Такими же методами, может, слегка мягче, особенно поначалу, происходила и «чистка» Лаврентием Берия коридоров теперь уже ежовской Лубянки. А потом Хрущев и его «зачистил» вместе с коллегами, часть из которых была совершенно не виновна в преступлениях «властолюбивого паладина».
Последствия репрессий для внешней разведки оказались ужасающими, не меньшими, чем для военной.
«К 1938 году, – писал И.А.Дамаскин в книге «Сталин и разведка», – были ликвидированы почти все нелегальные резидентуры, оказались утраченными связи почти со всеми нелегальными источниками, а некоторые из них были потеряны навсегда.
Ветеран внешней разведки Рощин рассказывал мне, что когда после Отечественной войны он восстановил в Вене связь со своим бывшим агентом, тот воскликнул:
– Где же вы были во время войны? Ведь я все эти годы был адъютантом самого генерала Кессельринга!»
В начале 1941 года начальник разведки П.М.Фитин представил руководству НКГБ отчет о работе внешней разведки с 1939 по 1941 год, в котором говорилось:
«К началу 1939 года в результате разоблачения вражеского руководства (по-другому он писать не мог. – Авт.), в то время Иностранного отдела, почти все резиденты за кордоном были отозваны и отстранены от работы. Большинство из них затем было арестовано, а остальная часть подлежала проверке.
Ни о какой разведывательной работе за кордоном при этом положении не могло быть и речи. Задача состояла в том, чтобы наряду с созданием аппарата самого отдела создать и аппарат резидентур за кордоном».
В «Очерках истории внешней разведки» сказано, что «потери состава были столь велики, что в 1938 году в течение 127 дней подряд из внешней разведки руководству страны вообще не поступало никакой информации. Бывало, что даже сообщения на имя Сталина некому было подписать, и они отправлялись за подписью рядовых сотрудников аппарата разведки».
Это было страшное время, как видит читатель, и для чекистов. Разгрому подверглись не только резидентуры, но и центральный аппарат нашей разведки.
Такая же обстановка отмечалась и в контрразведывательных подразделениях органов госбезопасности. Снимались не только начальники управлений, но и были обезглавлены все оперативные отделы. Таким образом, только по центральному аппарату НКВД СССР Ежов приказал арестовать и затем «по суду» расстрелять более ста руководящих работников.
Итак, Ахмеров и его заместитель Бородин прибыли в Москву. Но к счастью, их не арестовали, а только понизили в должности. Можно подразумевать, что причин было две: оба работали при Ягоде и Ежове, а у резидента еще и жена иностранка, пусть даже родственница коммуниста № 1 США. На связь с иностранкой или иностранцем тогда смотрели чуть ли не как на контакт с прокаженным. И все же вторая жена Ахмерова много помогала в разведывательной деятельности мужа в Америке. Об этом прекрасно были осведомлены и Фитин, и Берия.
Но так уж в жизни случается, что подозрение имеет значительно больше вероятности быть неверным, чем верным; чаще несправедливым, чем справедливым. Нет друга для добродетели, и всегда есть враг для счастья. Правда, в разведке не те параметры, как утверждают сами разведчики, обжегшись на молоке, дуют на воду.
С вызванными, а скорее отозванными в Центр резидентами Берия решил провести «воспитательную» беседу. Под подозрение попал даже известный к тому времени разведчик Василий Михайлович Зарубин, еще в марте 1930 года назначенный нелегальным резидентом ИНО ОГПУ во Франции.
Выехал он в командировку по документам инженера Яна Кочека вместе с женой Е.Ю.Зарубиной (Горской). В 1933 году его перебрасывают нелегальным резидентом в Берлин. Там он вербует ряд ценных агентов, в том числе особо важного агента – сотрудника гестапо Вилли Лемана, который подписывал свои сообщения псевдонимом «Брайтенбах».
Полученная через него информация о структуре, кадрах, операциях РСХА, гестапо и абвера, о военном строительстве и оборонной промышленности Германии оценивалась достаточно высоко и неоднократно докладывалась Сталину.
В 1937 году Зарубин направлялся в специальную командировку вместе с женой в США, но в 1939 году был отозван и назначен, как и Ахмеров, с понижением в должности – всего лишь старшим оперуполномоченным 7-го отделения ГУГБ НКВД СССР. И это человек с таким оперативным стажем и разведывательными результатами?!
В один из январских дней 1940 года начальник внешней разведки Павел Михайлович Фитин приказал всем руководителям отделений прибыть в кабинет наркома на совещание. Павлов, в то время заместитель начальника американского отделения, тоже прибыл на этот сбор по причине отсутствия своего непосредственного начальника. На совещании в основном были молодые начальники, разбавленные такими зубрами разведки, как Сергей Михайлович Шпигельглас, Василий Михайлович Зарубин, Александр Михайлович Коротков, Исхак Абдулович Ахмеров, и другими. Ветераны вели себя сдержанно. Постояв в приемной, через некоторое время оперативники прошли в кабинет наркома.
Как вспоминал Павлов, «… это было большое, отделанное красным деревом помещение, вдоль стен которого стояли мягкие кожаные кресла. На возвышении располагался огромный письменный стол на резных ножках, покрытый синим сукном. Мы расселись в креслах, а товарищи постарше, с Шпигельгласом во главе, заняли стулья прямо перед подиумом.
Вдруг позади стола бесшумно открылась небольшая дверь, которую я принял было за дверцу стенного шкафа, и вышел человек в пенсне, знакомый нам по портретам. Это был Берия. Его сопровождал помощник с папкой в руках. Не поздоровавшись, нарком сразу приступил к делу. Взяв у помощника список, он стал называть по очереди фамилии сотрудников, которые сидели перед ним. Слова его раздавались в гробовой тишине громко и отчетливо, как щелчки кнута, превращавшиеся в удары бича.
– Зарубин!
Один из сидевших перед столом встал и принял стойку «смирно».
– Расскажи, – продолжал выдавливать из себя жуткие по содержанию слова в такой аудитории нарком, обжигая разведчика леденящим взглядом, – как тебя завербовала немецкая разведка? Как ты предавал Родину?
Волнуясь, но тем не менее твердо и искренне один из самых опытных нелегалов дал ответ, смысл которого состоял в том, что никто его не вербовал, что он никого и ничего не предавал, а честно выполнял задания руководства. На это прозвучало угрожающе равнодушное:
– Садись! Разберемся потом в твоем деле.
Затем были названы фамилии Короткова, Журавлева, Ахмерова и других старослужащих разведки, отозванных с зарубежных постов. Унизительный допрос продолжался в том же духе с незначительными вариациями.
Мы услышали, что среди сидевших в кабинете были английские, американские, французские, немецкие, японские, итальянские, польские и еще бог знает какие шпионы. Но все подвергнувшиеся словесной пытке, следуя примеру Василия Михайловича Зарубина, держались стойко. Уверенно, с чувством глубокой внутренней правоты отвечал Александр Михайлович Коротков, под руководством которого я прослужил в дальнейшем несколько лет в нелегальном управлении.
Спокойно, с большим достоинством вели себя Исхак Абдулович Ахмеров и другие наши старшие коллеги.
Совещание, если его можно так назвать, – оно было похоже на экзекуцию – закончилось внезапно, как и началось.
Дойдя до конца списка и пообещав опрошенным «скорую разборку», Берия встал и опять, не говоря ни слова, исчез за дверью. Его помощник предложил нам разойтись.
Никаких дополнительных разъяснений к увиденному и услышанному не последовало. Мы были ошеломлены. Просто не верилось, что все это произошло наяву. Для чего было разыграно это действо? Почему Берия решил подвергнуть опытных разведчиков такой «публичной казни»? Для их устрашения?
Мы терялись в догадках, но, в конце концов, склонились к тому, что эта демонстрация была задумана, чтобы преподать урок нам, молодым: будьте, мол, послушным инструментом в руках руководства НКВД и не думайте, что пребывание за границей укроет кого-либо от недреманого ока Центра…»
Конечно, это была, по разумению Лаврентия Берия, «профилактическая беседа», которой он намеревался нагнать страху на присутствовавших разведчиков, недавно назначенных после «наркомовской прополки ежовского поля».
А вот пример, приведенный другим свидетелем этого совещания.
Берия в беседе с каждым сотрудником, как вспоминал присутствовавший на этом совещании Павел Судоплатов, «…пытался выведать, не является ли он двойным агентом, и говорил, что под подозрением сейчас находятся все.
Моя жена была одной из четырех женщин – сотрудниц разведслужбы. Нагло смерив ее взглядом, Берия спросил, кто она такая: немка или украинка.
– Еврейка, – к удивлению Берии, ответила она.
С того самого дня жена постоянно предупреждала меня, чтобы я опасался Берии.
Предполагая, что наша квартира может прослушиваться, она придумала для него кодовую кличку, чтобы мы не упоминали его имени в своих разговорах дома. Она называла его князем Шадиманом по имени героя романа Антоновской «Великий Моурави», который пал в борьбе за власть между грузинскими феодалами.
Дальновидность моей жены в отношении судьбы Берии и ее постоянные советы держаться подальше от него и его окружения оказались пророческими».
Однако вернемся в 1939 год.
Лубянка. ИНО ОГПУ теперь стало 5-м отделом ГУГБ НКВД СССР. Отозванный из США Исхак Ахмеров и молодой его руководитель Виталий Павлов обсуждали создавшееся положение с законсервированной в Соединенных Штатах Америки резидентурой и ее агентурой…
Они понимали, что новый нарком Берия и его грузинская камарилья, завезенная в Москву, решили «разобраться» с таким, как Ахмеров и ему подобными «столпами разведки». Их подвергали унизительным допросам, после чего одних расстреливали, других отправляли на лесоповал, а третьих просто вышвыривали, как негодный материал, на улицу. Ахмерову из-за отлично сделанной работы повезло – его направили на самую низкую должность – младшего оперуполномоченного в американское отделение.