Вечером я пошел к Лельке в общежитие. Дверь в ее комнату оказалась запертой, но я уже знал, где девчата прятали ключ, и без труда нашел его.
На одной из тумбочек, стоявшей возле аккуратно заправленной койки, я сразу увидел фотографию Яшки в изящной пластмассовой рамке и понял, что эта тумбочка принадлежит Лельке. Яшка вызывающе смотрел на меня в упор.
Я проник в комнату Лельки, чтобы оставить ей письмо, над которым трудился всю ночь, забыв о том, что планировал прочитать в подлиннике статью известного зарубежного химика. Но когда перед моими глазами оказался портрет Яшки, понял, что писал это письмо совершенно напрасно и что оно может лишь вызвать смех у острой на язык Лельки. Я представил себе, как она будет читать его Яшке, окрашивая каждую строчку различной интонацией, и сказал себе, что сгорю от любви и горя, но письма не оставлю.
Ну и счастливчик же ты, Яшка! Без всякого труда приворожил Лельку! Плохо соображая, правильно ли поступаю, я подскочил к тумбочке. Пальцы нервно дрожали, но я быстро вытащил из рамки фотокарточку самодовольно улыбающегося Яшки и сунул ее под подушку на соседней койке.
Все? Кажется, все. Нет, гад ты такой, не все! Я вынул из кармана пиджака свою фотографию и вставил в рамку. Перед тем как уйти, уже у самой двери оглянулся. Вместо красавчика Яшки на меня смотрел человек, задумавшийся на проблемами мироздания: хмурый, взъерошенный и одержимый. Разница была огромная! Ну и пусть! Пусть полюбуется, когда прибежит со своих танцев. Пусть поищет изображение своего Яшки!
Вернувшись к себе, я задумался. Все-таки наглец ты, Алексей, вот уж никогда не думал, что наглец. Нужна ей твоя глупая физиономия, как же! Высмеет она тебя, ох и высмеет! Хватит пищи для всего института. Да и с Яшкой тоже, мягко говоря, придется разминуться.
И все же я не стал ничего менять. И вообще решил в жизни ничего не менять, если сделал. Ошибся — пожинай плоды. Добился успеха — радуйся. Споткнулся — не ной и не обвиняй других, принимай удар на себя. Выдюжишь. А нет — так зачем произвели тебя на свет, и без тебя нытиков хватает.
И все же и ночь, и утро следующего дня были для меня мучительными. Трещала голова, нервы были напряжены до предела. Утром, когда мы наскоро умылись и уже собирались бежать на занятия, в нашу комнату влетела Лелька. Она возбужденно дышала, так, что ноздри раздувались.
— А ты — дуралей!
Растерявшись, я не придумал ничего более умного, чем спросить:
— Почему?
— Ты знаешь почему! — воскликнула Лелька.
Яшка удивленно посмотрел на нее, будто увидел первый раз в своей жизни.
— Все к лучшему в этом лучшем из миров, — процедил он сквозь зубы. — Да я и сам могу ее тебе уступить. После меня тебе будет легче.
Он не успел закончить: короткий и звучный удар моего кулака врезался ему в челюсть. Яшка молча качнулся, задел стул и вместе с ним рухнул на пол. Но тут же, пытаясь скрыть ощущение боли, медленно поднялся на ноги и, быстро, цепко взглянув на Лельку (мол, как она это восприняла), по-бычьи уставился на меня.
Лелька молчала. По Яшкиной щеке сочилась кровь. Он размазал ее пальцами и неуверенно, неизвестно к кому обращаясь, произнес:
— Какая нелепость. Мне же на лекцию…
— Умойся, — сказал я. — Под краном.
В дверях Яшка приостановился, замер, как изваяние, и, не оборачиваясь, звучно выделяя каждое слово, предупредил:
— Мы ничего не забудем.
— Смотри, — весело сказала Лелька, подмигнув мне. — У него, оказывается, есть память. Вот здорово!
Мне была дорога похвала Лельки, но к радости настойчиво примешивалось чувство горечи — от того, что вчера она любовалась Яшкой, ходила счастливая и, конечно же, целовалась с ним. Так и подмывало сказать ей все, сказать теперь, пока еще не поздно, чтобы потом, если мы будем вместе, эта невысказанная мысль не стояла между нами. Но я промолчал.
В комнате было темновато, за окном лениво накрапывал дождь, но и в этой полутьме в ее глазах все еще вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли зеленоватые огоньки.
— Да, я глупый, — сказал я. — И слишком нежный. И обидчивый.
— Перестань, — певуче прервала меня Лелька.
— Скажи, — хмуро и отчужденно спросил я, — ты прибежала только потому… ну, что я поменял фотокарточку?
— Дуралей, — она перестала улыбаться, — ты так ничего и не понял.
Мы стояли молча, не двигаясь с места, уставившись друг на друга, будто боялись, что даже самое незначительное движение разрушит то, что родилось теперь в наших взаимоотношениях. Потом я бегло, не поднимая руки, взглянул на часы, но так и не понял, сколько времени показывали стрелки.
— А лекция? — встрепенулась Лелька, поняв мой жест. — Лекция!
Мы выскочили за дверь и помчались в учебный корпус. Я бежал и думал о том, что мне было бы намного легче, если бы Яшка ответил мне таким же сильным ударом.
С тех пор мы с Лелькой были неразлучны.
До того самого дня, когда я был призван на военную службу и стал пограничником.
Мы ни разу не сказали друг другу слова «люблю». И все же я верил в нашу любовь.
Еще как!
…Неожиданно внизу резко хлопнула дверь, раздались тихие, неуверенные шаги, и через минуту я увидел свою спасительницу, поднимавшуюся на чердак. Она была без платка, в измятом оборванном платье. Темные, с коричневатым отливом волосы разметались на голове, образовав пышную бесформенную кипу. Она виновато, исподлобья посмотрела на меня и беспомощно плюхнулась на охапку сена. Теперь она сидела, не пряча своего лица, смело и вызывающе отвечала на мои удивленные взгляды. Я невольно сравнил ее с Лелькой. Да, эта девушка тоже была красива, но что-то старческое, увядающее нет-нет да и мелькало на ее совсем еще юном лице.
— Ты не спишь, — сказала она и снова виновато улыбнулась, но тут же упрямо стряхнула с себя улыбку. — Как хорошо, что ты не спишь. Я так измучилась, пока ты спал все эти дни. Мне не с кем было переброситься словом. Ты спрашивал, кто я. Ты спрашивал, да? И ты хочешь еще это узнать? Я расскажу тебе. Зови меня Галиной. Или просто Галкой. Как хочешь. Это не имеет значения.
«Что с ней? — встревожился я. — Перескакивает с одного на другое, возбуждена, смотрит дико, растерянно».
— Вот ты кричал: «Лелька!» Это твоя жена, да? Или невеста? Можешь не отвечать, это не имеет значения. А вот у меня есть жених. Ты хочешь, я прочитаю тебе его письма? Ты слышишь, он пишет: я счастлив потому, что у меня есть ты. Он меня очень любит. А вначале нет. Я сама его в себя влюбила. Если мне нравится мужчина, я сделаю так, что он будет любить меня. Ты что, не веришь? Ну и не верь. Мы жили в городе. А лес я ненавижу — здесь все загадочно: и деревья и тропинки. Здесь страшно. А в городе… Он пришел ко мне в общежитие совсем пьяный и сказал, что не может без меня. Я сказала: «Ты пьяный». Но он не ушел. Я уложила его в постель, а сама села на стул и стала читать. Кажется, это был Золя. Не имеет значения. И тут пришел комендант и спросил, почему в женском общежитии мужчина. Я сказала, что не могу же я прогнать его в таком виде, он попадет в вытрезвитель. И все-таки на другой день меня вызвали и стали грозить выселением. «Но ведь я не совершила преступления, — сказала я, — я совершила проступок, только проступок. А того, кто совершает проступок, не наказывают так строго. Я же человек и могу исправиться».
Галина вздохнула, на минуту умолкла.
— Ты хочешь, я буду читать его письма? Вот хотя бы это. Нет, это не самое ласковое.
Галина говорила о письмах, но в руках у нее ничего не было, она медленно перебирала пальцами. Длинные и тонкие, они просвечивали почти насквозь, когда попадали на солнце, а в тени становились смуглыми.
— Он называет меня Галчонком. И меня все считают счастливой. Как ты думаешь, я счастливая? Нет, я не плачу. Я очень редко плачу, из меня не так-то просто выбить слезу.
— Что случилось, Галина?
— Я стала болтливой? — не ответив на мой вопрос, опять заговорила она. — Тебе это не нравится? Почему мы здесь? Ты не знаешь? Я сказала тебе, что они в Гродно? Нет, нет, они здесь, в лесу, вокруг сторожки! Я люблю эту сторожку — они не посмеют сюда прийти. А леса боюсь, очень боюсь.
— Ты что, пьяна?
— Да! — Подхватила она. — Пьяна! Я была в гостях и напилась! Тебе хочется жить? Скажи, хочется? А зачем? Зачем?!
Галина легла на спину и продолжала говорить, не глядя на меня, сбивчиво, словно спотыкаясь при быстрой ходьбе:
— Ты знаешь, немного кружится голова. Зачем я выпила? Тебе противна моя болтовня? Ничего, я все-таки буду говорить. А ты терпи. Ты должен быть терпеливым. Ты же пограничник. Я буду говорить, все равно мы с тобой больше не увидимся. Ты же скоро уйдешь. Может, кивнешь на прощание. И — все. Не имеет значения. У тебя же нет ко мне чувств? Нет? Вот и хорошо, что нет. Ты меня очень обрадовал. Мне хорошо, когда меня ненавидят. Хочешь, назови меня идиоткой. Ну, назови, я тебя очень прошу. Скажи обо мне откровенно все, что думаешь. Или ударь меня. Ударь!
Она вскочила со своего места, порывисто схватила мои руки, встала на колени совсем близко возле меня. На ее ноге чуть выше коленки я заметил большой синяк.
— Ты не думай, что я пьяная. Ты видишь, я вовсе не пьяная. Ты слышишь — это Первый концерт Чайковского. Я всегда его слушаю, когда мне горько. Или когда радостно. У меня есть пластинка. Первый концерт Чайковского… Посмотри на меня, правда, я не пьяная? Правда?
Преодолев боль, я сел, встряхнул ее за плечи. Она все так же смотрела куда-то мимо меня невидящим полубезумным взглядом. Я взял ладонями ее лицо, повернул к себе.
— Галина!
Она повалилась на пол, забилась, как в припадке.
— Я никогда не скажу тебе, что случилось! — съежившись, выкрикнула она.
— Скажешь!
Галина выпрямилась. Глаза ее были сухи, дрожь унялась.
— Скажу. И можешь меня ненавидеть. Меня изнасиловал немец! Слышишь?
И она, вырвавшись из моих рук, бросилась к проему, скатилась по лесенке и замолкла.