Глеб согласно закивал. Голова гудела. Разгоряченная ракетка плашмя рухнула на стол. Володя тем временем застыл у приоткрытой двери в коридор, шепотом кому-то что-то втолковывая.
– Кто там? – спросил Глеб, откашлявшись.
Вместо ответа дверь распахнулась настежь. На пороге стояла Надя. Она опиралась о косяк, будто была готова вот-вот упасть. Длинный хлопковый шарф свисал с расстегнутой беговой куртки и доставал до пола.
– Ты чего встала-то, проходи! Может, чай? Есть кулер в этой мажорной школе? – пустился Глеб в гостеприимство, лишь бы не возвращаться к игре. Володя молча провел Надю под руку к окну, чтобы усадить на маты. То, что Надя зареванная, пусть и тщательно вытерла слезы, было понятно сразу – по ее скованным движениям и красноватым глазам.
– Мне бы просто воды, – выдавила она по пути в сторону Глеба.
– Кулер внизу, под лестницей, – уточнил Володя, желая, видимо, остаться с Надей наедине.
Глеб послушно выбежал в коридор, а затем спустился на один пролет к площадке, где стоял во мраке кулер, отчего-то булькающий. Электронные часы над кулером показывали красными точками ровно семь вечера и почему-то внушали страх. Набрав опустевшую литровую бутылку и отдельный стаканчик для Нади, Глеб ринулся назад и едва не пролил на темной лестнице воду.
– Я не в истерике. Я просто охренела немножко. Ой, ладно… – объясняла через виноватые паузы Надя, когда Глеб вернулся. Она раскинулась на матах, утомленно прислонившись к стене, и ее глаза притворялись стеклом. Володя восседал на козле, как судья, вид у него был совсем не утешительный.
– Родители? – спросил Глеб, протягивая стакан.
– Просто, блин! – Надя принялась жадно пить и тереть свободной рукой глаза. – Они сказали, если я не пойду на кодерку, выселят меня к бабушке. Железно. Работать либо жить на ее пенсию. А там собаки и воняет.
– С компами ты вообще не хочешь? – уточнил Глеб.
– Программисткой – точно нет! – крикнула Надя. Она согнула колени, собираясь в комок. – Я не знаю. Наверное, хочу на лодке кататься. Катать людей. И получать от них бабки. Или на катере. Хочу в мореходство, короче, капитанкой.
– И еще скандалить, – добавил Володя.
– Да, – сказала Надя. – А образование… пошло оно.
– Ты же отличница, – заметил Глеб.
– И что? И физику знаю, и литературу. Только очень скучно. Неживое либо старье какое-то.
Надино веснушчатое лицо покраснело еще сильнее, съежилось, и, чтобы не дать ей опять заплакать, Глеб решил сменить тему.
– Бывает. Я вот не понимаю, как понравиться новой знакомой. У нас то ли свидание, то ли дружеская встреча.
– В смысле? – встрепенулся Володя.
– В смысле она себя ведет мутно, вроде без намеков, но согласилась погулять. А я не пойму, мне флиртовать пока или сразу действовать, а то вообще перегорит.
– Понаблюдай за ней, – произнесла Надя, которая резко успокоилась и сосредоточенно затеребила шарф. – Если она совсем застенчивая, так и скажи, что она тебе нравится. Но, блин, без пафосных признаний. Просто. Посмотришь на реакцию.
– То есть лучше прям словами говорить?
– Конечно! – Надя допила воду. – Ты же не в курсе, может, она не готова к прикосновениям. Тем более на втором свидании. Мой совет: говори, а не лезь лизаться. Но круто, что ты такими вопросами задаешься, между прочим. Ты чуткий чувак.
– Меня тупо волнует, как будет больше шансов, – сказал Глеб, не до конца понимая, честен он или рисуется.
– Ну что за пикап-тренинг! – Володя слез с козла. – Все по ситуации ясно будет. И надо валить отсюда. Скоро уже восемь, пора проветриться.
Глеб и Володя проводили Надю до дома, в основном разглагольствуя по пути о том, что Наде есть смысл сдавать географию и пробоваться на туризм. Лодка, вода, путешествия, эмоции – крутая тема. Надя ворчала: «Какой туризм! Границы закрыты». Володя успокаивал: «Наверняка откроют к осени, сейчас болеют мало и вакцины колют». Глеб все больше молчал, смакуя в уме Надин совет. Он вспомнил, что отец, наоборот, издавна рекомендовал не трепаться о чувствах. «В момент признания, – говорил он, – ты должен показать, Глеб, а не рассказать, чего тебе нужно. Если разводить болтологию, дама неосознанно решит, что ты болтать с ней и намерен. А ты ведь хочешь не только этого, правда? Так что ловишь момент и берешь за руку. Если нет протеста, то медленно целуешь». Звучало по-своему логично, но как-то странно. Или просто стремно.
Когда Надя одарила прощальной улыбкой и скрылась в подъезде дряхлой пятиэтажки, Володя и Глеб мрачно переглянулись.
– К метро?
– Пошли. А ты правда загнался из-за свидания? – спросил Володя. – По ходу пьесы поймешь наверняка.
– Опять у тебя везде пьесы…
Надя жила в неказистом квартале. Фонари превращали темную улицу в подобие галереи, высвечивали желтоватыми островками то кусок неровного тротуара с лужей, посреди которой тонула газета, то брошенный кем-то дырявый ботинок у полуголого дерева. За поворотом маячил длинный торговый центр с пестрыми окнами, круглосуточными ресторанами и банкоматами, но до него, казалось, топать целую цивилизацию.
– Запал я на эту Анну вообще. Вот и волнуюсь.
– Так оно и великолепно. Мне кажется, ты просто планируешь до кучи. Живешь в будущем постоянно.
– А мне и настоящее не очень. – Глеб вспомнил, как мешало цоканье мячика играть в теннис.
– Планы по дрисне мешают в том числе будущему.
– Чего? – не понял Глеб.
– Ты тушуешься от всякой мелочи: ой, а целовать ли мне ее на свиданке? Надо соображать, чего хочешь от жизни. А то станешь, как Надя, потерянным парусником. Я вот не понимаю, что с Надей делать. Она второй раз за неделю в слезах.
– В смысле, стану потерянным? Я в МГИМО хочу.
– Почему? – оскалился Володя раздраженно.
– Потому что там круто! И дипломатом быть прикольно. Сто раз обсуждали.
– В том-то и фишка: ты просто хочешь, чтобы круто и прикольно. Помнишь, как Вика про все говорила: круто-некруто? Вы поэтому, наверное, и сошлись.
– Вот сейчас обидно было, – сказал Глеб.
– Надо понять свое «круто». Я, например, не скрываю, я – властное тщеславное дерьмо. Мне нравится, что меня знают всякие люди, которых я не знаю. Люблю внимание. И быть главным.
– И поэтому ты ведешь сраный тик ток, где открываешь рот под мудацкие песни.
– И поэтому я веду сраный тик ток, где открываю рот под мудацкие песни. И тебе надо. Я там недавно с отличными чуваками познакомился. Они вроде как из окраин совсем, но, знаешь, заценили. Надо расширять границы.
– Слушай, забей. Все со мной ок.
Они замолчали, освобождая место для злой немоты позднего вечера, которая, казалось, поселилась у Глеба где-то внутри. Она была рядом и в полупустом вагоне метро, и дома, в дурманящей гуталином прихожей, куда не сразу вышла поздороваться засевшая за отчет мама. Надя написала в мессенджере: «Володя гонит на меня, а сам пускается во все тяжкие похлеще нас. ты не знаешь». Глеб ответил: «и что же не знаю?» Надя: «пусть он расскажет».
«Угу, – говорила внутри злая тишина. – И наплевать. И спать. Пора спать».
Ночью разбудила эсэмэска. Глеб вскочил, подумал: может, что-то случилось? Подразумевал – у Ани. Ага, конечно. Экран ослепил, заставил помассировать глаза ладонями. Сообщение из лаборатории: анализы готовы. Глеб шепотом выругался, но ссылку открыл. Ослепило второй раз – цифрой. Две тысячи с лишним антител. Положительный результат. В четыре раза больше, чем у мамы после двух прививок. «Что значит? Болен? Вот уж вопрос». Спать расхотелось. Глеб сходил в туалет и на кухню попить воды, погуглил смысл своего результата. Переболевшие. Сильный ответ. Изредка и у бессимптомных.
Трамваи в тумане
Рельсы тонули в глинистой почве, как хлеб в известной сказке Андерсена, где девочка провалилась к болотнице. Глеб в детстве подозревал, что болотница живет как раз в этих местах. Дворовое футбольное поле с поломанным забором. Два тополя срослись усталыми опекунами груды пластиковых бутылок. Мало кто определил бы трамвайную остановку как часть Москвы: так тут было тихо и вечно. Даже сами жители ближайших домов, спроси их, разве что буркнут название района.
К десятому классу Глеб давно забыл о болотнице, но иногда после пробежки ему хотелось навсегда остаться на скамейке около выцветшей таблички с расписанием. Он пригонял сюда по асфальтированной тропинке. Пять километров от дома. Подташнивает, сопли текут, кожа красная. Зато внутри сквозняк, от которого текстуры мира вокруг становятся максимально четкими. Назад сил бежать нет, а пешком стыдно, решат, дескать, утомился слабак и топает в спортивном прикиде. Так что Глеб катался обратно на трамвае. Трамвай и правда часто ходил здесь, замирал у скамейки с табличкой, приглашая пассажиров. Новый, цвета морского горизонта, он бесшумно скользил по ржавым рельсам. В туманное воскресное утро Глеб сел в трамвай еще и потому, что боялся заболеть, если потный двинет назад пешком. Накануне он был у терапевта.
– Ты уже второй у меня, кто жалуется на звукочувствительность после коронавируса. – Врач, грузная женщина, говорила медленно, в духе крутого сыщика. Только вместо трубки или сигары она, стянув до подбородка маску, грызла шариковую ручку.
– И что это вообще значит?
– А ничего. – Врач улыбнулась. – Мы пока, дружок, много про корону не понимаем. На что она влияет, какие последствия. Запахи пропадают, а со слухом, мол, в порядке. Но в моей практике, видишь, бывает и со слухом. Странно, что у тебя бессимптомная форма. Тот страдал температурой три дня, в легкой, но с проявлениями. И у него выраженный шейный остеохондроз. А у тебя нет никакой органики. Сосуды нормальные, строго говоря, судя по МРТ…
– Что мне нужно принимать? – не выдержал и перебил Глеб, но сделал это, наученный горьким опытом, тихо, едва ли не одними губами.
– Я назначу мексидол и пантокальцин. К психотерапевту пока не вижу строгого показания. Смотри сам, по самочувствию. Будет ли улучшение.