходил редко. Сверял бухгалтерию, оценивал чистоту и почти не задавал вопросов, но и не придирался. Как следовало из его скупых реплик, бар он открыл за месяц до первого локдауна. Усатый мужичок был трудовой лошадкой с расхожей мечтой трудовых лошадок: топ-менеджер в крупной фирме, который хотел намутить свое уютное местечко с литрболом и вакханками, бросив занудный офис. Однако из-за карантина убытки оказались лютые, так что через год усач вернулся в родную корпоративную гавань. Вернулся не без облегчения. Бдить за стойкой его задолбало, а продавать пивную, признав поражение своей мечты, было стыдно. Он стал искать барменов, причем как можно более непритязательных.
По дороге на работу Глеб изучал ассортимент напитков, которые продавал, официально не имея права покупать, и чей дрожжевой, гниловатый запах не торкал вопреки мифической сладости запретного плода. Запрета для Глеба на деле не существовало. По легенде ему было восемнадцать, и гости иногда предлагали глотнуть то эля, то лагера. Глеб научился различать сорта по запаху и цвету, а сам пробовал что-то редко, когда очередной дотошный пиволюб говорил, надеясь на скидку: «Бражкой отдает, реально, хлебни вот сам». Какие-то тонкости Глеб так и не понял. Например, разницу между портером и стаутом.
– У вас есть стаут, некрепкий и несладкий? – спросил однажды сутулый тихоня, пришедший с компанией таких же тихих, а потому приятных парней. Глеб работал самостоятельно первую неделю.
– Стаута нет, но могу порекомендовать портер. Он с ячменной горчинкой, вообще очень питкий, – щеголял Глеб заученной терминологией.
– Портер не катит. Мне нужен стаут. Овсяный, – настаивал на своем сутулый гость.
– К сожалению, ничем не могу помочь. Все стауты сейчас от восьми градусов, обычные разобрали.
– Да отстань ты от него! Не варят больше у нас нормальной овсянки… – с грустью объяснил сутулому его приятель, видимо знаток, из так называемых биргиков.
Биргики не были основной аудиторией маленькой пивной точки. Чаще всего наведывались непривередливые офисные мужики под сорок. Они заскакивали на пару часов, чтобы застрять между экраном компьютера и экраном домашнего телевизора за литром-другим. Когда литр-другой кончался, их глаза увлажнялись и смотрели на холодильники, будто те тоже превратились в экраны. И тогда Глеб думал, что на самом деле эти мужики мечтают остаться здесь навсегда, и если бы изобрели для них рай, то бар послужил бы его тизером. В какой момент получилось, что вокруг не оказалось ничего лучше пива? Скрашивало оно им душнилу-жену или путану-работу, или нет, конечно, сложнее – не скрашивало, не было вовсе дополнением, а было единственным прочным фундаментом? Многие из гостей ведь не смахивали на алкоголиков. Не все могли похвастаться пузом или одутловатостью, но перед уходом из бара и те бросали взгляд пожилой собаки, которая пронюхала, что ее ведут на прививку. В хорошем настроении Глеб воображал себя жрецом, передающим пастве заветный кусочек рая. Потом церемония закруглялась, он сосчитывал денежные дары, снимал фартук-рясу, приводил в порядок храм, запирал его на сигнализацию и выходил через переулок навстречу ночной Новослободской.
После смены правую руку постоянно хотелось держать разогнутой, иначе она, отяжелелая, чесалась на сгибе. Сильнее всего ныли ноги, от одежды пахло хмелем, а от свежего воздуха кружилась башка. Глеб садился на последний электробус и включал рэп: слушать инструменталы в таком состоянии не тянуло. «Бульвар Депо» читал, что за ним едет катафалк. За Глебом ехали следом чьи-то голоса, догоняли неразборчивым пчелиным роем. Звуки, правда, больше не били в голову, напротив, десятичасовая смена в душном баре притупляла слух, словно погружала под воду. Бубнеж гостей не запоминался. Впрочем, и гости попадались разные.
Один был очень высокий и румяный. Пришел, чтобы надраться, просидел до закрытия и под конец чуть ли не дремал. Глеб даже помогал ему вызвать такси.
– Ты молодой. Наливаешь тут, а тебе бы сейчас, друг, на площадь… – вываливались из румяного слова, когда он пытался застегнуть рубашку.
– Зачем на площадь? – устало спросил Глеб.
– Этих фашистов свергать. Слышал, скоро специальные коды? Коды введут на каждого, друг. Чтоб следить…
Глеб слышал. QR-коды обещали ввести в ближайший понедельник.
– Я переболевший, мне все равно.
– А ну и что? Переболевший! – Хотя такси румяного уже подъехало, он стоял у двери, не спеша уходить. – Тебе с этим жить еще, друг. Ты этого дерьма наследник. Как один священник в Германии… сначала за коммунистами, потом за евреями, а потом…